- Напоролись? - повторил Ливенцев не столько с явной тревогой в голосе, сколько с недоумением: просто не верилось, что дивизию может постичь неуспех в такое утро.
- А что же вы думаете, Николай Иваныч, - ведь подготовка жидкая была, на ура люди пошли, а только "ура" что-то не кричат.
- Может быть, за артиллерией не слышно было, - попробовал возразить Ливенцев, но сибиряк покрутил головою:
- Не-ет, солдатские глотки, - они луженые, какую хотите артиллерию перекричат!
- В таком случае что же мы-то стоим? - удивился вдруг Ливенцев. - Ведь мы резерв, - должны вызвать.
- Когда вызовут, - придется и нам тоже...
Слова обоих были скупы, но слух напряжен, и глаза неотрывно прикованы к тому берегу, где чернело пепелище бывшей Тарнавки.
Ливенцев не хотел верить себе, когда ему показалось, что ружейная перестрелка стала как будто ближе, а на черных крупных пятнах пожарищ замелькали белесоватые мелкие пятна, но Некипелов сказал вдруг решительно:
- Ну да, - напоролись наши!
А вслед за этим раздалась вблизи звонкая солдатская передача:
- Третьему, четвертому батальонам перейти в наступление!..
В сторону Тарнавки не было моста. Несколько ниже по течению, против деревни Старики, самоотверженно трудились саперы, стараясь восстановить взорванный австрийцами длинный мост, но он так и не был еще доведен до конца, - мешал обстрел.
Туда батальоны не шли, - шли к бродам, чем дальше, тем больше ускоряя шаг: видно было, что помощь 401-му полку нужна неотложно, - ряды отступавших густели, пусть даже большая часть из них были раненые с провожатыми.
Ближе к речке долина стала кочковатой; из-под придавленных солдатскими сапогами кочек проступала, брызгая, грязь.
Шли развернутым фронтом, чтобы меньше нести потерь, держа направление на броды. Вперед выслан был Печерским четвертый батальон, а головной в батальоне шла тринадцатая рота.
И обе гаубичные и легкие батареи усилили огонь, прикрывая наступление резерва, но у австрийцев были шестидюймовки, недосягаемые для русских орудий. Три тяжелых снаряда упало впереди тринадцатой роты, однако разорвался только один, и то в болоте, в стороне от брода, до которого было не близко. Черный, жирный, как нефть, прянул вверх широкий столб жидкой грязи, перемешанной с водорослями, и грузно упал.
Ливенцев шагал самозабвенно.
Ничего уже не осталось в нем от той напряженной мысли, во власти которой находился он накануне и в этот день утром.
Теперь была только напряженность тела. Сильно работало сердце, точно барабан, отбивающий шаг ему, как и всей его роте.