Сегодня Павлине Романовне есть письмо. Я взял почту, нашел его. Тяжелое, толстое. Адреса того, кто посылал, почему-то не проставлено. Может, школьное, а может, и нет. Лучше всего нести его не в школу, а к ней домой. А то, может, кто еще возьмет да прочитает. Зачем, — это письмо может быть и от того веселого летчика, который часто наведывается к Петра-ку и Петрачихе, где стоит на квартире Павлина Романовна. Она же не здешняя, откуда-то из-под Замошья, а бездетные дядька Петрок и тетка Петрачиха любят ее, как родную дочь.
Наконец, есть сегодня небольшой перевод и тетке Евке. Это пенсия за сына, который погиб под самым Берлином. Всю войну провоевал на передовой, и все пули его обходили, и на тебе, под самым Берлином нашла Юрку гадина. Я его хорошо помню: Юрка был худенький, щупленький и очень застенчивый. Все улыбался, как сама тетка Евка.
С ласковой улыбкою почти каждый день встречала меня тетка Евка — то возле хаты, то около своего настежь распахнутого окна, а то, разогнувшись над ботвою, кричала с огорода:
— Может, ты мне уже что несешь? А то все хату мою обходишь.
— Вам, тетка, пишут еще! — не подумав, однажды сказал я и заметил, как она изменилась в лице, запечалилась, помрачнела и, закусив верхнюю губу, отвернувшись от меня, начала без надобности рвать ботву.
Я понял, что сказал глупость. Кто же ей напишет, если она осталась одна-одинешенька в своей хате: Юрка погиб в Германии, а муж помер уже дома — от ран.
Тетка Евка очень уж ждала этого перевода. Я представлял, как она ласково попросит в хату, усадит на лавку и, как в те предыдущие разы, будет ходить возле меня и, радостная, все выспрашивать:
— Чем же мне, Ясичек, тебя угостить? Был бы сад — хоть бы яблок сорвала. Была б корова — так хоть бы простокваши поставила. Или хоть бы какой каравай, сковородник был. Но ничего этого у меня нету. Тогда хоть на вот попробуй праснака[3] — я сегодня его испекла.
Мне не терпелось скорее отдать деньги тетке Евке, хотелось обрадовать ее и увидеть, как она, довольная, засмеется. Потому что даже вчера, когда я занес письмо Туньтихе, она добродушно меня пожурила:
— Вот видишь, Ясичек, Туньтихе и то ты письмо дал, хоть она и читать не умеет. А я и прочитала б немного — так ты мне не несешь.
И, будто обидевшись, вздохнула.
А стоило ли обижаться? Туньтиха сразу, вслед за мною, побежала с ним, с этим письмом, к тетке Евке — они соседки, и их усадьбы разделяет только какой-то ломаный забор, который они вдвоем, прячась одна от другой, сжигают за зиму, а весною обновляют снова.
Тетка Евка прочитала то письмо, и к вечеру о нем знала уже вся деревня. Оно было и вправду странноватое. В нем строго было написано: перепиши, мол, это письмо четыре раза и пошли новые листы своим четырем очень близким или хорошо знакомым людям. Перепиши его еще четыре раза, замеси хлеб, запеки листы в четырех буханках и отдай их очень надежным, очень знакомым тебе людям — чтоб они сделали то же самое. Если же ты не послушаешься письма и не сделаешь того, что в нем написано, тебя ожидает тяжкая кара и ты будешь мучиться всю жизнь. И в конце, после точки, было приписано: «Сучка ты!» — видимо, тот, кто переписывал письмо, добавил это от себя.