— Да, да, — недовольно отмахнулся он. — Помню, помню.
— Ну вот и хорошо, — она вздохнула. — Сядьте! Терпеть не могу, когда вы такой.
Дядя еще раз прошелся по поляне.
— Сядьте! — приказала она.
Он что-то прорычал.
— Ну?!
Он подошел и сел. Она высоко подняла руку, рукав упал, и я увидал ямку, полную голубизны и золота.
— Зло-ой! — сказала она, кладя ему руку на голову. — Ух, какой зло-ой! Как моя Альма! И волосы-то, — она стала перебирать их и пощипывать, — жесткие, цыганские!
Тут он вдруг вскочил.
— Но ведь это же глупо! — закричал он. — Я же вас люблю, а вы…
— Тише, тише, — сказала она, улыбаясь. — Ну?! Ну же! Я опять могу испугаться. Вы слышите меня, Александр Алексеевич?
Он только мотал головой и скрежетал. Она вдруг быстро вскочила, подошла к туфлям, вытряхнула и стала надевать. Он сразу же осекся.
— Катя, — сказал он пересохшим голосом. Она надела вторую туфлю и подняла зонтик и сумочку.
— Ухожу, — объявила она.
Он взял ее за руку.
— Ну, я больше не буду! — сказал он потерянно. Она ничего не ответила и пошла. Он побежал и схватил ее за руку.
— Пустите! — приказала она.
Он что-то быстро бормотал.
— Да ну пустите же! — приказала она и так по-бабьи грубо, что мне даже стало не по себе.
Он вдруг рухнул на колени и обхватил ее у пояса и что-то молитвенно забормотал. Она молчала. Он схватил ее за руку и припал к ней. Наконец она наклонилась и подняла его.
— Ох, Александр, Александр, — сказала она мягко и устало. — Я уж так этим по горло сыта, так сыта… Ну пойдемте сядем.
Она пошла, он молча и пристыженно следовал за ней. Она снова села на плащ, и дядя встал на колени, снял с нее туфли и аккуратно сложил.
— Ну, — сказала она. — Продолжаю слушать, — и неожиданно перебила себя: — За все надо платить, Александр Алексеевич, а за… — Она что-то замедлила: — За такие отношения особенно. Вы уговор-то помните?
— Да, но…
— Ну вот и все, — упрямо сказала она. — Когда я захочу, так ведь? А за ваши… — она опять поискала слово, — штучки я буду опять брать Альму. Вот вам! Дайте-ка сумочку!
Он подал. Она достала круглое зеркало и протянула ему.
— Посмотрите, на кого вы похожи! Хорош? Ну то-то! Итак, через два года вы снова попадаете к этой женщине и остаетесь у нее. На этом мы остановились? Слушаю дальше.
Я повернулся и, лежа на брюхе, пополз назад. Зачем мне было слышать об этой женщине? Мне и так все было ясно!
Три дня я бегал от всех и отсиживался в гадючьей пещере. И ничего мне так не хотелось в то время, как чтобы я наступил на настоящую гадюку и она меня обязательно ужалила. Я знал наизусть и «Песнь о вещем Олеге», и про смерть Клеопатры, и мне нужно было что-то такое же громкое и смертоносное, мирящее меня со всем миром. А прежде всего с ней. И пусть бы меня ужалила тут эта черная, гробовая змея пушкинская. Я бы, верно, упал, меня бы затошнило кровью, и я валялся бы вот тут, среди этих корней, бледный, черный от яда. И так, как уж было один раз, но уже не понарошке, а по-настоящему прибежал бы рыжий Козел и крикнул на весь поселок: «У стариков Крайневых внука гадюка ужалила!» И она бы пришла первая. И сказала бы моему дяде такое…