Сделав дело, разбогатевший и удовлетворенный Джим Фрэнсис позволяет себе расслабиться, наслаждаясь своим дебютным полетом в первом классе. Это, конечно, развращает. Теперь уже трудно будет вернуться в эконом. Но от бесплатных напитков, предложенных улыбающейся бортпроводницей, он отказывается. Думает о том, как дармовое бухло могло бы превратить любую случайность в потенциальную кровавую баню. Обрюзгший бизнесмен с лицом как помидор, сидящий напротив, высокомерный и наглый, очень требователен к стюардессе. Эта рожа треснула бы всего от одного удара. А эти отбеленные вставные зубы так легко расшатать грамотным хуком в челюсть. Можно загнать заточку, похожую на дирижерскую палочку, в эту шеищу в печеночных пятнах и упиваться шоком в округлившихся зенках, пока богатая кровь из сонной артерии бьет струей через весь салон. Истошные панические крики и вопли – целый оркестр, которым Джим Фрэнсис, точнее, Фрэнк Бегби мог бы дирижировать, наяривая руками.
Иногда он скучает по синьке.
Хотя лететь все равно долго. Как всегда, мурыжно и маятно. На сиденье первого класса еще более-менее терпимо, но суть-то не меняется. Джим чувствует, как это его умаляет. Высушивает. В тюрьме и то условия здоровее были. Как люди могут так жить? «Рентон с этих ебаных самолетов не слезает».
Сидящая рядом Мелани непривычно нервничает. Это беспокоит Джима Фрэнсиса – он восхищается врожденным спокойствием и безмятежностью жены и черпает в них силу. Джим смотрит свое кино и чувствует, как она переводит взгляд с киндла на его профиль:
– О чем ты думаешь, Джим?
– О девочках. – Муж поворачивается к ней. – Не терпится их увидеть. Не люблю от них уезжать, даже на пару дней. Хочется упиваться каждой секундой, пока они растут.
– А я до усрачки боюсь привозить их обратно от мамы домой. Я же знаю, он по-прежнему нас преследует.
– Он должен уже угомониться, – абсолютно ровно говорит Джим, а в мозгу мелькает картинка: Гарри с багровой рожей качается в петле из шланга, непристойно вывалив язык. – К тому же у нас есть запись. Он будет хорошо себя вести, поймет ошибочность своего поведения, подлечится. Кажется, он говорил, что ходит к АА.
– Что-то я не уверена.
– Эй! Ты же либералка, должна видеть в людях лучшее, – смеется он. – Неужели какой-то жалкий слабовольный придурок разрушит твое мировоззрение?
Но Мелани к подколкам не расположена.
– Нет, Джим, он одержимый! Психически больной. – У нее расширяются глаза. – Можно переехать в Л.-А. Даже в Нью-Йорк. Майами. Там классное арт-сообщество…
– Не, не будем мы от ниво драпать, – холодно говорит Джим Фрэнсис, и его голос тревожит обоих: он звучит из прошлого и обоим им знаком. Быстро переключившись на безликий заокеанский, Джим настаивает: – Мы ничего плохого не сделали,