Неожиданно Бередников сам схватил царскую длань, прижался к ней губами. И произнес торжественно:
— Верно служить буду, не пожалеешь, государь.
— Тогда отпиши, не мешкая, в форштадт Шлиссельбургский командиру полка Смоленского Римскому-Корсакову. Чтобы он в крепость прибыл незамедлительно с майором и двумя офицерами следствие вершить. Подпоручик Мирович, полковой адъютант, напился пьяным, в буйство впал и убил двух своих солдат, что в пьяном виде себя предерзостно вели, хуля своего офицера. А так как дело сие в крепости случилось, под твой надзор поставленной, то вершить следствие немедленное вам совместно, чтоб о том в Петербург военной коллегии донесение отправить. И лучше отправить на смену новую команду солдат, к прежней полуроте, за буйство непотребное доверия больше нет. Все ли ты понял правильно, господин майор?
— Понял, государь. Немедленно отпишу. Только послание это капралу из команды Смоленского полка отвезти нужно. На вопросы скажет, что сам лично не видел, а пусть только торопит своего полковника. Скажет, что дело важное, и капитан Власьев из «секретного каземата» требует следствие быстро провести, ибо хочет отправить донесение в Тайную экспедицию самому графу Никите Ивановичу Панину.
— Соображаешь, господин подполковник. Да с колен поднимись, чай не перед иконой. Иди, службу правь — Мирович сдай пост коменданта обратно — тут правильный начальник. А веревки я сам развяжу — теперь доверие мое к тебе есть. Нет вины на тебе за мучительства надо мной учиненные по приказу самозванки…
— Сюда, государь, присядьте на лавочку. Теперь повязку с глаз снять можно — окошко я занавесила, а света две свечи всего. Сейчас повязку сниму, глазами все посмотрите. Это сколько же лет солнца яркого не видеть, вот очи ваши заболели. Ничего, царь-батюшка, скоро глаза ваши попривыкнут, легче им станет на свет белый глядеть.
Девичий голосок журчал, как весенний ручеек — так умела говорить любящая его жена — слова зачастую непонятны, словно переплетенные друг с другом, а интонация даже не успокаивала, убаюкивала. И слабость накатила — все переживания дней словно свалились с плеч, исчезла не только тяжесть, но и последние силы что ее выдерживали.
— Сейчас я тебя раздену, царь-батюшка, уж больно запашок нехороший каждый раз от исподнего твоего шел, когда стирала. Ты же за эти годы и в бане то ни разу не был, поди?
— Да какая баня, Мария Васильевна? Я таз с горячей водой только один раз токмо узрел, когда слезно у мучителей моих выпросил. А о бане слышал только, а в мире этом вообще не мылся, — здесь Никритин не солгал ни единым словом — в этой новой для себя реальности он действительно ни разу не был в бане. Только о ней мечтал все эти дни — противно ощущать собственную кожу, словно вечно грязную и порядком завшивевшую одежду. Хотелось ее отодрать и бросить.