— На таком пиру мы, может, и не едали…
— Ежели победим, будет в победе и супруги воеводы доля…
— От этакого пира силы наши очень приумножатся…
— На всей родной земле нашей никому не сварить так бараньи ребрышки.
— И луковый соус…
— И подливу имбирную..
— А мой желудок всего более бычьи хвосты с чесноком уважает.
— Ну, ну, медвежьи лапы, салом шпигованные, ничуть не хуже…
Мате Цудар, дворянин из темешских земель, вскочил со скамьи с полным кубком в руке и так гикнул, что чуть глотку не надорвал, а потом провозгласил:
— Виват госпоже Эржебет, красавице жене воеводы!
Возглас Мате был не совсем уместен, ибо еще не пили за короля, но теперь, когда головы и желудки находились в счастливом дурмане, никто даже не заметил этого, и все единодушно поддержали здравицу:
— Виват госпоже Эржебет! Виват красавице жене воеводы!
Эржебет, сидевшая в конце стола в шелковом платье цвета красного вина и в того же цвета уборе на пшеничных волосах, казалась, и в самом деле, прекрасным видением. От шумных похвал и полукубка вина на белых щеках Эржебет расцвели алые розы, а ее женственная полнота у всех взволновала кровь. Хуняди сидел подле жены и, утопая в блаженстве, глядел на ярко-алые полуоткрытые губы, на которых порхала легкая улыбка. Он был счастлив, потому что давно не видел жену такой веселой и гордой, счастлив, потому что перед любым здесь мог ею похвастаться. Он тоже встал, когда прозвучал виват в ее честь, выпил вместе с гостями, потом оглядел сидевших за столом дворян, и мелких и покрупнее, — всех этих Хедервари, Апоров, Секеп, Понгоров и прочих, — и, обратившись к Мате Цудару, воскликнул:
— Да уж, красавица так красавица! Впору хоть женой королевского наместника быть!
Сейчас, в хмельном угаре и возбуждении, собравшиеся даже не подумали, что в этой фразе, быть может, скрыто больше, нежели простая похвала женщине, и вновь дружно прокричали виват. А блюда все продолжали вносить. Лишь сейчас последовали в строгой очередности: облегчающий желудок суп, сваренный из воловьих языков с яблоками, зажаренная на вертеле ветчина, запеченные в горячей золе гречишные пышки, от которых их поклонники опять ощутили жажду. Господа ели — уписывали с таким удовольствием, что до ушей и по локти вымазались в жиру. Толстый, с животом, как бочка, и особо отличавшийся в еде Ференц Апор от жадности вместе с мясом проглотил и кость; кость застряла у него в горле, и он начал задыхаться. Тщетно вливали ему в глотку вино — вдруг поможет кости проскочить, тщетно стукали по спине — ничто не помогало: посинев и побледнев, бедный круглый Апор откинулся на скамье, будто готовился умереть, несмотря на все призывы задержаться на этом свете. Наконец один из братьев Понгоров припомнил, что Ференц страшно боится щекотки, и, потянувшись к нему, принялся усердно чесать ему под мышками. А тот, словно стрелой ужаленный, вскочил с лавки — смертного своего ложа и так стал смеяться от мучительной щекотки, что кость выскочила у него из горла. Но сейчас даже испуг дворян — что, как задохнется! — не был настоящим испугом, когда же щекотка возымела такой явный успех, настроение веселившихся господ еще больше поднялось.