Я поднял голову. Ленка стояла рядом (когда она только подошла!) и глядела на меня такими большими, такими чистыми и такими невинными глазами, что можно было даже и самому засомневаться: видимо, она и правда здесь ни при чем — никакой моей руки она не трогала, а то, что было вчера, мне только показалось.
Ну и хитрая же она, брыкуля Микитова! Это же надо, так располосовала руку, а теперь еще прикидывается, будто ничего не знает!
Лена взяла мою ладонь в свою руку, а другою ласково-ласково дотронулась пальцами к ране, легонько провела по ней.
— Ясичек, кто же это был такой злой?..
Она подняла мою руку и прикоснулась к ране своими теплыми и мягкими губами. Мне было щекотно, даже чуть больно, но как, черт возьми, приятно!
— Ага, а я маме сказу, сто ты Ясю луку целовала…
Это Волечка, младшая Ленкина сестра. Она была здесь же, в сенях, и неподалеку от скамейки сажала свою куклу, сделанную из старого маминого платка, на консервную банку из-под американской тушенки. Кукла все сваливалась с банки на бок и невинными глазами, которые нарисовала ей Ленка чернилами, смотрела на свою очень строгую «хозяйку». А та все ворчала на нее, за что-то совестила куклу, даже била ее, да так крепко, что с куклы летела пыль, и, казалось, на нас и не глядела. Но нет — она все видела, хоть и занималась со своею «дочкой».
— «Луку, луку», — передразнила Волечку Лена и стегнула ее рушником — и, видно, здорово зацепила махрами, девочка даже заплакала и дразнила уже меня:
— А я все лавно знаю, сто ты насу Лену любис… Во… И занитца с ней будис… Во…
— Замолчи сейчас же! — пригрозила ей Ленка, а мне сказала: — Давай, Ясичек, мы твою руку перевяжем, чтоб быстрей заживала.
Я отнекивался, но Ленка, не слушая меня, побежала в хату поискать какой лоскут, чтоб завязать руку.
Малышка снова сажала свою «непослушную» дочку, ругала ее, что не просится: «Эх, ты, бесстыдница, больсуха». Хоть кукла была сухая, а у самой Волечки подозрительно прилипало мокренькое платьице.
Лена принесла ленточку от своего прежнего платья, в котором она мне очень нравилась. Платье было зеленое, и по нему летали небольшие, точно белые мотыльки, цветочки.
Лена перевязывала мне руку.
Боже мой! Какое это было неповторимое и не сравнимое ни с чем — ни до этого, ни после этого — счастье! У меня кружилась от радости голова… Конечно же, потом были в моей жизни и более интимные, и более значительные события, но такого настроения, такого ощущения и чувства больше я уже никогда не изведал. Та радость, то счастье было наивным и скромным, оно довольствовалось самым малым, и потому уже никогда не могло и, я уверен, не сможет повториться…