— Идет… Идет!..
На мосту действительно показалась маленькая группа: впереди шел очень старый высохший монах, одетый в коричневую сутану францисканцев, которая вообще уже потеряла цвет от густо осевшей на ней дорожной пыли. Монах шел босиком с непокрытой, смиренно склоненной головой, а за ним на ослах ехали еще несколько францисканцев. Однако с первого взгляда было ясно, что центр здесь — не те, кто путешествовал с большими удобствами, а шагающий в смиренном одиночестве маленький, высохший старик в свободно болтающейся на нем одежде и с обнаженной головой, также покрытой дорожной пылью чуть не в палец толщиной. Священники в парадном облачении, оказавшись перед ним, преклонили колена и головы, на что он ответствовал, распластавшись в пыли и погрузившись в долгую молитву. Встав, он подошел к епископу, облобызал его и, не сказав ни единого слова, так же смиренно опустив голову, продолжал путь к городу; за ним двигались монахи на ослах, армия священников, женщины, распевавшие псалмы, а по обе стороны шествия — вельможи верхом на конях. В этом безмолвном смирении, в этой простоте и бедности, выделявшихся среди роскоши и блеска и как бы отвергавших их, в том, как шел он, босой, по дороге, было нечто грандиозное и величественное, что захватило собравшуюся толпу, заставило ее разразиться криками непритворного обожания. Здравицы и виваты звучали в честь маленького старика в сутане все громче, со все большим воодушевлением, к его босым ногам летели под восторженные клики букеты цветов и цветущие ветки. Люди бросались в дорожную пыль, целовали землю, били себя в грудь; паралитики, слепцы и иные калеки валялись на земле, протягивая к нему руки; женщины показывали ему младенцев, счастливо смеялись, и вся толпа в едином порыве кричала:
— Милости!.. Милость яви нам!.. Грехи отпусти!..
Волны страстей хлестали все выше; крики, вырывавшиеся из взопревших в весеннем тепле тел, стоны калек, моливших об исцелении, визг женщин — все сплеталось, перемешивалось, взаимно подстегивая друг друга, тем более что тот, к кому это было обращено, продолжал идти так же молча, с опущенной головой и сложенными на груди руками. Но вдруг он высоко поднял правую руку и показал толпе крест.
Это был совсем небольшой деревянный крест, даже неоструганный как следует, — такие имелись в доме у каждого, — но сейчас, когда его подняла вверх эта тонкая, костлявая рука, никто не остался стоять, все, как один, рухнули на колени, бились, валялись по земле с нищими и калеками, и с каждой минутой все настоятельней бушевал крик: