— Тебе чего здесь? — спросил он всерьез, ну чисто генерал.
— Подпись нужна. Канцеляристы умучали.
— Давай сюда. — Куцый взял у меня бумагу и сгинул за дубовой дверью главного шталмейстера.
Англицкие часы бомкнули, и Петька встал передо мной как лист перед травой. Отдал мне писульку и сказал:
— Чего еще затребуется, сразу ко мне иди. Чать, земляки.
— А ты теперь кто будешь?
— Смотритель на конюшне обер-камергера. — И в зрачках Петькиных неторопко ус тараканий шевельнулся.
У самого Бирона служил! Из грязи да в князи. То ж ни в сказке сказать, ни пером описать. На кого ж он доносил, коли Бирон конюшим его сделал в своей вотчине? Да и то сказать: в аду ину пору хоть кочергой заместо вил подсадят, и то легче, а на грешной земле и подавно свой заступник потребен. Без Петьки мы бы еще три дня по канцеляриям пробегали. На бесчестии и слухач благороден.
В седельной казне дядя Пафнутий повел меня в малую залу, велел ключнику отомкнуть замок на дверях.
— Глянь на Лизетку, — сказал дядя Пафнутий.
Встали мы на пороге. Я узрел высокую стройную кобылу при полном приборе. Грудь, холка, крестец, бабки — вся с досугом. А копыта, как у аргамака, стаканчиками. Круп, однако, тяжеленек был малость, а так — красавица. Стояла она будто живая и глазом стеклянным на нас взирала. Будто вот-вот запрядает ушами.
— На Лизетке царь Петр под Полтавой войска на шведов водил, — сказал дядя Пафнутий. — Хороша?
— Куда уж лучше.
— У Бирона лучше, — ответил дядя Пафнутий, когда мы седла и хомуты со сбруями на телегу уложили. — Евойный Фаворит тысяч стоит немалых. Вороной испанский жеребец. Сам-то бывший конюший, карточный алырь, выполз в полюбовники императрицы. Видать, царь Петр в гробу перевертывается. Что ни делал, все хинью пошло. Тогда воровали, да страх знали. Боялись гнева царского.
В субботу дядя Пафнутий приказал вычистить пол в храмине от навозу, засыпать напилок и песку, дал мне новое седло и отпустил в Раменки. Напоследки попили мы чаю. Ага-Садык в ту пору на коврике молился у себя во флигеле.
— Ты, дядь Пафнутий, — упредил я, — с конюшим Бирона держи ухо востро. Он барина моего сгубил, на отца Василия донес…
— То мне ведомо допрежь тебя, — ощерил щербатый рот дядя Пафнутий.
— Откуда?
— Не твоего ума дело…
Заседлал я нашего жеребца и потрусил через Первый сад к минажерии, чтоб Лизуна сахарком побаловать. Пересек одну просадь, еду через орешник, выехал ко второй просади и вижу — бегут, задрав подолы, две девки. Одна в голубеньком сарафане — цветочек лазоревый. Кудри по плечам сыплются, крестик в прогалке груди прыгает. А вторая истинно принцесса: платье затянуто, парик чуть не на аршин вверх. А за ними медведь на четвереньках катится. Догадался я, в чем дело, спрыгнул с жеребца и впереймы Лизуну выскочил. Лизун увидел меня, вспрял на задние лапы и принялся принюхиваться. Учуял знакомый дух, захныкал и ко мне припустил. Я сахару достал и принялся кормить его. Матереть стал медвежонок, стоймя уже мне по плечи.