Да, было тяжело и в Праге, и в Париже; во Вшенорах приходилось переезжать из одного угла в другой; но выживать
голодая, под пристальным взглядом энкавэдэшника, выживать
умирая – приходилось впервые.
Сломали. Как миллионы человеческих судеб, загубленных ненасытным Молохом. За каждой судьбой – чья-то безымянная жизнь, сгоревшая безвозвратно.
Как и те, остальные, ушла и она, едва не став безымянной. Почти неслышно – тихо и молча. Быть позабытой не позволил Талант. Большой Поэт живёт даже после смерти. Зачастую его слава после ухода туда лишь расцветает. Будто нельзя было добрые слова говорить Поэту при жизни. В последние месяцы жизни Марину топтали. Не все, конечно, и не всегда. Но большинство и чаще. Выдержала бы и голод, и нищету, и скудость общения. Но вот обид не терпела – того циничного унижения, направленного на то, чтоб растоптать. Беспомощной Марина не была никогда, вспоминала дочь Ариадна, но всегда – беззащитной. И она нашла собственный выход.
Сегодня в Елабугу приезжают за тем малым, что там осталось от Цветаевой: очутиться в последней точке её земного бытия. Как мне рассказывали, впечатление не из лёгких. И всё же однажды я собрался и поехал. Вот дом, не раз виденный мною на фото и видео интернет-сайтов. А вот и двор. Правда, не тот, вернее, не такой, каким его видела Марина. Сегодняшний – просторный и без единой поленницы – для экскурсантов. Проходим в горницу, осматриваем комнату за перегородкой, где предстояло ютиться матери и сыну. Вот и парижский кожаный саквояж, которому предопределено остаться здесь навечно.
И лишь выходя из горницы, начинаешь вспоминать о сенцах, в которых где-то наверху, на какой-то поперечине… тот самый гвоздь. Глаза быстро шарят по потолку, упираются в балку и… ничего не находят. Взгляд сползает ниже и ниже, пока не находит траурную рамку с чугунной чёрной розой внутри. Всё было именно здесь, в этих сенцах, слева от входа. А вот на балке – ничего. Ни гвоздя, ни крюка. И спросить об этом у местных как-то неловко. Разве что услышать между слов экскурсовода нужные слова: хозяин был кузнецом… чугунного гвоздя никогда не было… пришёлся прибитый гвоздь, который потом заколотили… Вот так. Пуста сегодня балка в Елабужском доме-музее. Кто знает, будь она пуста в том сорок первом, и не было бы ни музея, ни толпы любопытных. Зато наверняка бы появились новые стихи – её, цветаевские. Написанные с надрывом, с грустью и болью.
Выйдя во двор, хочется глубоко вздохнуть, постаравшись тут же забыть мрачный простенок с чугунной траурной розой. А дальше путь на старое местное кладбище, откуда как на ладони вид на Елабугу.