…А я ведь как вырос: в условиях тончайшей культуры, у француза-учителя так научился французскому языку, что еще в отрочестве знал превосходно классическую французскую литературу. Дед мой — раввин-расстрига, умнейший, честнейший человек, атеист серьезный и глубокий. Кой-что он и нам передал, внучатам. Мой характер — неудержим, особо раньше, годов в 18–20, хуже Артема был (Артема Веселого. — А И) А теперь мыслью, волей его скручиваю. Работа — главное теперь мне, литературная работа…
А потом речь пошла на самые различные темы. Бабель спрашивал совета, стоит ли вставлять в «Конармию» образы политработников, и жалел о том, что он не повстречался с Фурмановым на фронте. Фурманов просил подробнее рассказать о конармейцах, о том, как достигает Бабель такого предельного лаконизма, об оттенках юмора на его творческой палитре и жаловался на то, что юмор не удается ему самому, а Бабель возражал и приводил запомнившиеся ему эпизоды из «Чапаева».
О критических замечаниях Бабеля Фурманов вспоминал не раз. 1 января 1926 года в своем дневнике он писал (это была одна из последних записей Фурманова): «Помню, Бабель как-то говорил мне: «Вся разница моих (бабелевских) очерков и твоего «Чапаева» в том, что «Чапаев» — это первая корректура, а мои очерки — четвертая». Эти слова Исаака не выпадали из моего сознания, из памяти. Может быть, именно они отчасти и толкнули на то, чтобы я кавказские очерки — материал, по существу, третьестепенный — обрабатывал с такой тщательностью». Фурманов не обижался на справедливую критику, всегда использовал ее для улучшения своих произведений В этом отношении особенно интересно его письмо к А. М. Горькому в ответ на замечания Алексея Максимовича по поводу «Чапаева» и «Мятежа».
Фурманов долго не решался послать свои книги Горькому Конечно, ему хотелось узнать мнение любимого писателя, мнение, которое даже в случае суровой критики было ему дороже всех похвал. И все же этой критики он боялся. Наконец, преодолев все колебания, он отнес толстую бандероль на почту. С трепетом душевным сделал надпись: «Sorrento. Macsimo Gorki».
И потерял спокойствие душевное на много дней. Да и хватит ли у Горького времени прочесть его книги? Небось книг от писателей он получает тысячи.
Ответ пришел. И скорее, чем он ожидал. По возбужденному лицу его Ная поняла, что случилось что-то необычайное. Он прошел в свою комнату и заперся. Надел очки, которыми стал в последние месяцы пользоваться все чаще, читал и перечитывал письмо, написанное почти печатным горьковским почерком.
Горький писал: «Как читатель я, разумеется, скажу вместе