Нет, все это нужно было выстрадать, пережить и выстрадать, чтобы понять, и принять, и уложить в своей душе и сердце.
Нужно было быть действительно гением, чтобы все это понять, на все это решиться и взять всю судьбу народа на себя, на свою душу и на свою совесть.
А какие гении в затерявшейся среди лесов и оврагов Пятнице-Городне? И мы с отцом в этой самой Городне тяжело переживали все перипетии этого предгрозового лета — и распад армии, и ожидание и неудачу нашего наступления 18 июня, и так называемое «демократическое совещание», и даже попытку корниловского переворота.
Но никакой контрреволюции мы во всем этом не видели. Мы видели в этом только одно: стремление каких-то, по нашему мнению, очень честных, действительно патриотических, сил восстановить армию, спасти положение и предотвратить нависшую над Россией катастрофу. Одним словом: «Отечество в опасности!»
Вот почему я в тех своих настроениях все-таки не вижу большого греха. А если он был, то это был «грех» неведения. …Ах, если бы можно было предвидеть будущее!
Гимназию я окончил с серебряной медалью (подвела все та же, будь она неладна, латынь), а она тоже давала право на поступление в университет без экзамена. Отец прочил меня на медицинский факультет и на карьеру земского врача, но я выбрал историко-филологический.
— Это ближе к человеку.
— Но быть врачом — куда уж ближе?
— Это в другом смысле, — ответил я.
Отец не умел или не любил настаивать, а меня уже, видимо, неодолимо манило мое будущее. Но жизнь повернула меня по-своему.
Я помню, как собирал меня отец в Москву, как упаковывал мои вещи в большой и вместительный, гармошкой складывающийся чемодан — белье, пальто и все прочее обмундирование. Другим местом была тоже большая, плетеная корзина, полная домашних пирогов и лепешек, — с питанием в Москве становилось туго. Оба места отец, провожая меня, сдал в багаж и наказал мне проследить их ход через предстоящие пересадки. Я все так и сделал и на последней пересадке, на станции Тихонова Пустынь — теперь Лев Толстой, — я ясно видел и свою корзину и чемодан, но в Москве ничего этого не оказалось. Начались розыски, которые ничего, конечно, не дали. Вернее, корзина с лепешками через несколько дней пришла, а чемодан со всем своим содержимым пропал бесследно. Были обещания и ожидания, а время шло.
Одним словом, перед лицом наступающей осени я остался гол как сокол. Сначала я, под влиянием успокаивающих обещаний железнодорожных властей, постигшую меня беду от отца скрывал, но наконец вынужден был написать. В ответ получил полное растерянности письмо, потому что дело было не в деньгах, а в вещах, в одежде, их нужно было не только покупать, но и шить, а со всем этим тоже становилось туго — начиналась предреволюционная разруха. А тем временем осень, холода, дожди, я простудился и, получив от отца соответствующий наказ, поехал домой, по пути еще больше простыл и приехал с тяжелым сухим плевритом, следы которого до сих пор обнаруживает изобретение господина Рентгена. А пока я болел, в Петрограде, затем в Москве, а по сути дела во всем мире произошли великие события, и отец меня в Москву больше не пустил, сначала «пока», потому что он, а за ним и я были уверены, что скоро, вот-вот, соберется Учредительное собрание, избранное всенародным и тайным голосованием, и все решится, повернется и станет на свои места.