Фаина Раневская. История, рассказанная в антракте (Гуреев) - страница 16

И с Фанни продолжали совершаться московские чудеса – однажды, гуляя по Леонтьевскому переулку, в районе дома № 6 она увидела пролетку, в которой сидел сам Константин Сергеевич Станиславский. Не поверив своим глазам, Фаина просто остолбенела, но, когда пролетка двинулась, она бросилась за ней, размахивая руками и крича: «Мальчик мой дорогой». Это первое, что пришло в голову. Станиславский оглянулся с удивлением, а затем снял шляпу и поприветствовал неизвестную поклонницу.

Конечно, она увидела в этом знак, конечно, вернувшись в свою каморку на Большой Никитской, еще долго переживала это событие, снова и снова повторяя про себя – «мальчик мой дорогой». Ну и, наконец, разумеется, поведала о встрече с «самим» Екатерине Васильевне, которая долго смеялась, приговаривая «это Москва, это Москва».

Вскоре в квартире Гельцер произошла еще одна незабываемая встреча.

Тогда в комнату вошел высокорослый, спортивного телосложения мужчина, был подстрижен под полубокс, имел пристальный тяжелый взгляд, облачен в клетчатую визитку, полосатые брюки, модный галстук.

Неизменная папироса во рту.

Окинул взором собравшихся.

Извлек изо рта эту папиросу довольно-таки надменно, тронул подбородок, выбритый до блеска, и начал читать стихи.

Это был Маяковский.

Владимир Маяковский

Спустя годы Фаина Фельдман познакомится с актрисой Московского Художественного театра Вероникой Витольдовной Полонской (Норой), на тот момент возлюбленной Маяковского, человеком, невольно оказавшимся последним, кто видел его в живых. Встречались часто, общались, однако отношения женщин трудно было назвать простыми. Эмоциональная Фанни Фельдман-Раневская не могла простить Норе того, что она не почувствовала смертельного одиночества великого поэта и не осталась с ним, когда он просил ее об этом.

Всякий раз, вспоминая о Маяковском, Фаина повторяла со слезами на глазах: «У меня до сих пор за него душа болит. Его убили пошлостью».

Думается, что в этих словах было нечто нарочито театральное, даже картинное, по большому счету не имеющее отношения к реальной жизни начала тридцатых годов, когда имя «агитатора, горлана, главаря» было у всех на устах. Да и не вязался образ «талантливейшего поэта нашей советской эпохи» с образами чеховских персонажей, скучавших на ялтинских набережных и таганрогских бульварах.