Так я стал писателем. Мало того — я сразу был признан писателем с хорошей прессой, вплоть до того, что В. Ермилов, «столп и утверждение» игравшей в те годы руководящую роль рапповской критики, в одной из своих статей употребил даже слово о «новом Медынском».
Да не заподозрит меня читатель в бахвальстве или самовосхвалении, но истина есть истина и честность есть честность. А тогда при совершающемся воссоздании жизни почему нужно оставлять в архивной пыли начала, которые найдут свое продолжение и развитие в будущих поисках, трудах и утверждениях?
«Роман «Самстрой» не бесстрастное бытописательство, это большевистский эпос о нашей стройке».
«…Писатель не лакирует действительность, он сигнализирует о том, что тормозит работу».
«…Он подчеркивает свою верность действительности, свое нежелание связывать ее элементы нарочито литературными связями интриги».
«…В «Самстрое» больше всего поражает пренебрежение традиционными литературными ситуациями».
«…«Самстрой» — это кузница, где перерабатывается, «самоперестраивается» людской материал от тяжкого наследия индивидуализма прошлого».
Такова пресса полувековой давности.
Но по какому-то чудачеству литературной среды признанием, или, как говорится, «пропиской», в литературе является не только статья, но и «дружеский шарж» и эпиграмма. Такой «прописки» удостоил меня ныне покойный, а тогда еще совсем молодой и тоже начинавший в то время печататься Ярослав Смеляков. Точно сейчас помню его, остроумного, озорного, в меховой куртке из телячьей пятнистой шкуры, когда он, встретив меня против так называемого «Дома Герцена», вдруг выпалил:
Сам пишет,
Сам читает
И сам деньги получает.
Не успел я обидеться на его «сам читает», как он, заметив случайно проходившую мимо машину «Скорой помощи», добавил:
Сама едет,
Сама давит,
Сама помощь подает.
Но то Смеляков!
Однако подлинным и окончательным признанием было принятие меня в МАПП, Московскую ассоциацию пролетарских писателей. Это было для меня полнейшей неожиданностью. Дело в том, что — сознаюсь в этом теперь, «под вечер жизни моей», — пришел я к этому с некоторым, как теперь принято говорить, «комплексом неполноценности».
В эпоху победоносной пролетарской революции я вошел сыном священника, к тому же не сразу принявшим и понявшим внутренне эту революцию, и принятие ее под впечатлением эсеровского покушения на Ленина — как сказано выше — было для меня первым моим дебютом, дебютом гражданственности. И хотя мои взгляды в течение дальнейшей жизни и работы коренным образом изменились, но ощущение некоторой социальной неполноценности внутренне продолжало давить на меня. С этим ощущением я и пришел в литературу.