За меня ходатайствовал староста партии Зурабов, депутат II Думы.
— Обещаете не бежать с этапа? — спросил меня офицер, не подавая виду, что знает меня.
— Обещаю.
— Вы ручаетесь за него? — обратился поручик к Зурабову.
— Ручаюсь.
Селезнев приказал не заковывать.
И вот мы плыли по многоводной Лене с ее причудливо красивыми, суровыми берегами, покрытыми густою тайгой. Как мы ни были измучены и голодны, а величественная северная природа и близость свободы пьянили, вселяли душевный подъем. Солдаты разрешили нам петь.
И мы пели. Чем дальше, тем лучше, слаженней, стройнее звенели голоса, и могучее эхо разносило их меж гор и прибрежных скал, бередя радостью усталые души… Нам не мешали петь даже революционные песни — их мы исполняли с особым жаром. Запевал в этом импровизированном хоре я.
Старое знакомство не помешало поручику Селезневу приписать к «особым заметкам» в моем деле:
«Подвижный, проворный, наверняка попробует бежать. Следить тщательно».
В ссылке я батрачил у кулака-живоглота Якова Дружинина, работал в экспедиции по изучению русла Лены, которой руководил молодой инженер Шарко, либерально настроенный человек, хорошо относившийся к нам, ссыльным. Он даже собирался на следующий год помочь мне бежать. Но я не стал дожидаться его помощи…
Поручик Селезнев точно уловил мое настроение, когда на паузке высказал уверенность, что я долго не усижу в ссылке. Действительно, с того момента, как мне в тюрьме объявили: «Собирайся в этап!», все мои помыслы, все планы, все мое существо было устремлено к одному: «Бежать! На свободу, к товарищам, к борьбе!» Все окружающее я оценивал с точки зрения своего будущего побега — дорогу, климат, людей, с которыми сталкивался.
Ведь там, в России, рабочий класс во главе с большевиками вставал на новый бой за свободу…
Я прибыл в ссылку вскоре после Ленского расстрела, свершившегося совсем недалеко от Маркова. Позади остались самые тяжелые для нашей партии годы: мрачная эпоха реакции, кровожадный разгул контрреволюции, либерально-буржуазное ренегатство, годы пролетарского уныния и распада. Три с лишним года не собирались партийные конференции. Более двух лет не функционировал Центральный Комитет. Различного толка уклонисты — отзовисты и ликвидаторы, богостроители и богоискатели — мешали большевистской партии изнутри, внося в ее среду дух разлада, отступничества, разочарования.
Все силы контрреволюции злобно мстили пролетариату, чувствуя, что он разбит, но не побежден, придавлен, но не сломлен, что он снова выпрямится и поднимет на борьбу еще более широкие массы забитого, замученного и истерзанного крестьянства.