— В трудах ученого и философа Тейяра де Шардена… или Шардена де Тейяра, я что-то частенько в этом путаюсь… только припомню вроде бы путем, а тут же опять сбиваюсь, бац! — и нет ясности… Увы… Ну так вот, у светила этого все мировые тревоги, волнения, дискурсы, дилеммы и прямо противоположные им вещи, штуки разные, как, добавим, и сама тайна происхождения мира, величайшая в мире загадка зарождения жизни, в общем, все и вся сводится к удаленному, затерянному или нарочито скрытому в космосе пункту Омега.
Таким образом, видим, что не очень-то ошиблись, присвоив авторство названия не одному, а ряду лиц: заодно с Филипповым потрудился француз.
— Этот философ, — продолжал директор разъяснять журналисту причину и суть смущавшего многих своей отвлеченностью названия, — и религиозен, и научен. Я-то сам не читал его трудов, не довелось, да и надобности не было, ведь он далек от проблемы тюрьмы и царящих в ней исключительных, нигде больше очевидным образом не распространенных и не применяющихся законов. Но о религиозной учености этого человека наслышан. Омега же его, о которой много писали даже в противоборствующей буржуазной философии литературе, заставляла меня буквально вздрагивать, поразила она меня еще в ранней юности и с тех пор, поверишь ли, неизменно волновала. Мне случалось бредить ею, как иные бредят ноосферой или прописанной у Кропоткина анархией, или тем, что великий художник — великий, понимаешь? — пристрелил политического негодяя, загнав его под кровать. А что этот негодяй и ему подобные загубили множество великих художников, это никого не смущает! Ну да ладно, так, просто к слову пришлось. А я бывал, бывал одержим… Отсюда название нашей конторы.
Якушкин разбирался в философии лучше Филиппова, но указанного философа тоже не читал и потому в данном случае уклонился от продолжения разговора. Директорский наказ держать ухо востро он воспринял как пустую формальность, и в этом был прав. Но тут кое-что другое настораживает и внушает тревогу. Если брать в переносном смысле, то вот: с одной стороны грубая телесность, с другой — тонкая, как бы даже нежная духовность, радующая, способная воодушевить сознательность. Но отчего же не высказаться начистоту, может быть, с блистательно обезоруживающей прямотой? Скажем так, любому, кто пожелал бы описать потрясшие Смирновск события, повинуясь не только молве, сплетням, досужей бабьей болтовне, пьяным бредням бездельников и очковтирателей, но и законам изящной словесности, с самого начала следовало бы готовиться к худшему. Очень досадный факт, но усомниться в его достоверности невозможно. Слухи, домыслы, нарочитые искажения, вносимые в картину происходящего, творили… сказать: легенду или миф — значит, опорочить, загрязнить эти чистые и светлые, отдающие античностью слова, распотрошить их точный, ясный смысл и принизить от века высокую содержательность. Творили зло, вот как следует выразиться. Определенно, на уме у творцов носившихся по городу басен и пасквилей было создать впечатление, будто подлинными героями и двигателями истории (видимо, подразумевается прежде всего смирновская история) являются люди действия, этакие рыцари без страха и упрека, упрямо, с животной страстью стремящиеся к своей якобы колоссальной и жизненно важной цели и ни во что ставящие чужую жизнь, а человек мало-мальски образованный, изысканный, рафинированный, отбивающий те или иные такты на шкале умственности — фигура комическая, презренная. Мы еще увидим, до какого абсурда поднималось порой, а возможно, поднимается и поныне, это странное, чудовищное по своей сути отображение порядка вещей, в иных случаях действительного, впрямь имевшего место. Соображать что-то о социальном положении упомянутых творцов или их политических настроениях, гадать о степени их допотопности у нас нет ни малейшего желания. Более того, даже небезынтересный вопрос, насколько они сознательны или, напротив, слепы и бездушно-механичны в подходе к проделываемой ими работе, мы с удовольствием оставляем исследователям всякого рода фольклорных выбросов и выхлопов, всего того, что этим господам угодно числить приростом народного творчества.