К нам он попал из какого-то детского дома за устроенный им там якобы бунт. Он это отрицает — «бунта никакого не было, а просто пошумели, потому что они сами воровали, а нас голодом держали». Ну, в прошлом теперь разбираться было трудно, а по глазам и всему облику в нем чувствовалась внутренняя честность. И вот в решающий момент она сказалась. С его помощью ребят удалось успокоить, и тогда вдруг обнаружилось, что за это время двое сбежали, забрав с собой одеяла и простыни, — они были организаторами этого новогоднего «праздника».
Вообще было трудно, а я не Макаренко, это я понимал.
Да и в литературных делах к этому времени вдруг наметился некоторый перелом. Ту самую мою многолетнюю тему «Человек или божество?» я переосмыслил, переделал, перелопатил и снес в существовавшее тогда интереснейшее издательство «Атеист». Рукопись понравилась, была принята, понравился и я как автор, мне была предложена вторая тема: «Есенин — есенинщина — религия», она мне тоже понравилась, и стало ясно: теперь или никогда! Нужен скачок. И я его сделал: кстати, подвернулся проект какой-то реорганизации, и, пользуясь моментом, я подал заявление об уходе с работы. А так как остаться совсем без работы было страшно и непривычно, я устроился в школу взрослых у строителей.
Бараки, куда я пришел, приткнулись к самой окраине Москвы (Карачарово), между двумя железными дорогами — Курской и Нижегородской, среди огородов и болот. Бараки деревянные. Меж двух дощатых обшивок засыпаны опилки. Они сыплются сквозь щели, от них заводятся блохи и прочая нечисть. Крыша толевая, протекает. Внутри два ряда кроватей, но тесноты большой нет.
Однако, войдя в барак, я увидел широкую картину веселья. На топчане, заложив ногу на ногу, сидел гармонист с потухшей папиросой в зубах и вел бесконечную плясовую, какую-то прыгающую мелодию, перед ним плясуны — неимоверно длинный и потому смешной русский парень, в неимоверно больших сапогах и корявой брезентовке, и маленький, подвижной и легкий, точно живчик, татарин, в штиблетах, пляшут «до последнего», кто кого перепляшет. А кругом зрители и болельщики, подбадривающие то одного, то другого. А я сам когда-то был неплохим плясуном, особенно любил «ползунка», и тоже принял участие в общем хоре ценителей и как-то незаметно вошел в общий тон и компанию. Но когда выяснилось, что я буду работать у них учителем по ликбезу, вокруг меня образовался свой кружок и начались разговоры.
— Ну, как живете?
— Да что ж? Наша жизнь комиссарская!
Ответ был явно «с подковыркой», и это обнаружилось очень скоро — непрерывным потоком полились жалобы. Жаловались все и на всё, и сначала трудно было разглядеть индивидуальности. Молодой парнишка, черный, с выдающимися надбровьями и умными глазами, говорил о механизации: