У амбара я прыгнул первым, цесаревне руку протянул. Рыжий ей — хобот, и цесаревна сошла на землю…
Здесь Алешка с Тимофеем уже дожидались. Алешка держал в поводу коня цесаревны с белой проточиной на лбу. Я еще с утра загрузил телегу снедью. Отвел я слона обратно в храмину и неторопко поехал следом за мужиками и цесаревной. Дорога тянулась лесом, что покуда не вырубили. Окруж березы и дубняки. День стоял вёдрый, ветер чуть касался вершков дерев и загасал в них покорно.
Но мне думалось — лучше б дома остался. С дядей Пафнутием куда как спокойнее, а так всякий раз что-нибудь да приключится.
И точно: перегородили дорогу всадники бородатые. Оглянулся я — и сзаду тоже пешие и всадники. Вот нынче и потешимся с цесаревной. Опричь Саньки Кнута, никто по здешним дорогам не армаил. Я ж не дурак: раз цесаревна без охраны поехала, в телегу запрятал топор.
Ее высочество коня взнуздала, Алешка и Тимоха на лошадях по бокам встали. Объехал я их на телеге, дал жеребцу вожжами, и — но, родимый! — мужики впереди такого всплеску не ожидали, расступились они, я промеж них и — тпру! Глазом уже просек того беглого каторжника, что мне в спину топор послал. Саньки Кнута не было.
Соскочил я с телеги — топор в руке — и прямиком на каторжника. Он и охнуть не успел, я его за грудки и с коня. И топор над ним занес.
— Порешу, коль кто с места сойдет! — и зыркаю по конникам. Те топчут лошадей на месте. Держу я беглого за ворот и глаголю: — Вернулся топор к тебе. Вели своим ратникам на полета саженей отойти.
Конных было человек с десять, да пеших с пяток. Промеж них приметил я и мужичка, что когда-то у нас с тятей корову с заднего облука отвязал, приговаривая: «Не плачь, рыбка, дай крючок вынуть…» Держал мужик ружьишко, и я с него глаза не спускал.
— И тем, что сзаду, тоже прикажи.
— Мужики, пятьте лошадей на полета саженей! — прохрипел ссыльный.
А я уже башку его за волос взял и топор приготовил на взмахе.
— А ты, с ружьем, — кричу, — я тебя знаю. Велю Саньке Кнуту высечь тебя, паскудник…
Мужики развернули лошадей, а тот, что с ружьишком, потрусил за ними с оглядом, поправляя шапку. Те, что были сзаду, тоже все поняли и отъехали в обрат.
Выпустил я ссыльного, поднял он шапку, водворил ее на башку, пряжку на гашнике поправил и сказал:
— На вершок ошибся. Левей надо было брать, не махал бы теперь топором надо мной… А ты, девка, из Парижу, чай?
— Шапку долой, вор, когда с цесаревной говоришь! — крикнула Елисавет Петровна. Дала волю крови царской и не чуяла, что злобить ссыльного не должно, потому как за его спиной мужик с ружьем и две чертовы дюжины армаев.