В Таганроге семья Балухатого жила, по-видимому, бедно. Он рассказывал, как они с женой покупали 200 граммов халвы и обрадовались, когда обнаружилось, что им случайно дали больше. В Ленинграде в послевоенное время у них была красивая квартира, в которой было много рукоделия, сделанного женой С. Д. — изумительные вышивки, очень искусные. Жену С. Д. звали Люси́я, она в прошлом была балериной. Как и С. Д., Люсия была очень красива. Когда мы познакомились, она уже была тяжело больна — рак на последней стадии. Она не вставала с постели, при этом была очень ревнива и требовала, чтобы беседы с аспирантами проходили около ее кровати. Вскоре С. Д. сам тяжело заболел: у него открылось редкое заболевание, которое получило распространение в послевоенные годы — злокачественная гипертония. Чтобы помочь ему и его жене, из Таганрога приехала его мама. С. Д. положили в больницу. Его аспиранты приходили к нему, дежурили около него по очереди. 2 апреля 1945 года он умер, проболев всего лишь около трех недель. Люсия пережила его примерно на неделю.
После смерти С. Д. я пришла в его красивую пустую квартиру, выразила соболезнование его матери и попросила у нее его фотографию на память. Она искала, но не нашла. По-видимому, жена уничтожила все фотографии из ревности. Впоследствии все же мне удалось получить фотографию С. Д., которого я помнила и глубоко уважала.
4. Борис Михайлович Эйхенбаум
Я узнала Бориса Михайловича Эйхенбаума, когда я была на втором курсе университета. Я не была с ним знакома, но узнала его. Я встречала его в коридоре университета, а кто его встречал, тот его знал. Не только потому, что он был знаменит, но и потому, что качества, которые сделали его знаменитым, были в нем выражены. Прежде всего, он был джентльмен, он был изящен, был по-английски щеголеват (то есть несколько архаичен по отношению к моде), предельно и просто вежлив, ироничен. Между ним и его собеседником всегда была незримая, органичная и как бы неосознанная дистанция. Говоря об Эйхенбауме в одном из своих мемуарных очерков, Ю. М. Лотман употребил странное сравнение. Он сравнил его с характеристикой командора, которую дает ему Дон Жуан в трагедии Пушкина: маленький рост, хрупкое телосложение, но: «Он горд и смел — а дух имел суровый». Очевидно, этот суровый дух командора и является на зов Дон Жуана. Конечно, Ю. М. тут же находит нужным оговориться, что Эйхенбаум не был тщедушным, что вся его внешность была в высшей степени гармоничной. Шкловский назвал его маркизом.
Я не была в Лермонтовском семинаре Эйхенбаума, так как на первых курсах оказалась под влиянием фольклористов — Азадовского, затем Проппа — и Гуковского, занимаясь в семинарах Гуковского поэзией XVIII века и пушкинской эпохи. Но вести о Лермонтовском семинаре до нас доходили, и я уже слыхала о строгой, суровой требовательности его руководителя. Уже в довоенные годы Б. М. Эйхенбаум был классиком литературоведения: ему принадлежала инициатива в разработке ряда проблем теории и истории литературы, истории литературного быта, жизни литературы в обществе. Он был и одним из основоположников новой русской текстологии, изучения работы писателя над текстом по рукописям. Кроме того, Б. М. был литературно одаренным человеком, прекрасным стилистом, создававшим образцы научного текста, и живым участником литературного процесса: ярким полемистом, принимавшим участие в острейших научных дискуссиях.