— Этот у меня да-ле-ко пойдет!
(Жутковатый эпизод врезался детям в память и перемалывался через десятки лет, но Евграфу симпатии к отцу не прибавил.)
Весною доктор заезжал иногда по два раза на дню; заканчивая визит, важно в прихожей шептался с мама, толковал ей со смешным немецким акцентом, который потом передразнивали дети, про выводные пути и накопление слизи… Как-то на рассвете проснулся Графчик с сознанием, что дом давно не спит, спрыгнул с постельки и босиком пришлепал в гостиную… и увидел плачущего Пашу. В Петербурге он растолстел, и безбородое лицо его обабилось; он отвык от армии и забыл деревню, привык к кухне, к генеральским сапогам, к висту и приятелям из дворницкой; и теперь страшился судьбы и не знал, что с ним будет.
Вскоре привезли гроб. Его поставили на обеденном столе, а стулья отодвинули к стенам. Он был обшит глазетом с позументами. Входили и выходили чужие люди. В квартире запахло улицей и чем-то липким и унизительно-тлетворным, что долго не могли избыть.
После отпевания няня собрала и подвела к гробу детей. Но они никак не могли правильно встать, переминались и стучали подошвами. Няня подталкивала их, раздвигала. Графику пришлось взять влево и повернуться; и пред ним предстала изжелта-окостеневшая и твердая лысина отца; под головой недвижно примялась шелковая подушечка; и График тотчас глаза опустил и старался не видеть ничего, не дышать и не сглатывать слюну.
На похороны собралось много народу. Так много, что обитатели улицы удивлялись. По бокам процессии шагали факельщики; сзади вели верховую лошадь, покрытую черной попоной. Степан Иванович хоть и не кавалерийским, а все ж был генералом… впереди несли его ордена, их было больше десятка.
Глава четвертая
ГЕОМЕТРИЯ И ЖИЗНЬ
Утраты и запреты, болезни и черные запахи — они и есть жизнь? Но возвышенно бездуховна геометрия (увы, именно это свойство науки всего привлекательнее манило Евграфа), лишена светотени, избирательности, прихоти, капризов и равно кругом забирает светом ума. Противоположение жизни и геометрии, безобразной жизни и прекрасной геометрии, могло бы показаться огорчительным, коли бы сама геометрия не составляла часть жизни — во всяком случае, часть нашего о ней представления. И стоило ей довериться, в конце-то концов — жизни, и открыть ей сердце, как и науке; хотя и это маленький рационалист мотал себе на ус, следовало постараться с самого начала организовать ее с геометрической правильностью.
Бездуховна? Духовно внечувственна — так, пожалуй, вернее, имея в виду, что, исполненная внутренней радости постижения и открытий, математика далека чувствам и людские утраты, болезни и черные запахи — несоприкасаемый с нею