Размышлять было некогда и почти что незачем, допустим, что так, но чувствам-то ничто не мешало жить и дышать. Случилось в конечном счете следующее: клекот инвалида взбесил Архипова, кровь ударила ему в голову, и он, не помня себя, помчался к яме. Он еще не знал, что сделает, но был готов ко всему, соображая в своем недовольстве инвалидом и захлестнувшем душу неистовстве не многим больше, чем хладнокровно-механический Дурнев.
Инвалид из обрывков мыслей и подслушанных в разное время высказываний общего характера, в его понимании аллегорических, собирал более или менее цельное воззрение на Бурцева как на пушечное мясо. Ему нравилось именно так оценивать свою жертву. Он не подозревал, что артиллерия, вернее, связанные с ее большим и громким делом метафоры и фигуры речи, готовят кое-что и для него. И вот тут-то и выпало на его долю испытать жуткое, буквально взрывающееся в голове ощущение, будто выстрелили в упор, будто вся огневая мощь противника обрушилась на тебя с внезапно близкого, даже невозможно близкого расстояния. Услышав приближающийся топот, инвалид обернулся, однако времени приготовиться к нападению эффектно выступившего, взявшего с места в карьер неприятеля у него уже не оставалось. Архипов перевоплотился в лавину, в пушечное ядро, в бешено несущийся локомотив, и в первый момент Дурнев не узнал его, не сразу разобрался в лихом мельтешении архиповских перевоплощений. Как раз когда он повернул голову, Архипов испустил вопль ужаса и гнева, заставивший инвалида в испуге отступить, — началось, в порядке неожиданного результата, балансирование на самом на краю ямы, и даже чуть было тотчас же не свалился Дурнев вниз. Он и свалился вскоре, ибо Архипов мощным толчком довершил дело.
А впору уже было и заскучать от всей этой тошнотворной возни. Наконец-то негодяй в яме. Признаем, опрокинулся он в нее с некоторым, пожалуй, запозданием. Впрочем, это лишь впечатление, а на самом деле чего только не случается в иных местах! Отсюда может показаться чрезмерностью, а там оно, при всей утомляющей долговременности, оказывается чем-то вполне повседневным. Дурнев в яму упал, а словно ничего не случилось; не похоже, чтобы на общем плане как-то отразилось его падение. Но это так, отвлеченное рассуждение, по самочувствию же Дурнева выходило, однако, что с ним совершилось нечто непредвиденное, мол, дело немыслимое и совершенно невероятное. Он и вскрикнул, падая, как крошечная птичка, чего тоже нельзя было ожидать от человека, который столь долго и убедительно свирепствовал и из всех переделок, им же и устроенных, выходил победителем. Архипов спрыгнул вслед за ним, смутно сознавая, что инвалида, учитывая его воинственность, нельзя оставлять один на один с Бурцевым, который теперь беспросветно обезумел от страха, а ему самому не стоит маячить на открытом пространстве, заметить могут в любую минуту. Но этот прыжок в яму подразумевал нечто большее, несравненно большее, чем успел сделать, а яснее выражаясь — натворить, Архипов до сих пор: с Дурневым предстоит объясняться до конца, до упора. Инвалид, резко освободившись от птичьей крошечности, поднялся на ноги. Миг один, и он уже не предполагает ничего иного, кроме как импульсивно и с болезненно возрастающим темпераментом вернуться в образ грозного бога мести и расправы. Да не тут-то было, подбежавший Архипов снова как-то заскочил поверх этой дурневской готовности к обороне и приготовлений к нападению и абсолютно неожиданным ударом в челюсть уложил подлеца.