— Может, зайдешь в контору, — предложил ты мне, — а я на минуту подскочу в амбар. Понимаешь, едут к нам из «Волны». Сеять им нечем. Везут нам свои неживые семена и просят, чтоб мы обменяли им на живые. А нам все равно — мы скотине скормим. Понимаешь, посеяли они, ждут — не всходит. Ездят, глядят, удивляются. Проверили семена, что сеяли, на всхожесть. Только восемь процентов живых. А тогда, когда раньше проверяли, были все девяносто восемь процентов…
Ты замолчал, задумался.
— Смотри какие хитрые. Сами себя перехитрили, — поддержал я, вспомнив, как стоял в зареченском мехтоку перед зеленой горою: может, как раз те семена, посеянные уже неживыми, и не взошли. — А что, Василенок тебе звонил?
— Молчи ты со своим Василенком. Василенка твоего уже нет. Звонил Шавня, новый председатель, которому приходится расплачиваться за эту Василенкову хитрость.
— Сняли Василенка?
— Сняли, сняли…
И я тогда вспомнил, как этой весной в сводках настойчиво лезла вверх моя «Волна революции». А я и не знал, что это уже делается новыми молитвами нового председателя.
— А теперь «Волна революции» забрала переходящее Красное знамя за посадку картошки. Вон мы с Федей Калошем вместе награды в райкоме получали. Ему орден Трудового Красного Знамени вручили: сорок гектаров картошки один посадил.
Откуда-то на своем мотоцикле появился агроном. Сняв кепку, тоже серую, — кстати, мне уже давно бросилось в глаза, что почти у всех андреевцев такие вот серые кепки: видимо, местный магазин закупил большую партию, — Васьковский вытер потный лоб.
— Михайлович, в Анибалеве перебрали всю картошку, — боюсь, что не хватит. Норму высева мы увеличили, а семена заложили по старой. Видно, резать придется…
— Не хотелось бы резать… Надо еще раз перебрать то, что осталось. А кто у буртов?
— Броник, — ответил за агронома молодой, совсем еще безусый паренек.
— Тогда волноваться нечего, — успокоился ты, а я подумал, что вот снова, хоть и был очень близко, не встретился с этим интересным человеком. Видимо, он все-таки очень душевный, сердечный и добродушный, если даже вот этот пацан называет его, деда, так по-панибратски, как равного: «Броник».
— А кто это такой, Броник? — спросил я. — Только и слышу: Броник да Броник.
— Так это ж Бронислав Сейстуль, латыш наш. Всю жизнь работал на кирпичном заводе, заработал там себе пенсию. И теперь, пенсионер, каждый день к нам в колхоз на работу ходит.
До конторы шел со мной Алексей Кухаренка — разговорчивый, общительный дядька, которому, видимо, нравятся молчаливые и внимательные собеседники. Пока мы шли возле зеленого поля капустной рассады, которую огородники растили и для себя и на продажу, шли, вежливо уступая друг другу выбитую под стежку узкую межу — да так вежливо, что она все время пустовала, а мы с двух ее сторон пылили по пашне, — дядька Алексей успел кое-что рассказать мне и про колхоз и про себя. Понятно, в своем освещении: