— А то выйдет, что они, как и прежде, вдвоем будут стоять возле коров, а только будет считаться, что втроем пасут.
— Надо отлучиться — пожалуйста, пускай отлучаются. Но не каждый же день.
— Вдвоем, конечно, меньше напасешь, чем втроем. А коров ведь много: наших 32 да колхозных 114.
— Могут справиться. Но как? Вон на стадион выгони, положи кнуты, да и все: хочешь — тут кури, хочешь — домой иди… Коровы будут стоять, сушиться.
— Так скоро ли погоним?
Это уже Мирошниченка. Ему, словно ребенку, впервые летящему в самолете, не терпится: скоро ли полетим?
— Можно было б и по очереди пасти.
— Да кто же тебе по очереди пасти будет? Может, вот эти старые кочерги?
— Шестьдесят хат, и через каждую хату — пенсионеры.
— Так она, вот такая пенсионерка, стоит рядом с коровой, та залезет в ячмень, а она ее и не выгонит. Кричит, кричит: «Тесю, чтоб тебя волк задрал! Тесю, чтоб ты сдохла!» Прутиком тоненьким ее гладит, а корова — будто и не слышит.
— Разве такой пастух напасет?
— Свою-то, не бойтесь, напасет. Своя у него отойдет в сторонку да и наестся. Это другие с порожним выменем домой прибегут.
— А потрав сколько было, сколько докладных писали?
— Давайте выгонять поскорее, — не унимается Мирошниченка и, нетерпеливо сжимая в ладонях кнутовище, добродушно улыбается своими большими и добрыми глазами, которые молодят его широкое лобастое лицо.
— Чего ты, Шурка, спешишь? Не сидится тебе что-то. Успеешь еще, набегаешься.
В небольшом кустарнике возле фермы, растревоженные солнцем, прямо-таки заходятся, заливаются соловьи. Поют, соревнуясь между собой, три или четыре певца сразу. Их радостные песни то сливаются в одну звонкую мелодию, то вдруг разъединяются, и тогда каждый сам по себе старается получше рассказать об утре, о своем восхищении им.
Люди постепенно расходятся. А через некоторое время за хозяевами идут уже коровы — на вожжах и уздечках, крепко завязанных на крутых рогах, а то и просто на веревках, на которых сушится обычно белье. Одни идут спокойно, не сопротивляясь, радуясь, видимо, весне и солнцу; другие удивленно и нетерпеливо озираются — ну где же она, та молодая трава, которой так заманчиво пахнет все вокруг; третьи упираются, сгибают к земле рога, и их чуть ли не силой надо тянуть с горы, на которой стоит деревня, тянуть в глубокий ров, что разделяет Анибалево и ферму.
Доярки выгнали из коровника и колхозных коров. Вылинявшие, гладкие и чистые, рогули, словно ошалев от солнца и от такой внезапной свободы, забегали по двору. Они, казалось, не знали, что делать с этой свободой и с этим простором. Поддевали на рога кули соломы и трясли их, пока не вытрясали все под ноги. А если и оставалась на рогах какая соломинка, они настойчиво крутили головами, подбрыкивая, бегали по двору, пока и этот легкий груз не спадал с рогов. А то, будто задумав отодвинуть, упирались лбами в груды торфокрошки и, торопливо крутя там рогами, поднимали большие облака бурой торфяной пыли.