— Мы тут чего только не натерпелись. Бомбы на нас кидали. Село наше палили два раза. Через смерть и через нелюдские муки прошли. А страшней всего было — вышли мы одним утром, и вроде нам сон снится: Днепр течет в старых берегах, а над водой пороги торчат. Уже двенадцать лет мы их не видели. Уже про них и забыли, какие они. А тут опять торчат. Плотину тогда взорвали, ушла вода, вот все и вернулось, как страшный сон…
Затопление порогов в годы Днепростроя многим казалось чуть не святотатством и было пережито как личная драма.
Но для следующего поколения куда более тяжелой драмой оказалось исчезновение моря, снова влившегося в старое речное русло, и появление порогов — уже забытых. Это означало, что история пошла вспять.
Пороги явились как привидения Виевой церкви — «с завязнувшими в дверях и окнах чудовищами». Привидения старого, к которому никто не искал и не мог уже найти дороги.
Плотина была восстановлена. Пороги снова скрылись под водой. А пора прощаний с насиженными местами, освященными памятью предков, наступала теперь в новых местах — вниз по Днепру, близ Каховки.
Море тут будет большое; придется перенести не одно село, уйти не из одной, дедами и прадедами строенной хаты.
«Как покидать хату» — так и озаглавлена одна из записей в каховских дневниках Александра Довженко. Это как бы короткий трактат, где художник становится и социологом и исследователем характеров. «Можно бросить ее весело, уйдя прочь с пустым сердцем, — пишет он, не скрывая крайнего своего неодобрения к тем, кто способен так прощаться со старой хатой. — Можно плюнуть на ее убогие окна и крышу старую и, повернувшись к кинохроникерам, бодро усмехнуться, направляясь легким шагом к счастливой зажиточной жизни, и можно вообще не бросать хату, а, прикинувшись не верящим в то, что вода может затопить твою хату навеки, всю, вместе с трубою, и с грушей, и с шелковицей, и с орехом, сидеть и смешить людей до той самой поры, пока не придет вода. Но можно и плакать, покидая старую хату. А старенькая мать может тихонько целовать печь, возле которой трудилась она полстолетия, и косяки, и двери, и даже стены и, плача, тихо-тихо произносить: «Ох, хатонька моя, голубонька, покидаю тебя, уйдешь ты на дно моря, покроют тебя воды навек, а я пойду себе на гору высокую и уже с горы буду смотреть на ту воду до смерти, вспоминаючи тебя. Спасибо тебе, что грела нас, что давала приют и сон и родителям моим и дедам моим. И могилы их покидаю я, хата моя. Судила так новая моя доля. Прощай»[102].
В «Поэме о море» из этого небольшого трактата возникнет рассказ о старой колхознице Соломин Бесараб. Ее семья уже недели три живет в новой хате на высоком холме. «Но радость новизны переплелась с журбою в ее старом сердце, и журба одолевает престарелую душу; тянет на старые развалины, потому что у нее нет будущего, а есть только то, что принадлежит старости, — прошлое». Ей жаль аиста, который каждую весну прилетал в свое гнездо, устроенное на соломенной стрехе теперь уже разрушенной хаты: