— А ты? — Волков посмотрел на Самарина.
— Не хочу, — ответил он.
Жилин оттопырил губу.
— Стало быть, брезгуешь?
— Нехорошо, лейтенант, — с укором произнесла Нинка.
Самарин молча придвинул к столу табуретку.
— Так-то лучше, — проворчал Жилин и, отмеряя ногтем по стеклу, стал разливать самогон.
— Тебе бы аптекарем работать, — не выдержал Волков.
— Не гавкай под руку! — строго сказал Жилин и, стряхнув в кружку последнюю каплю, добавил: — Всем тютелька в тютельку, без обиды чтоб.
Волков поднял кружку.
— За что выпьем, братва?
Жилин степенно встал.
— Жизнь, мужики, и погладить человека может и побить, смотря с какого боку к ней подойти. Я за войну столько натерпелся…
— Не один ты, — перебил его Волков. — Или считаешь, мы во время войны в ладушки играли?
— Знаю, мужики, вам тоже трудно было.
— Сравнил! — Гермес рассмеялся. — Они воевали, раненые, а ты, хоть и при немцах жил, живой и невредимый.
— Это так, — согласился Жилин. — Но оккупация, мужики, тоже…
— Понятно, — сказал Волков. — Давайте, братва, за тех выпьем, кто с войны не вернулся!
Над столом жужжала, описывая круги, муха с зеленоватым отливом, привлеченная запахом сала и хлеба. Волков перекатывал во рту потухшую самокрутку. Самарин отрешенно смотрел куда-то вдаль. В Нинкиных глазах стояли слезы. Гермес сидел выпрямившись, не касаясь спинки стула.
— Стало быть, мужики… — начал Жилин.
— Замолчи, — глухо сказала Нинка.
Жилин обвел нас непонимающим взглядом, взял кусок сала, стал молча жевать его, двигая скулами. Я закрыл глаза и услышал шум боя, увидел воронки, наполненные дождевой водой, обгоревшие деревья, подбитый, почерневший от копоти бронетранспортер, сиротливо стоявшую в отдалении среди поломанных кустов пушку без колеса, с прошитым бронебойными пулями щитком. С бугра, на котором нечетко проступала в утреннем тумане околица большой деревни, строчили немецкие пулеметы. Все было мокро от дождя, выпавшего ночью. Когда мы рыли в осиновом подлеске окопы, с лопат капала вода и шлепалась жидкая грязь. Дождь был ливневым — такие осенью редкость, окопы тотчас наполнились водой; от одной мысли, что до самого утра придется торчать в них, по телу прокатывалась дрожь. Когда дождь прекратился, некоторые из нас стали выбрасывать из окопов скопившуюся в них грязь, а у меня не было сил нагнуться — с непривычки ныла спина и ломило руки. И хотя дождь перестал, с осин капало и отовсюду сочилась вода: подлесок, в котором мы окопались, находился в низинке, а тут еще этот ливень. Мы злились друг на друга, ругались вполголоса, шикали на тех, кто гремел котелками и повышал голос. На душе было неспокойно.