— Ты знаешь, что Андреевщина — зеленая зона, зона отдыха города Орши? Куда мы едем — то же самое. В воскресенье сюда столько наезжает, что свободного места не видать. Газетки расстелют, чарку берут, закусывают себе, — объясняешь ты.
И немного помолчав:
— Наши бабы, согнувшись в крюк, на полосках в поле стоят, лен теребят, а оршанские женщины, кругленькие, румяные такие, прыгают весело в купальничках — в бадминтон играют.
— Не злись на них. Они же свое около станков за неделю отстояли, отработали.
— Я понимаю, я просто так.
— Тем более что крестьянская работа, мне кажется, немного интереснее, разнообразнее: то пашешь, то косишь, то сено ворочаешь, то жнешь…
Лето подбиралось уже к середине августа. В огородах приятно пахло смородиной и спелым укропом, возле хат — малосольными, засоленными, видимо, еще не на зиму огурцами.
Из леса густо пахло грибницей, хотя грибов еще и заводу не было: где там они пробьются, те грибы, в такую сушь!
Воздух также отдавал уже осенью, сыростью, хотя до обложных дождей и осенней слякоти было еще далековато.
Даже с каждым новым вечером воочию замечаешь, как настойчиво и неумолимо становится короче день — солнце склоняется к закату все раньше и раньше. Кажется, даже чувствуешь, как тихо и почти незаметно, уходя, струится около тебя лето, как выпутывается оно из паутинок, на которых под ветром летят куда-то в свои теплые края маленькие паучки, надеясь, что чем длиннее спрядут они паутину, тем дальше будет их путешествие…
Оршица плещется под самыми берегами, булькает возле коряг. Рядом, у глубокого омута, где когда-то стояла водяная мельница, весело хохочут ребятишки.
— А помнишь, как мы с тобой почту из Дубровок носили? — неожиданно для меня спросил ты.
Оглядываюсь. Пытаюсь найти хоть какую-то логическую зацепку, которая вернула тебя в те далекие уже наши годы. А ты, улыбаясь, показываешь на толстую старую вербу, которая выгнулась над самой рекой, вытянулась, словно мостик-кладка, до другого берега, а там уже снова пошла вверх — будто она растет не на этой, а на той стороне.
— Помнишь, возле Стахвана как раз вот такая стояла. Дойдем, бывало, до нее — я остаюсь тут, а тебе надо на ту сторону перебираться. А мост ведь тогда между Понизовьем и Зубревичами был сломан. Вот ты по такой вербе и перелезал.
Конечно, Геннадий, помню. И как ты мне помогал — тоже помню. Я, чтобы руки были свободными, передавал тебе связанные газеты и письма, а сам, держась за суки, доходил по вербе до того места, где она, пружинясь, гнулась почти к самой воде, а потом спрыгивал на тот берег. И чаще всего, особенно в половодье или в осенние дожди, попадал в воду — с такой пружинистой вербы далеко не прыгнешь… Тогда ты забирался на вербу и раскачивал на веревочке, словно маятник, связанную вместе почту, пока я не ловил ее на том берегу…