Я отпила из стакана немного воды и, словно вспомнив нечто важное, быстро ушла в свою комнату. Она была большой, светлой и скорее напоминала мастерскую, нежели спальню молодой девушки: повсюду стояли стаканы с разными кистями, холсты с набросками, мольберт, масляные краски, палитры с разбавленной акварелью, и лишь наличие деревянного шкафа и кровати напоминало о том, что это всё-таки спальня.
Присев на стул, стала очень критично и внимательно рассматривать те несколько картин, которые решила не выставлять на выставке. Нет, они были отнюдь не плохи. Для них просто не нашлось места. Каждую из своих картин я любила особенной, трепетной любовью, ни одну из них не смогла бы назвать ужасной или неудавшейся, однако лишь глубокая критичность к собственной работе может помочь создать подлинный шедевр. Вероятно, я позволила себе забыть об этом, а потому упустила нечто важное, не заметила собственных ошибок, которые всегда видны профессионалу.
— Он прав, — констатировала я, вернувшись в кухню к маме и сестре. — Мои работы никуда не годятся! В них недостаточно эмоций, и, кажется, они становятся похожими одна на другую.
Поверженная собственной критикой, я в негодовании опустилась на стул.
— Нужно что-то с этим делать…
— Из-за слов всего одного человека ты решила, что твои картины — мусор? — с упрёком произнесла сестра. Её большие голубовато-серые глаза смотрели на меня с явным осуждением.
— Это не просто какой-то человек, Роза! Завтра об этой выставке выйдет статья не без его участия, разумеется. Не думаю, что она побудит всех любителей искусства скупать мои картины с бешеным ажиотажем.
— Но он просто сказал, что твои работы сносны. Это нельзя воспринимать, как полнейший крах. Вряд ли его статья будет такой уж плохой, — не теряя надежды приободрить меня, сестра по-прежнему пыталась найти нужные слова, тем временем как мама молча слушала наш разговор, помешивая овощи в сковороде.
— Ему не хотелось быть со мной излишне правдивым, однако для статьи он не станет подбирать щадящие слова. Это в духе всех критиков.
Часть меня искала жалости и утешительных слов. Впрочем, я могла бы обойтись и без помощников в этом деле: запереться в комнате, включить одну из печальных симфоний Бетховена и пожалеть себя, но это стало бы ошибкой — первая ступень уныния, с которой обычно и начинается крах некогда великих людей.
Эту ночь я провела в бессоннице, так и не сумев отбросить навязчивые мысли и воспоминания о минувшей выставке. К счастью, мой начальник и лучший друг Александр, понимая моё глубокое творческое потрясение, великодушно дал мне несколько дней, чтобы прийти в себя. Однако следующие два дня также не принесли ничего полезного. Я бесцельно бродила по квартире в поисках хоть какой-нибудь идеи. Гармония моей одинокой печали нарушилась только к вечеру, когда мама вернулась с работы, а сестра — из школы танцев.