Был у неё всего один раз — в день её рождения. Она болела, и мы с Сан Санычем, Рыбкой и Волечкой повезли ей от класса цветы и подарки.
Дома одинаковы — голубые, с розовыми балконами. Убей меня, если помню, какой её. Но, видно, не я рвался к Зверюге, а сама судьба гнала меня к ней: машинально, положившись на механическую память, вышел к нужному дому. Этаж помнил: седьмой!
Зверюга жила одна.
Сколько на свете одиноких женщин! Не старая ещё, вовсе не страшная, а очень даже, когда улыбается, симпатичная: тогда её совиные глаза пляшут в морщинах добротой. Почему же она одна?! Неужели нет на свете мужчины, который мог бы полюбить и её ум, и её вот эту щедрую улыбку?!
В классе она улыбается редко. Думаю, потому, что математику любит больше, чем себя, и нас, художников, считает не способными дотянуться до её математики. Вот и не стремится нравиться нам.
— Гриша?! — восклицает Зверюга, увидев меня. Она в длинном махровом халате, на лбу поблёскивают капли воды. — Заходи! — Она широко распахивает передо мной дверь. — Иди в кухню, я переоденусь. Сейчас будем пить чай.
И мы пьём чай. Теперь на ней свободная блуза, немного скрывающая её полноту, и свободно падающая складками юбка. Зверюга выкладывает на тарелку хлеб, печенье, зефир — всё в одну кучу.
— Храню для племянников, — говорит она. — Сама не ем, а племянники любят сладкое. — Больше она об угощении не говорит, снова повторяет то, что выдала на экзамене, и чуть не молит меня: — Понимаешь, Гриша, ты нужен математике, в математике наше с тобой призвание, — дарит она очередной штамп. Зачем приходит человек жить? Ступить в своём познании ещё на одну ступеньку и передать то, что откроет, следующему за ним человеку. Правда?
Зефир — чёрствый. Видно, очень давно не было здесь племянников. Грызу зефир, как орехи, долго размачиваю слюной, долго жую и, преодолевая странную слабость в теле, слушаю Зверюгу. То, что она говорит, мне понятно. Это совсем не то, что исповедует Тоша: душа человека, его ощущения, для Тоши являющиеся единственно важными, здесь не играют никакой роли, в расчёт не берутся, и сам человек в расчёт не берётся, существует только наука. Но мне нравится то, что говорит Зверюга, даже её штампы нравятся. Конечно же, все люди, от первого и до самого последнего, связаны именно этой цепью — передающимся от человека к человеку познанием. И я слушаю Зверюгу внимательно.
— Чистой теорией трудно заниматься, — говорит Зверюга. — Никому это вроде как и не нужно у нас в России. Вот я попыталась… — Она неумело улыбнулась. — Работала тогда в НИИ. А меня изо всех сил толкали к прикладной математике: «Рассчитай-ка по готовой программе обтекание стабилизатора!» Мне же, хоть убей, неинтересно, как струя воздуха обтекает стабилизатор. А выхода нет. Финансирование малое. Твои открытия никому не нужны, если не найдёшь военную организацию, желающую финансировать их.