Такие сумерки всегда вызывают какую-то доверительность, размягчают даже того человека, который, будто в раковине, что не раскрывается и в солнечный день, замкнулся в себе.
А лучше всего у постепенно темнеющего окна сидеть одному и молчать. Такое молчание, говорят, немного приглушает самую большую радость и разбереживает чуть ли не до молчаливого крика и небольшую боль. Пускай, пускай разбереживает. Человеку, очевидно, обязательно когда-нибудь надо почувствовать, пережить ее, свою боль, чтобы потом знать и понимать, как бывает больно другим…
Мы долго сидели и молчали, и мне казалось, что вот сейчас, вот в эту самую минуту, должна возникнуть какая-то откровенная, доверительная беседа — именно та, которая возникает очень редко и всегда неожиданно.
Ты первым нарушил тишину.
— Сейчас снова поеду в Межколхозстрой.
— Так ты же только что ездил туда. Что-нибудь случилось?
— Не случилось, но может случиться, — нехотя ответил ты, и я понял, что того разговора, который вот-вот должен был тихо начаться и зазвучать, не получится.
Недовольный, злой на себя, не спеша иду по улице — той, что как раз параллельна шоссе. Иду к Ганне Романовне. Улица эта, обсаженная высокими и ровными, как на подбор, березками, всегда нравилась мне тишиной, зеленью и радовала своей отдаленностью от шумного гула улицы-шоссе. Тихо, нежными, не окрепшими еще листьями шумят березки — именно такой приглушенный шум, будто шепот далекого дождя, тоже, говорят, успокаивает…
Тетка Ганна на этот раз была дома. Из окон ровно, неброско лился на улицу белый дневной свет. Погремев щеколдами, потопав в темных сенях, — пока нашел дверь! — зашел в хату. В передней комнате на столе стояли еще не убранные миски, тарелки, недопитые чарки, бутылки, по-крестьянски заткнутые газетными затычками.
— Пульба, пульба, — с трудом выдыхая слова, спешил объяснить мне все дядька Степан, и я, немного научившись разбирать, что он говорит, ответил:
— Да, дядька Степан, бульбу время уже сажать.
— Так вот мы ее сегодня и посадили, — поддержала брата Романовна.
И стол — этого непременного свидетеля такой радости (а как же — люди ведь помогали, их так не отпустишь, надо угостить) — тетка Ганна еще не успела прибрать. Раскрасневшаяся от работы, а может быть, и от выпитой чарки водки или вина, тетка Ганна, быстро спустив на плечи легкую кашемировую косынку, высвободила из-под нее ровно и гладко зачесанные назад и закрученные там в узел волосы. Дядька Степан прибрал в холодильник то, что могло испортиться, и, все показывая на дверь во вторую половину хаты, говорил: