А пока не проходило дня, чтобы она не повторяла свое «обложиться книгами и сидеть, не поднимая головы», что веселило брата. «В смысле задницы, – подмигивал он Яну, – как она всю жизнь сидит». Ада взрывалась немедленно: «Что ты несешь? Он еще не знает, куда подавать, а ты…» – «На физмат, конечно, куда еще? С его головой – только на физмат», – уверял Яков. «Обложиться…» – опять начинала Ада, но брат перебивал: «Облажаться! Д-дура…»
Что будет дальше, Ян знал: они будут орать друг на друга, потом устанут и закурят, лениво огрызаясь. Иногда примиряла музыка. «Эт-т, дура, – бормотал Яков, ставя пластинку, – послушай лучше, как он исполняет…» Оба затихали. Время от времени мать роняла какое-то замечание; не дослушав, Яков взрывался:
– Да ты знаешь, что такое контрапункт?
– Я сдавала теорию музыки! – возмущалась мать. – И музлитературу тоже, между прочим.
– Э-э, сдавала она, – махал рукой Яков. – И что тебе дала твоя музлитература, что?
– А то, что твой Бах консервативный композитор, и больше ничего! Он церковную музыку сочинял, и я вообще не понимаю…
– Постыдись, д-дура… Заучила, как попугай: «консервативный», «церковная музыка». Нашла кого слушать – учебники. Эт-т… дура. Ксенька вон, – он кивал в сторону кухни, – смышленее тебя: хоть ерунды не говорит.
Ксения с любопытством посматривала на Якова и однажды, заметив у него в руках только что купленную пластинку, отважилась: «Это вы такую же купили, как в тот раз? Ну, на прошлой неделе?» – «Почему? – недоуменно вздернул бровь Яков. – То был Григ», – и поспешил в комнату, дивясь вопросу. Ксения кивнула уважительно, хотя была уверена: такую же; и вся музыка у них одинаковая, похоронная. Мыслью этой, за неимением более подходящей аудитории, поделилась с Бестужевкой.
Перед тем как поставить пластинку (новую, только что купленную, или старую), Яков становился неузнаваемым. Обычно был неряшлив: стаскивал рубашку, расстегнув только верхние пуговицы, чтобы скорее напялить в утренней спешке; мог надеть рваные носки сомнительной свежести; в карманах пиджака, в портфеле держал колонию затвердевших, как гипс, серых носовых платков… Своей пышной темной шевелюрой Яков гордился и расческу носил в верхнем пиджачном кармане, как другие носят авторучки. С пластинками сразу менялся: тщательно мыл руки, вытирая по отдельности каждый палец, словно хирург перед операцией, отшвыривал полотенце и благоговейно извлекал черный диск из конверта, придерживая за края. Ставил на проигрыватель, включал – и сидел, весь уйдя в музыку, заменявшую ему стенку, о которой мечтала сестра. Яков слушал – и все, кроме музыки, переставало для него существовать.