Если отбросить ощущение правоты и всмотреться в противника — ринг исчезнет, вы увидите родного ребенка, у которого есть глаза, в которых отражается свет солнца и ваше лицо. Удивительно, но тогда то, что переживалось нами как достоинство, правота и негодование оказывается, по сути, превосходством, желанием «подавить», сделать игрушкой злости, страха и тревоги.
Откуда они в нас? Страх перед кем? Признание невольников: да мы (вроде бы?) рады не кричать на ребенка, но ведь нас заставили. Кто? Да они… все они. А если бы не они? О, но тогда бы было бы у нас счастье…
Подневольность повтору. Я не могу говорить тише… просто не могу — признается конфликтующий. Пусть ребенок от этого крика превращается в скрученный узел — я не хочу, не могу заставить себя. Это не моя эмоция — это мама-папа-баба-деда меня таким сделали. Кому мы это говорим? Я-тогда и Я-сейчас — одно и то же существо?
Родитель стал ребенком. Ему нужны плохие родители — они оправдывают неспособность и подневольность. Папа в детстве кричал на меня. Мама была строга, а теперь с внучкой такая нежная. А как же я?
Слепой конфликт — соперничество двух детей. Один из них плохой, другой — хороший. Правда, что такое «плохой» и «хороший» — никто толком не знает. И поэтому конфликт бывает жестоким. Слепота и жестокость связаны между собой. Слепота — страх увидеть себя не-ребенком. Конфликт — как попытка уйти от кризиса осознания, ослепив себя через другого. Если я накричу — он не заметит, что я… боюсь, что я — подневолен. Сделать его подневольным — это тоже самое, что ослепить криком, задавить, чтобы молчал и… любил.
А что же еще мы можем делать — два невольника, один из которых давит другого? Кто из нас зрячий? Как узнать? Ты на что намекаешь — что я ничего не понимаю? Редиска…
Так мы о любви или о конфликте?
Правда иногда нам кажется, что он/она все-таки редиска… и мы продолжаем любить, избегая смотреть ей/ему в глаза, дабы не увидеть в них себя. Интересное занятие, правда?
Как в следующей истории.
В субботу вечером Мила решила простить мать. Этот поступок представлялся ей долгожданным мостиком, по которому можно — раз! — и перейти в реальность, в которой можно быть взрослой. Пить чай, когда и с кем хочешь. Воспитывать собаку, как считаешь нужным. Закрыть своим ключом двери квартиры и избавится от липкого ожидания «а вдруг придет мама?!».
Детский погребок прошлого Милы хранил множество воспоминаний — сладких и горьких. Среди последних были несколько особо невыносимых, прикосновение к которым наполняло злостью и затеняло сладкие воспоминания, делая их какими-то нереальными.