Тогда были самые морозы. А у нас во дворе не осталось ни одного поленца дров. Тетка утром принесла какие-то остатки, бросила их с грохотом у печки и забубнила:
— Вот на сегодня еще кое-как собрала. Сегодня еще протоплю печь, а тогда уже бог его знает, что будет. Будем и холодные и голодные сидеть.
Я понимал, что тетка говорила это не только для себя. И пока она, кляня почему-то морозы, растапливала совсем сырые, обледеневшие дрова, я решительно слез с печи, где спал на проращенной для самогона ржи, которая — уже такая усатая! — сушилась прямо на кирпичах, слез в холодную после ночи хату и стал собираться.
— Куда ты, Ясь? В школу же еще рано.
— Я сегодня в школу не пойду. По дрова поеду.
В хате горела коптилка, и поэтому окна, хоть за ними и лежал белый снег, казались темными.
Утра зимою, когда светает чуть ли не в самый полдень, всегда бывают очень долгие — временами даже кажется, что этой серой темени никогда не будет конца. Пока я искал бригадира, одноногого Демидьку, которому в партизанах во время блокады оторвало ногу; пока он, топча мокрою снизу деревяшкою снег, долго думал перед этим, решая, какого коня мне дать, позволил наконец взять хромого Шнэля, отбитого у немцев жеребца, который возил потом солдатскую кухню и которого после ранения, когда наступали, наши солдаты оставили в Сябрыни; пока я дождался Холоденка — он заведовал всей упряжью; пока запрягал, пока, подъехав к Рогатуновой хате, ждал Романа, который нехотя, но согласился съездить со мною за дровами, — темень немного рассеялась, утро чуть посветлело, но все же упорно не уступало дорогу дню; снег, хоть и белый, еще тускло, будто облако, нахохлившееся от мороза, серел на улице, на крышах…
Мы шли за санями и всю дорогу рассуждали, как это конь, который обычно убегает от кнута, не знает, что сделать такое ему никогда не удастся: убегая от ударов, конь везет за собою и того, кто стегает, — бежит быстрее, и тот, кто бьет его, тоже едет быстрей.
Из лесу, навалив целые сани одного березняка, мы возвращались к обеду. Ярко, даже резало глаза, светило солнце. Шнэль очень медленно хромал по наезженной дороге: кстати, Демидька всегда давал мне этого коня — и спокойный, не испугается, и можно спихнуть такого калеку на детские руки, ибо другие его, слабого, не брали.
Мы, хоть шли и медленно, заговорившись, порой незаметно обгоняли сани, что тихо скрипели на дороге. Тогда я возвращался назад, брал в руки вожжи, дергал ими, нокал и нукал, но это совсем не помогало. Сонно скрипели полозья, хромой Шнэль спокойно ковылял в упряжке и, казалось, совсем не думал прибавлять шагу. Я же боялся, чтобы нас не увидел лесник, и потому, подъезжая к Раевщине, которую от нашей Сябрыни отделяет только речка, все чаще и чаще дергал вожжами. Но Раевщину, по которой нам не надо было ехать, а только проскрипеть через улицу, мы миновали благополучно. Нигде не было видно лесника и когда мы по вымерзшей до дна Вужице переезжали на свою сторону. Теперь до Сябрыни было уже совсем близко — надо было только подняться из низины по рву. А там уже пойдет ровная улица, близко и наша хата.