Кажется, он произнес это вслух, потому что Тихон заметил:
– Филька, ты бредишь. Я просто аббревиатуру придумываю, при чем тут твоя буква? На «Ф» солиднее, вроде как «федеральный». А почему три буквы… чтобы посылать было легче.
Архип поднял руку, чтобы не перебивали, когда он будет высказываться. Рука означала и вежливую просьбу дать слово, и обещание опустить ее резко на шею того, кто посмеет перебить говорящего Архипа.
– Я так понимаю, – начал Архип,– что я согласен. Можете выдохнуть, братья. Я согласен с тремя буквами. Когда тебя некуда послать – у тебя вроде как будущего нет, потому что направление движения не задано. Цели нету вроде как. Когда не нарисовано будущее, то мозг буксует на месте, потому что ему незачем шевелиться, ему и так хорошо. А когда будущее обозначено… э-э.
Тут сам Архип забуксовал, потому что наше общее будущее его страшило.
– То же самое дерьмо плюс антигравитация, – определял наше общее мрачное будущее Архип, – люди-то не переменятся, увы.
Это определение будущего его не вдохновляло, ибо из него следовало, что дерьмо обретет способность плавного перемещения по воздуху невысоко над землей, как птица ласточка перед дождем.
И сейчас, упомянув грядущее, Архип замешкался, заплутал в собственных мыслях. Но он знал Главное Правило Выхода из любого замешательства, потому и не особенно расстроился.
Правило было простое: в любой ситуации замешательства выбирай созидательное удовольствие.
Это означало, что бухать, например, не стоит – потому что это удовольствие не созидательное, а, скорее, наоборот – вполне себе разрушительное.
А вот сочинять новую группировку было удовольствием созидательным, творческим. Выяснять, находится ли он сейчас в замешательстве, Архип не собирался – он всегда был в замешательстве.
– Смена вывески, не сопровождаемая хотя бы легкой коррекцией содержимого, есть обман публики, – сказал Архип, – поэтому наш, с позволения сказать, группенфат просто обязан выработать план действий, дабы… дабы…
– … дабы я успокоился, – молвил отец Филип, до которого, наконец, добрался неловкий момент.
Когда отец Филип «молвил», это служило симптомом непременно грядущего огорчения. Перед огорчением он всегда начинал «молвить». Выспренний слог, на который он неосознанно переходил, свидетельствовал не о взлете чувств к небывалым духовным высотам, отнюдь – это было защитой от резкого падения в бездну беспомощности. Отец Филип в такие минуты напоминал дореволюционного профессора, отца белогвардейского офицера, которого большевики решили заслуженно кокнуть – ибо нехрен рожать врагов революции – а старик возьми да и заговори на языке Гомера, вдруг пожалеют?