– Что это, как ты думаешь? – спросила Джулия.
– Не думаю, что что-то полезное. Я хочу сказать, что не думаю, будто им когда-нибудь пользовались. Именно это мне в нем и нравится. Маленький обломок истории, который забыли изменить. Это послание столетней давности, если знаешь, как его прочитать.
– А эта картина вон там, – она кивком указала на гравюру, висевшую на стене напротив, – тоже столетней давности?
– Старше. Осмелюсь предположить, что ей двести лет. Кто знает? Сегодня ничей возраст невозможно определить.
Она подошла поближе, чтобы рассмотреть.
– Вот откуда эта тварь высовывала свой нос, – сказала она, пиная стенную панель прямо под картиной. – Что это за место? Я его уже где-то видела.
– Это церковь, по крайней мере, ею была. Называлась Сен-Клемент Датский. – Ему вспомнился отрывок из стихотворения, которому его научил мистер Чаррингтон, и он с некоторой ностальгией добавил: – Апельсины и лимоны – слышатся Клемента звоны!
К его удивлению, она подхватила:
Колокол Сент-Мартина требует три фартинга,
«А заплатишь мне ли?» – зазвенел Олд-Бейли…
– Не помню, как дальше. Только конец: «Вот свеча – иди в кровать, а это нож – тебе несдобровать!»
Словно две половники порванной банкноты, служащей паролем. Но добавилась и еще одна строчка про звон Олд-Бейли. Может, получится вытащить еще что-то из памяти мистера Чаррингтона, если правильно подойти к этому делу.
– Кто тебя научил? – спросил он.
– Мой дедушка. Он рассказывал мне этот стишок в детстве. Его распылили, когда мне восемь было, как бы то ни было, он исчез. Интересно, как лимон выглядит, – вдруг почему-то добавила она. – Апельсины я видела. Желтые круглые фрукты с толстой кожурой.
– А я лимоны помню, – заметил Уинстон. В пятидесятых они было очень даже распространены. Такие кислые, что зубы от одного запаха сводило.
– Держу пари, что за этой картиной клопы живут, – сказала Джулия. – Надо мне ее снять и хорошенько там помыть. Думаю, нам скоро пора уходить. Я должна еще краску смыть. Какая скука! А потом сотру у тебя с лица помаду.
Уинстон полежал еще несколько минут. В комнате темнело. Он повернулся к свету и вгляделся в стеклянное пресс-папье. Неизменный интерес у него вызывал не кусочек коралла, а само стекло. Такое глубокое и при этом прозрачное, как воздух. Казалось, оно похоже на небесный свод, раскинувшийся над крохотным миром, имеющим свою атмосферу. У него было ощущение, будто он может попасть внутрь мирка, на самом деле, он уже внутри – вместе с кроватью красного дерева и раскладным столиком, вместе с гравюрой на стали и самим же пресс-папье. Последнее и было той комнатой, где он находился, а коралл являлся жизнью Джулии и его, Уинстона, запаянной в вечность и хранящейся в сердце хрусталя.