И действительно, в нижнем правом углу картины у дьявола на руках сидел дед. Правда, он не очень был похож на нашего деда, потому что был голый, как в бане, и борода была не белая, а рыжая, просмоленная огнем, а волосы на голове от пламени стояли дыбом. Калита с деньгами была у деда в руках.
Старший брат мой Оврам давно уже был проклят прабабой, и его голая душа летела стремглав из левого верхнего угла картины прямо в ад за то, что разоряла гнезда голубей на чердаке и крала в пост масло и сало. Кроме того, душа его любила молоко и пенки.
Сама мать — она божилась, что это правда, — будет в раю среди святых, как болящая великомученица. Она молилась святому Георгию Победоносцу, который топтал на картине змея своим лошаком, и ежедневно просила его потоптать врагов своих, то есть отца, деда и прабабу, которые погубили ее жизнь.
Мать клялась, что однажды давно, когда она спала в каморе, святой Георгий явился ей во сне в белых ризах на белом коне с длинным копьем и спросил ее, перепуганную до смерти:
— Се ты, Одарко?
— Я.
— Не бойся. Это я приснился, чтоб подать тебе знак: будешь ты теперь, Одарочка, творить моим именем людям добро.
С тех пор она объявила себя ворожкой и стала лечить людей от зубной боли, перепуга и прочих болезней, хотя сама хворала очень часто.
— Вот смотрите, где я, гляньте, — бывало, показывала она на какую-то святую душу возле божьей матери, вверху картины Страшного суда. — Видите?
Мать так часто тыкала пальцем в эту праведную душу, что у души на месте лица образовалось коричневое пятно, вроде столицы на географической карте.
Но постепенно дела матери пошатнулись. Как-то она долго не давала прабабе есть, а прабаба тогда возьми да и наколдуй что-то против нее. С того времени мать уже совсем расхворалась, а по ночам ее начал давить домовой.
Домовой жил у нас на печке и в печной трубе, в дымоходе. Голоса он не подавал никогда и очень был похож, говорили, на вывернутый черным мехом вверх тулуп.
Фактически святым был во всей хате один только я. И вот кончилась моя святость. Не надо было трогать моркови…»
Картина простодушна, как живопись Анри Руссо или Нико Пиросманишвили. Но больше всего это похоже на детский рисунок — не смешанными, чистыми красками, — только одухотворенный зрелой мудростью и освещенный улыбкой новой встречи и нового понимания виденного.
И совсем как на детской картине, появляется в придеснянских лозах лев. «Водились там львы, но очень редко… Кому ни рассказываю, никто не верит». Лев с непринужденной естественностью входит в сценарий, проходит по песку и скрывается в лозах, и Довженко его видит.