— В канцелярию, — сказал я ехидно. — Подавать заявление об уходе из нашей школы. Ты ведь сейчас подписал приговор…
Мы все смотрим ей вслед, не решаясь догнать, вернуть, не решаясь утешить, потому что утешить нечем.
Через два дня под конвоем Волечки и папика я понёс документы в Суриковское.
Одно утешало меня — Волечка поступает в Суриковский вместе со мной.
Но каково же было моё потрясение, когда Волечка не стал сдавать свои документы. Он достоял рядом со мной до мгновения, когда процедура сдачи моих документов была закончена.
— А ты? — спросил я.
Но Волечка вдруг спиной, спиной и… смылся.
Я, вытаращив глаза, уставился на папика. Он был очень красив в эту торжественную минуту и очень доволен.
— Не вздумай провалиться. Впрочем, — он усмехнулся, — тебе достаточно лишь явиться на экзамен.
— Почему Волечка не сдал документов? — как дурак спросил я у папика.
— Откуда я знаю?! — пожал плечами папик. Но по тому, как он пожал плечами, по тому, как довольно усмехнулся, я понял: Волечка — работа папика. И Зверюга не ушла из школы! Значит, Волечка поступает на мехмат. Тут я вспомнил, с какой трепетностью взял он у меня задачи, посланные Зверюгой. Значит, спектакль?!
— Как ты смел… за моей спиной… с Волечкой?.. — начал я возмущённо, но папик хлопнул меня по плечу и пошёл к выходу.
Он знал, документы назад не заберу — кроме Волечки существует моя мама, и она потеряет папика, если я не выполню поставленные им условия.
Да, папик хорошо знает меня. Сдав документы в Суриковское, я весь сосредоточился на живописи. Тоша со мной, и мои картины — для Тоши. Я решил доказать ей, что, кроме горя и мрака, есть вечерний торшер и прелюдия Шопена, и нестрашный розовый закат, и мороженое в орешках, есть спасение даже из смерти. Нельзя сидеть и страдать, и ждать конца. Нельзя видеть лишь несчастья. И я стал писать ту же картину, что написала Тоша, но смысл решил придать ей другой.
Так же лежит не рождённый ребёнок, так же дом разрушен, и частично разворочена земля.
Может быть, я слишком молод, а может быть, моё поколение, не видевшее войны, не пережившее голода, закормленное игрушками и благами, просто не способно представить себе трагедии… сейчас всё это не имеет значения. Важно то, что даже в нашей, не южной, широте время от времени нам является солнце и освещает наш красивый город, греет нас, давая нам возможность расслабиться в его тепле.
И в картину я впускаю солнце. Оно не так ослепительно, как южное, и пусть даже чуть прикрыто тучами, но веером падают от него лучи, они касаются лица женщины, и лицо не мертво, как у Тошиной женщины, в нём надежда.