Читатель, знакомый с кинематографическим творчеством Довженко, несомненно, мог сразу узнать в перевозчиках кровных братьев того деда Семена, что переходил из «Звенигоры» в «Арсенал» и потом умирал под яблонями «Земли». Голос Колодуба сливается тут с голосом Довженко. Переправа через Десну оказывается как бы переправой через мифологический Стикс: «Мне показалось, что меня перевозят на тот свет. Стыд, и отчаяние, и невыразимая тоска, и множество других чувств охватили мою душу, скрутили ее и пригнули. Прощай, моя красавица Десна!»
Деды налегают на весла, ведя друг с другом трудную откровенную беседу, силясь осмыслить события, в которые они оказались втянутыми внезапно.
Платон вспоминает о ком-то перевезенном им накануне, именуя его в среднем роде, что означает в украинской речи высокую степень презрения.
— …одно, черти его батька бери, в очках, вроде того, что возле тебя сидит, тоже в новых ременьях, так еще револьвер вытянуло да кричит — вези, говорит, скорее, куркуль!.. А у самого руки дрожат и очи вытаращило, как ерш чи окунь, от страха.
До появления «Ночи перед боем» не было еще в печати другого произведения, принадлежащего не только перу литератора, но и корреспондента, где правда об отступлении первых дней была бы обнажена с такой откровенностью.
А сила правды укрепляла и силу веры, наполняющую рассказ Довженко.
Смерти солдату бояться не пристало. На войне она всегда рядом. Что кому судилось, от того не уйдешь. Об этом дед Савка говорит с жестокой и грубой прямотой, за которой стоит его собственный опыт не первой уже войны: «Не догонит пуля, догонит воша, а война свое возьмет…» Но не в этой нехитрой стариковской мудрости дело. И даже не в словах деда Платона о долге — о том, что чем больше земли оставлено, тем больше придется отбирать назад («А это же все кровь!»).
Главное — в незыблемости убеждения, что все отданное будет отобрано.
А перевернули Колодубову душу и вдохнули в нее силу слова, сказанные дедом Платоном на прощанье:
— Не с той чаши наливаете. Пьете вы, я вижу, горе и тоску. Зря пьете. Это, хлопцы, не ваши напитки. Это напитки бабские. А бойцу надо сегодня напиться крепкой лютости к врагу да злобы. Это ваше вино.
Потом говорилось об этом во время войны не раз, и многие о том же писали. Довженко написал первым. Он ясно ощутил военный потенциал «науки ненависти». Ощутил раньше многих других, и потому необходимость обучать этой науке молодых людей, которые только что впервые надели «новые ременья», была для него трагической. Ведь все эти молодые люди были воспитаны в духе беспредельного интернационализма. Совсем недавно для каждого из них оказывались глубоко личным делом судьбы испанцев, борющихся на другом конце Европы за свою республику. Все эти воины «в новых ременьях» с детских лет приучены были верить, что таким же личным делом для каждого пролетария на всем земном шаре станут и их собственные судьбы, если опасности подвергнется Страна Советов. Им было внушено, что война может вестись только на чужой территории, что «любимый город может спать спокойно» и победа будет одержана мгновенно — сплоченными силами мирового пролетариата, в том числе и немецкого. Ибо интернационализм и солидарность — непреоборимы.