Непечатные пряники (Бару)

Теперь на фронтоне остались только следы надписи «…им. В. И. Ленина». Впрочем, и они через какое-то время выцветут и станут незаметными. Если, конечно, их не закрасят еще раньше.

Помнил ли Алексей Ильич об успехе этой лекции потом, когда в семнадцатом году была национализирована его московская лечебница, после того как в ней скончался патриарх Тихон, и совсем потом, когда он жил в эмиграции под Парижем?..

Именно Юлия Кувшинова, прочитав один из рассказов Горького, посоветовала Васильеву отправить его, пусть и без ведома писателя, в редакцию газеты «Московские ведомости». Рассказ напечатали, и это была первая публикация Горького в центральной печати.

К семнадцатому году на фабрике и связанных с ней торфоразработках и железной дороге работало около четырех тысяч человек. На шести бумагоделательных машинах выпускалось тринадцать тысяч тонн печатной, писчей, тетрадной, почтовой, чертежной, с водяными знаками и оберточной бумаги в год.

Понятное дело, что не все так хорошо, как хотелось бы. И Осугу в мае этого года отравили так, что от воды за версту несло сероводородом и рыба мертвая всплыла вместе с бобрами, и понятно, что отравить ее некому, кроме как… известно кому, и переход на современное импортное оборудование на фабрике вместе с автоматизацией привел не только к увеличению выпуска продукции, но и к сокращениям. Уезжают из Кувшинова не только рабочие, но и специалисты. И местные депутаты с местными властями… такие же, как и везде. Впрочем, гладко бывает только на бумаге. Особенно на кувшиновской.

Над последней, завершающей фразой рассказа о Кувшинове я долго ломал голову, но она у меня так и не получилась. Сначала я написал, что на гранитный постамент стоящего на площади памятника Юлии Кувшиновой постоянно залезают маленькие дети, которых у нее не было в прошлой жизни, и, цепляясь за складки ее бронзового платья, чтобы не упасть, ходят и ходят кругом памятника, как неученые котята по цепи… Я хотел, чтобы фраза была красивой, но не слишком, а получалось слишком. Пусть уж будет без нее. Захотите — сами придумаете.

Улицы самого Солигалича были заасфальтированы только в девяносто пятом году. Если быть точным, то заасфальтировали чуть больше половины — тридцать восемь улиц из шестидесяти четырех.

Понятное дело, что в летописях все просто не бывает. Сначала Федор Семенович в Пасхальную ночь увидел на севере огненный столп и услышал гром, но не сразу понял, откуда он, и еще неделю блуждал со свитой по лесам, пока монах-отшельник не показал ему точное место, из которого этот самый огненный столп зародился. На этом месте и была заложена церковь. Кое-кто из современных историков утверждает, что в том месте еще до закладки церкви был соляной колодец и Федор Семенович и не думал блуждать, а сразу направился… Ну и пусть утверждают. С огненным столпом и громом все куда как красивее.

Достоин удивления тот факт, что впервые Солигалич упомянут в летописи не по случаю его разорения татарами или поляками, не по случаю междоусобной вражды между многочисленными князьями, их детьми и родственниками, не по случаю упоминания в духовной грамоте Ивана Калиты, а по случаю собственного основания. Редкий, надо признаться, в нашей истории случай.

Колодцы и варницы, в которых выпаривали рассолы в Солигаличе, имели свои имена, порой довольно затейливые. В дозорной книге Солигалича 1614 года упомянуты колодцы «Бочкин пуст», «Швак», «Чертолом», «Неволя», «Детинец Большой», «Детинец Малый» и варницы «Сутяга», «Погорелиха», «Позориха» и «Засериха».

Не все, конечно, могли себе позволить такой богатый вклад «на помин души». В книге «Очерки средневековой истории Солигалича» Н. А. Фигуровского описан случай, когда некая черница Анна за внесение в поминальный синодик ее мужа и ее самой передала в качестве вклада Троице-Сергиевому монастырю принадлежавшую ей половину соляного колодца и четверть варницы. Там же написано о том, что вдова некоего Зиновия Кононова по прозвищу Сирена Толстоухова передала монастырю дровяное кладище и еще дворище, а Иоиль Подосен Тимофеев Касаткин передал монастырю дворовое место и дровяное кладище, а Плохой Григорьев сын Успенский… Нет, вы только представьте себе женщину по прозвищу Сирена Толстоухова… Ох, не зря она была вдова. Так и вижу ее покойного мужа Зиновия, тщедушного, плешивого и гундосого, похожего на лесковского Зиновия Борисыча из «Леди Макбет Мценского уезда». Уж она и орала на него благим и самым обычным матом (за что и была прозвана соседями Сиреной Толстоуховой), и кулачищем своим пудовым прикладывала, и «Зиной» дразнила, и даже сыпала соль на раны, подмигивая из окошка проходящим мимо солидным плечистым соловарам и молоденьким подваркам, а как помер муж — так сразу монастырю на помин его души и отписала дровяное кладище вместе с дворищем. И то сказать — кто его знает, как он помер? Может, спьяну упал по весне в полынью на реке Костроме, может, зимой в дремучем лесу задрали волки и его самого, и лошадь по дороге в Чухлому, а может, просто на ночь поел грибков с кашей, а наутро глядь — он уж весь синий и не дышит.

Как если бы сейчас мелкие шайки коммунистов нападали на райкомы единороссов, грабили их, отнимали у них бизнес и привилегии, уводили в плен мелких партийных функционеров и продавали в рабство их самих и их голоса другим партиям.

Самое удивительное то, что тотьмичей в Солигаличе не жалуют и по сей день. Говорят, что в одном солигаличанине совести столько, что хватит на десяток тотьмичей. И землю тотьмичи никогда не обрабатывали, и ремеслом никаким не известны, а все больше торговали да были приказчиками. И вот еще что. Никто их тотьмичами и не зовет. Только толшмяками [Толшма — река, протекающая в тамошних краях.]. Солигаличские старики так и говорили: «Там, где толшмяк прошел, там…»

О солигаличанине Василии Александровиче Кокореве надо сказать отдельно. Всю эту затею с водолечебницей он придумал, будучи совсем еще молодым человеком. И это было лишь начало его блистательной карьеры. Мещанский сын, самоучка, начинавший сидельцем в одном из питейных домов в Солигаличе, он стал первым в России нефтепромышленником и миллионером к тридцати трем годам. В 1857 году Кокорев построил возле Баку первый в мире нефтеперегонный завод, пригласил для улучшения работы завода не кого-нибудь, а Менделеева, тогда еще просто приват-доцента в Петербургском университете. Благодаря Кокореву Россия к концу XIX века давала половину мировой нефтедобычи. Это Кокорев был определен под негласный надзор полиции за публичные призывы к отмене крепостного права. Это его звали «экономическим славянофилом». За двадцать лет до братьев Третьяковых он основал в России первую частную картинную галерею и устроил для русских художников приют возле Вышнего Волочка. Это Кокорева Российская академия художеств удостоила звания почетного члена. Со всем тем, Василий Александрович имел, мягко говоря, «купеческий вкус». На столе у него стоял золотой лапоть, а шампанское он пил с квасом, рассолом и солеными огурцами. Ну да золотой лапоть — не золотой батон. Тем более что Кокорев его купил на заработанные, а не украденные деньги.

Раз уж зашла речь о романсах, то никак нельзя пройти мимо Николая Петровича Макарова, который хоть и родился в Чухломе, зато воспитывался у своих солигаличских теток М. П. Волконской и А. А. Шиповой. Макарова мы будем помнить и любить всегда не за то, что он был одним из первых русских лексикографов и составителем самого полного русско-французского словаря, и не за то, что он был виртуозом игры на гитаре и организовал на свои средства в Брюсселе первый международный конкурс гитаристов, а единственно потому, что Николай Петрович написал слова романса «Однозвучно гремит колокольчик».

Главный колокол на колокольне Рождественского собора весил 347 пудов, а на колокольне Воскресенского собора «всего» 215. Рождественский колокол был отлит в России, а на Воскресенском была латинская надпись «Хвала Богу построил Ассверус Костер в Амстердаме 1631 года для Солей». Когда эти два колокола между собой разговаривали, то в Солигаличе даже воробьи переставали чирикать.

Кузнецы в Солигаличе еще со времен солеварения были мастерами высокого класса. В Солигаличе вам любая собака расскажет, что на лезвии топорика, который был с собой у Ильича, когда он прятался в Разливе, стояло клеймо «Солигалич». Рассказы собак, между прочим, подтверждают воспоминания Зиновьева, жившего с Лениным в Разливе. Григорий Евсеич увидел это клеймо буквально перед носом, когда спорил с вождем мирового пролетариата об «Апрельских тезисах».

Кто после прочтения этого письма не поднес незаметно к уголку глаза носовой платок или хотя бы не кашлянул смущенно — тот самое настоящее бесчувственное бревно.

На площади имени Бориса Корнилова, уроженца села Покровского Семеновского уезда, стоит первый в России памятник репрессированному поэту, написавшему в тридцать втором году «Песню о встречном» и расстрелянному на тридцать первом году жизни в тридцать восьмом году как «активный участник антисоветской троцкистской организации, ставившей своей задачей террористические методы борьбы против руководителей партии и правительства». Руководители партии и правительства приказали считать слова «Песни о встречном» народными, и они стали народными и были ими почти тридцать лет до самой посмертной реабилитации Корнилова «за отсутствием состава преступления». После реабилитации они так народными и остались до самого конца этого народа, который тоже, как оказалось, был активным участником антисоветской организации.

«Париж» он потому, что план Парижа как две капли воды похож на план Семенова. Так, по крайней мере, считают все семеновцы и вместе с ними хозяин гостиницы. В холле семеновского «Парижа» стоит настольный макет Эйфелевой башни с прикрепленной к ее основанию табличкой, на которой написано «г. Семенов». Номера хорошие, уютные, вот только стены между ними так тонки и так звукопроницаемы, что слышно, как за стеной твоего номера кто-то громко думает, то ли выпить водки сейчас и потом пойти в гости к соседке, приехавшей вместе с ним в командировку на местный арматурный завод, то ли пригласить ее в лучший местный ресторан «Керженец» и там выпить вместе с ней, то ли пойти в гости… но выпить непременно. Кстати сказать, Семеновский арматурный завод переживает нынче не лучшие времена. Проще говоря, загибается арматурный завод. Остался литейный цех, но и он дышит на ладан. В позапрошлом веке этот завод, основанный местным механиком-самоучкой Гавриилом Семеновичем Рекшинским и его дядей, очень даже процветал. Основной продукцией были весовые гири — от самых больших до самых маленьких. Гири были такого качества, что владельцам завода было разрешено ставить на них собственное клеймо. Кроме гирь выпускали клещи, слесарные ножницы, колеса и даже печные заслонки с античными сюжетами. Две из них стоят за стеклом в местном краеведческом музее. На одной из них изображена та самая колесница того самого Аполлона, которая изображена на том самом Большом театре и на тех самых ста рублях, которые так оскорбили нравственность наших депутатов. Я присматривался — Аполлон на дверце вне подозрений, а вот кони…

Впрочем, это все мелкие детали и к нашему рассказу не имеющие никакого касательства. Про Гавриила Семеновича Рекшинского все же не лишним будет добавить, что прожил он долгую жизнь и семь раз избирался семеновским городским головой. Тридцать один год управлял он Семеновом, замостил камнем городские мостовые, начал строить больницу и успел умереть перед самым семнадцатым годом. Очень немного было в тогдашней провинциальной России таких городских голов. Сына Гавриила Семеновича новые власти в восемнадцатом году с завода выгнали, но… тут же попросили вернуться, поскольку оказалось, что каждая кухарка не может управлять не только государством, но и чугунолитейным заводом. Еще пять лет он руководил заводом и готовил себе смену, а потом уехал в Нижний, подальше от своих учеников.

Проезжал я как-то мимо Пуреха — нет нынче там никаких ложкарей и староверов нет. Зато в придорожном вагончике с надписью «Вяленая и копченая рыба» можно купить небольших копченых стерлядок недорого. Свежий пурехский ситный хлеб ничуть не уступает стерлядкам по вкусу. Если есть их вместе, пить крепкий горячий чай из большого походного термоса и при этом смотреть вдаль, на залив, который образует река Юг при впадении в Волгу, на семью цапель, медленно и чинно летящих сквозь туманную дымку из левого угла неба в правый, то можно получить если не море, то реку удовольствия. С заливом в придачу.

Жаль, конечно, что ложки теперь все одинаковые в том смысле, что нет ни бурлацких, ни монастырских. Представьте себе, к примеру, ложку гаишника, расписанную «кирпичами» и двойными сплошными линиями, или ложку олигарха всю в газопроводах и нефтяных вышках, или ложку сотрудника НИИ, изрисованную дырками от бубликов, или Царь-ложку президента, на дне которой в мельчайших подробностях выписан Кры… то есть Кремль.

Есть еще те, которые и расписывают на дому, и сами возят в Москву на продажу, но их немного. Художник умеет хорошо придумывать узоры и расписывать, а продавать, искать клиентов и вообще заниматься бизнесом умеет плохо.

Есть в Семенове площадь Октябрьской Революции, на которой еще при советской власти поставили памятник трем коммунистам. Боролись эти коммунисты в девятнадцатом году за установление советской власти в Заволжье. Так боролись, что их убили до смерти те, кому советская власть была поперек горла. Между собой семеновцы называют памятник «Тремя мужиками», а площадь вокруг памятника «площадью Трех мужиков». Про площадь Трех мужиков вычитал я в интернете, и черт меня дернул блеснуть своей эрудицией как раз в тот самый момент, когда наш экскурсовод рассказывал проникновенным голосом об истории подвига трех коммунистов… и тут вдруг оказалось, что один из этих коммунистов приходится ей то ли двоюродным, то ли троюродным прадедушкой. Возмущению экскурсовода не было предела. Конец экскурсии прошел в менее теплой и менее дружественной обстановке.

Строго говоря, средневековая технология добычи соли в разных местах была примерно одинаковой. Уж если и отличалась она, то названиями рассолоподъемных труб, которые давались сообразно местной топонимике, фамилиям владельцев и чувству юмора балахонцев. Попадья Большая, Киселиха Меньшая, Золотуха, Толстуха Большая и Толстуха Малая, Близнецы, Каменка в узкой улочке и Каменка Малая, Кошелиха а Кухтина тож… Поди теперь разбери, отчего трубу назвали Золотухой — чесалась она у них или шелушилась…

Так богатела, что даже Иван Грозный включил ее в состав своих опричных земель. Грозный, кстати, был в Балахне проездом после взятия Казани. На радостях отведал вынесенную ему балахонцами хлеб-соль, которая в тамошнем исполнении была более похожа на соль-хлеб, сказал, что вкуснее этой соли ничего не едал и ускакал в Москву, а в Балахне приказал построить Никольскую церковь, которая стоит и до сей поры на проспекте Революции.

На самом деле бетонный покрашенный «под бронзу» памятник в 1943 году установили в Нижнем. Почти сорок лет он там простоял. Почему он перестал нравиться местному начальству — теперь не установить, а только сослали они его в Балахну, на родину героя. Себе же нижегородцы сделали другой, побогаче, из настоящей бронзы. Не то чтобы они помнили ту атаку «лутчих балахонцев посадских людей» и тушинцев на Нижний, а все же…

Не умели они врать, а потому каждый раз, как возникала нужда в отливке колокола, выписывали они себе из Москвы человечка, который и сочинял им такое… Даже денег не брал. Работал, можно сказать, из одной любви к искусству и вину. Бывало, придумает он такую историю, от которой все только рты в изумлении разевают, а к ней приплетет еще самых невероятных деталей. И это при том, что колокол-то собирались лить всего один. Так рачительные хозяева завода, чтобы эти умопомрачительные детали не пропали зря, — отольют за компанию еще десяток мелких колокольчиков.

Кокоры — это стволы деревьев вместе с корнями, но не со всеми корнями подряд, а только с теми, которые перпендикулярны стволам. Остальные растущие под разными неполезными углами корни обрубали. Проще говоря, кокоры — это шпангоуты, если вы, конечно, понимаете, о чем речь. Признаться, я и сам не очень разбираюсь в шпангоутах и часто путаю их с бимсами… Короче говоря, пусть в кокорах балахнинцы разбираются. Я даже не уверен, что все они, если разбудить их ночью и спросить, что такое кокоры, без запинки ответят на этот вопрос.

Если быть до конца честным, то на сто лет раньше Дубининых, в 1745 году, занимался нефтеперегонкой архангелогородский купец Федор Саввич Прядунов, но он получил из ухтинской нефти лишь некий «керосинообразный продукт». Да и перегонял он нефть в небольших количествах, как мы бы сегодня сказали, в лабораторных масштабах на установке Берг-коллегии в Москве и планировал получающиеся продукты использовать в аптекарском деле. Прядунова скорее можно назвать первым в мире добытчиком нефти в промышленных масштабах. Конечно, мне возразят земляки Прядунова архангелогородцы, будут спорить до хрипоты ухтинцы, доказывая, что Прядунов был первым… Я бы на их месте делал то же самое. Кабы не был москвичом.

В этом году в Пестяках выпускников в единственной школе было девять человек. На четыре с половиной тысячи жителей.

Кстати, о вымирающих домашних животных. На все Пестяки теперь то ли две, то ли три коровы, а раньше было три стада и в каждом стаде до сотни коров. Еще раньше, перед самой революцией, в пестяковской округе было около шести тысяч лошадей и десяти тысяч коров. Впрочем, коров при желании еще развести можно, а вот такой умерший промысел, как вязание шерстяных чулок и варежек, — это вряд ли. До революции в Пестяках и окрестных деревнях не вязали только коровы и кошки с собаками. Вязали даже слепые на ощупь. Местные однопалые варежки, или «вареги», как их здесь называли, продавались не только в губерниях Центральной России, но даже и во Владивостоке, Порт-Артуре и Финляндии. Во время Русско-турецкой войны в 1877 году у наших солдат, бравших Шипку, были на руках теплые пестяковские варежки.

Большая часть экспонатов подарена музею местными жителями. Куплены только два самовара за пятьсот рублей, но не потому, что больше купить нечего, а потому, что не на что. Денег музею не дают, кроме как на зарплату сотрудникам.

Правду говоря, Игнатий Шериман ехал в Московию совсем не по целине, а по довольно проторенной дороге. Еще при отце Петра Первого, Алексее Михайловиче, отец Игнатия Шеримана Захарий Саградов (Шериманян) приезжал в Москву по делам Армянской торговой компании из Новой Джульфы. Чтобы дела этой компании шли в России не просто хорошо, а очень хорошо, подарил он русскому царю трон. Покрытый золотом и слоновой костью трон был инкрустирован жемчугом, яхонтами и восемьюстами алмазами. После этого дела Армянской торговой компании пошли так хорошо, что английские купцы, торговавшие в Московии в то время, довольно долгое время испытывали такую неприязнь к армянам… Не только на свою любимую жареную треску с картошкой смотреть не могли, но даже и от черной икры отворачивались. В скобках все же должен заметить, что некоторые историки сомневаются в том, что Захарий Саградов был отцом Игнатия Шеримана. Ну может, и не отец. Может, дядя. Может, даже двоюродный. Может, и не дядя вовсе. Согласитесь, однако, что с отцом вся эта история выходит гораздо занимательнее.

Шафиров и Толстой получили от правительства жалованную грамоту на «исключительное заведение в России фабрик серебряных, шелковых и шерстяных парчей и штофов, також бархатов, атласов, камок и тафт, и иных всяких парчей… лент… и чулков». Еще и торговать беспошлинно всем произведенным добром разрешили на всех ярмарках пятьдесят лет. Еще и дали беспроцентную ссуду. Наверняка Петр наградил бы их рубанком или стамеской с царского плеча, если бы они произвели хоть что-нибудь сравнимое по качеству и цене с заграничными шелками.

Будете ехать из Москвы во Фряново — у моста через реку Ширенку посмотрите направо — увидите синюю табличку, на которой так и написано «р. Ширенка». Станете этой же дорогой возвращаться в Москву (а другой там и нет, поскольку во Фрянове дорога кончается), то на табличке с противоположной стороны моста тоже увидите синюю табличку, на которой будет написано… «р. Ширинка». То ли «топограф был, наверное, в азарте иль с дочкою судьи накоротке», то ли еще что…

Была и еще одна причина, по которой текстильные фабриканты (в том числе и Шериман) обратились с прошением к Анне Иоанновне о закреплении рабочих на фабриках, — воровство. Одна мануфактура у другой мануфактуры тащила все, что не только плохо, но даже и хорошо лежало. Воровали технологии крашения, рисунки по тканям и образцы самих тканей. И ведь что удивительно — одной рукой подписывали прошение к императрице, а другой (всеми остальными руками), даже и не подозревавшей о том, что делает первая, продолжали воровать.

Вот на этом месте вы, поди, ждали какой-нибудь фривольной шутки о гризете и гризетках? Ее не будет. Гризетки — тема совершенно другого рассказа. Да и какие, спрашивается, гризетки в России во времена Анны Иоанновны и Елизаветы Петровны? О них тогда и знать не знали. То есть знали, конечно, но называли по-другому.

Нельзя сказать, что государство ему не помогало. Помогало, как могло и умело, а умело оно прислать во Фряново несколько десятков рабочих с разорившихся фабрик, лихих людей, промышлявших на большой дороге, и пьяниц (куда же без них), которых у государства всегда было в достатке. К примеру, в 1748 году на фабрику была отдана за «пьянство и позднехождение» крестьянка Анна Васильева из деревни Мневники, которую, как следует из материалов ее дела, в деревню Фряново «за непотребством староста со крестьянами не принимают».

Первая школа просуществовала около десяти лет. Родители не хотели отдавать детей учиться. Дети, как и взрослые, зарабатывали деньги, трудясь от зари до зари на фабрике. Хоть и платили им не в пример меньше взрослых, а лишними эти копейки в семьях не были. Да и крепостного права никто не отменял. Сегодня ты десигнатор, а завтра конюх, если барин захочет, и на конюшне тебе спину изрисуют плетьми так, что никакому десигнатору такие узоры не снились.

Спроси у любого из тех, кто прочел хотя бы школьный учебник истории, знает ли он Демидовых? Конечно знает. И про уральский чугун и пушки знает. А вот про Лазаревых вспомнят только специалисты да те энтузиасты, что до сих пор каждые четыре года устраивают Лазаревские чтения. И это при том, что семейство Лазаревых, в отличие от Демидовых, управляло своими уральскими заводами полтораста лет до самого начала военного коммунизма, а не уехало в XIX веке на ПМЖ в солнечную Италию.

Между прочим, в жалованной грамоте Екатерины Второй, подтверждающей дворянское достоинство рода Лазаревых, сказано: «…выехал он Лазарь с детьми с имением в нашу Империю, здесь же здесь завел знатную Мануфактуру и всегда оказывал с детьми своими нам многие услуги, за что Мы 1774 года 20 мая его Лазаря Лазарева, его детей и их потомков пожаловали в российские дворяне».

Выстроил, но пожить в ней не успел. Иван Лазаревич скончался в том же самом году, в котором усадьбу достроили. Тем не менее с его жизнью во фряновской усадьбе связан целый ряд легенд, которые с большим удовольствием и каждый раз с новыми подробностями вам расскажут… нет, не в музее. В музее теперь все поставлено на научную основу, а вот от краеведов-любителей можно узнать, к примеру, легенду о Красном Алмазе.

Мало кто знает, что отец Ивана Лазаревича Лазарева, Лазарь Назарович Лазарев, вывез из Персии вместе с бриллиантом «Орлов» еще и Красный Алмаз. Дело в том, что Лазарь Назарович был казначеем персидского шаха и понравившиеся ему казенные алмазы откладывал на черный день. Красный Алмаз был отложен на черный день одним из первых. К тому времени, когда усадьба была построена, Лазарь Назарович уже давно умер, и в стену усадьбы Красный Алмаз пришлось замуровывать его сыну Ивану. Обо всем этом, начиная со службы Лазаря Назаровича у шаха, откладывания алмазов на черный день и до самого места, куда Красный Алмаз замуровали, подробно написано в старых бумагах [в этих же бумагах было написано, что за продажу бриллианта «Орлов» русской короне императрица положила Ивану Лазареву ежегодную пенсию в четыреста тысяч золотых екатерининских рублей, а не в ассигнациях, как думают незнающие люди], которые были найдены под обоями при ремонте усадьбы. К несчастью, бумаги вместе с обоями куда-то потом запропастились, но еще первый директор музея в знак особого доверия показывал то место в усадьбе, куда был замурован драгоценный камень. Ну не то чтобы указывал конкретно то самое место, где Иван Лазаревич крестиком отметил схрон с алмазом, а поднимал указующий перст к потолку второго этажа, возводил очи горе и таинственно молчал. То место, в котором первый директор музея многозначительно молчал, закатывал глаза и поднимал вверх палец, мне показали. Крестика, который оставил Иван Лазаревич, я там не увидел — должно быть, случайно забелили при очередном ремонте. Тем не менее молва о Красном Алмазе дошла до столицы и телевизионный Третий Мистический Канал оборвал все телефоны нынешнему директору музея, умоляя пустить их в дом с бриллиантоискателем, чтобы если и не отыскать сокровище, то хотя бы сделать о нем мистическую передачу. Уже и ведущий натренировался поднимать палец вверх, уже и перемерил он на плане усадьбы все комнаты, все коридоры и чуланы, не оставив невымеренной ни пяди. Оказалось, что высота всего дома десять саженей три аршина и шесть пядей, а если взять отдельно высоту комнат, расположенных одна над другой, и сложить, и еще прибавить толщину перекрытий, то окажется, что общая высота равна не более десяти саженей одного аршина и трех пядей. Значит, куда-то исчезли целых два аршина и три пяди… или две. Короче говоря, совершенно ясно, что Красный Алмаз надо искать наверху. Конечно, правильно, что директор их не пустила в усадьбу, но если бы пустила — какие сокровища Агры могли бы получиться…

Еще одна легенда связана с виноделием. Могли ли Лазаревы, при‑ родные армяне, не заниматься виноделием? Нет, бутылок с коньяком в усадьбе или усадебном парке не находили. То есть находили, но пустые и к Лазаревым отношения не имеющие никакого. И все же… Однажды в парке, в беседке, которая не сохранилась, какой-то мальчик, в тот самый момент, когда то ли в карты играл с товарищами, то ли просто курил в рукав тайком от родителей, провалился под землю и вылез пьяный там обнаружил огромный подвал глубиной с четырехэтажный дом [по другой легенде, которая является ответвлением от этой, в таких же четырехэтажных подвалах, но под самой усадьбой, выращивали тутового шелкопряда, чтобы не возить его из Персии. Выращивали, понятное дело, в самом строгом секрете], в котором стояли не менее огромные бочки с коньяком, полусладким армянским шампанским и даже армянским портвейном, против которого португальский просто карлик… Вино, как и беседка, не сохранилось. И бочки тоже. Вы хотите спросить — а был ли мальчик? Может, и был, но он тоже не сохранился.

Совсем в отрывках до нас дошло еще одно предание о посещении усадьбы князем Потемкиным-Таврическим и канцлером империи князем Безбородко. Собственно говоря, кроме этого факта ничего более и не известно. Читателю предлагается самому додумать, что из армянских вин и коньяков было подано к столу, подарил ли Иван Лазаревич своим гостям шелковые халаты, расшитые павлинами и куропатками, родились ли у нескольких крестьянских девок через положенное время младенцы и не живут ли до сих пор во Фрянове в полной безвестности и нищете внебрачные дети Григория Александровича и Александра Андреевича, скрывающие свои знаменитые фамилии под самыми обычными.

Да понимаю я прекрасно, что этот факт к созданию музея не имеет никакого отношения. Просто мне жалко выбрасывать такую затейливую деталь. Пусть она и от другого рассказа. Из точно таких же деталей отмечу бюст Сталина и аптеку на площади рядом с усадьбой. Сначала о бюсте. В начале пятидесятых решили строить во Фрянове Дом культуры, выкопали котлован под фундамент, и… в это самое время лучший друг физкультурников и велосипедистов отдал Повелителю мух то, что было у него вместо души. Фряновцы, как только пришел приказ из столицы о том, что физкультурники, не говоря о велосипедистах, показали на следствии, что никакого друга у них нет и не было, не медля ни дня снесли бюст к чертовой матери, а для того, чтобы впредь избежать ненужного поклонения каменному идолу и, не дай бог, жертвоприношений, его бросили в котлован и сделали частью фундамента. На тему сталинских основ фряновской культуры вы пошутите сами у себя в голове, а я расскажу вам об аптеке. На самом деле ничего особенного в этой аптеке нет. Еще в советские времена она была построена по типовому проекту во Фрянове. В лихие девяностые кто-то из тех, у кого в тот момент были руки по локоть во власти, смог приватизировать это здание. Аптечный бизнес — дело тонкое, и его так просто, как здание, украсть невозможно. Бизнес заупрямился и не пошел, а здание аптеки осталось. Не пропадать же добру, подумал удачливый приватизатор и поселился вместе с семьей в крепком бетонном здании аптеки, огородил его железным забором и протянул во дворе веревки для сушки белья. Говорят, что дня не проходит, чтобы фряновские мальчишки не позвонили в звонок у ворот и, перед тем как стремглав убежать, не спросили — нет ли в продаже презервативов анальгина или зеленки.

Мне бы не хотелось делать из этих фактов никаких и тем более далеко идущих выводов. Представим себе, к примеру, ящик для пожертвований в Доме-музее Пушкина в Кишиневе или такой же, но Гоголя в Полтаве. Представили? То-то и оно. Особенно в Полтаве.

И это при том, что Иван Лазаревич хотел сохранить фабрику «яко памятник трудов своих собывшийся благотворными одобрениями Монархов российских, трудолюбию подданных своих покровительствовавших, и для того никогда не соглашаясь оною продать в чужие руки и за самые знатные суммы, — хотя удобные к тому случаи и встречались».

Написал бы я сейчас, что иностранец по фамилии Каненгиссер остался жить в России и понемногу превратился в Каннегисера. Царская паспортистка ошиблась и при выписывании вида на жительство потеряла одну букву «с», а вторую «н» случайно задела пером и передвинула на другое место. Обычное дело. С поручиком Киже еще и не такое приключилось. Внук Каненгиссера, поэт Леонид Каннегисер пристрелил в восемнадцатом году из нагана ядовитую жабу — чекиста Урицкого. Это о Каннегисере писал Бальмонт «Пусть вечно светит свет венца бойцам Каплан и Каннегисер». И никто бы проверять не стал. Так ведь не напишу же, потому как совесть без зубов, а загрызет. Жалеть, однако, буду обязательно.

Местные жители называли машины Жаккара «жигарками».

Довольно быстро жаккардовое ткачество распространилось по всей округе, а потом и по России, и только богородский купец первой гильдии Лев Дмитриевич Лезерсон, имевший свою шелкоткацкую фабрику, отказался устанавливать у себя французские станы, а взял да и усовершенствовал обычный стан. Тут бы надо написать, что дальше опытного образца дело не пошло и правительство, к которому Лезерсон обращался с просьбой, показало ему… Не обращался он. Даже и не думал. Сам запатентовал свое изобретение, наладил производство своих станов и стал их продавать не куда-нибудь, а в Европу, и даже французские текстильные фабриканты лезерсоновские мистрали охотно покупали. Вообще Лезерсон был человеком удивительной судьбы. Родом он был из Любавичей, из очень религиозной и очень бедной еврейской семьи и, конечно, должен был стать раввином, тем более что его папа был очень дружен с самим Шнеерсоном, часть книг из библиотеки которого у нас через много лет так коварно умыкнули и вывезли за океан. Лезерсоны часто ходили в гости к Шнеерсонам, в доме которых было, как известно, ужасно шумно из‐за постоянных религиозных диспутов. Обычно маленький Лева забивался куда-нибудь в угол и немножко шил. Никакими силами его невозможно было оторвать от иголки и нитки. В конце концов родители поняли, что раввина из него не получится, дали ему денег для покупки небольшой швейной фабрики, купили удостоверение купца первой гильдии и посадили на поезд до Москвы.

Кстати, о бархате. «Папа всячески поддерживал промышленников, как, например, некоего Рогожина, который изготовлял тафту и бархат. Ему мы обязаны своими первыми бархатными платьями, которые мы надевали по воскресеньям в церковь. Это праздничное одеяние состояло из муслиновой юбки и бархатного корсажа фиолетового цвета. К нему мы надевали нитку жемчуга с кистью, подарок шаха Персидского». «Папа» здесь император Николай Первый, а «мы» — его дочери, великие княгини Ольга и Мария. Написано о рогожинском бархате Ольгой Николаевной, королевой Вюртембергской, в воспоминаниях в 1883 году. Хорошего качества, значит, был бархат, раз о его производителе не забыли и через пятьдесят с лишним лет.

Тут понятно почти все. Александрин — это полосатая ткань из смеси льна и хлопка. Омбре — узор на тканях набитый или вытканный полосками и переливами оттенков, а вот что такое «де суа Перс». «Шишков, прости, не знаю, как перевести».

Правду говоря, оно и сейчас годится только для него. В Товариществе Фряновской шерстопрядильной мануфактуры, которое создали Залогины, одним из акционеров был фабрикант Сергей Иванович Четвериков, тоже имевший свою фабрику. Так вот он как раз и поставил перед собой задачу вывести именно таких овец, шерсть которых будет годна для производства тонкой пряжи. И почти вывел, но тут случилась революция и все его овцы просто передохли от бескормицы.

Со всем тем работа на фабрике медом не показалась бы никому. Работали круглосуточно, но не в три, а в две смены. Первая смена начинала по гудку паровой машины в пять утра и работала до восьми вечера (вторая с девяти вечера до пяти утра). В десять утра перерыв на сорок пять минут на завтрак. В три часа дня — часовой обед. Под праздники рабочий день был на два часа короче. Неделя ночной смены, затем неделя дневной и снова дневной. Дети работали с двенадцати лет. Драмкружки и библиотеки, конечно, были нужны, но, как говорил герой чеховского рассказа, «сделайте же для них ненужным грубый животный труд, дайте им почувствовать себя на свободе и тогда увидите, какая, в сущности, насмешка эти книжки и аптечки».

Среди местных краеведов, любителей рассказывать о том, как было на самом деле, бытует легенда о том, что в процессе национализации усадьбы новые хозяева выставили за порог дома ненужные им буржуазные пальмы в кадках. Это увидел старый и седой как лунь садовник бывших хозяев. Ночью он отнес пальмы в дальний угол усадебного парка и, поскольку дело было зимой, каждый день ходил поливать их кипятком. Так и вижу эту душераздирающую картину — луна, трескучий мороз, узкая тропинка, протоптанная между сугробами, и по ней осторожно пробирается сгорбленный старик в нагольном тулупе с большим медным чайником в руке, от которого валит пар. Пальм с тех пор, понятное дело, не сохранилось, а вот прекрасный парк остался. Растут в нем яблони, сливы, малина и смородина. Летом работники музея устраивают небольшие грядки и сажают на них овощи. Приезжающих детей с экскурсиями отправляют в парк есть яблоки, а сами пьют чай с малиной на веранде второго этажа.

Мало того что при написании этого рассказа о Фрянове я вовсю пользовался краеведческими работами Александра Послыхалина и Екатерины Черновой, так я еще и умучил их бесчисленными вопросами.

Есть в тех краях и еще одно село под названием Кравотынь. Предание говорит, что татаро-монголы в этом селе уничтожили всех и их отрубленные головы насадили на частокол. Получился кровавый тын или Кравотынь.

В 1922 году медленно запрягавшие потомки Евстафия и Тимофея наконец-то назвали две улицы в их память — Евстафьевская и Тимофеевская.

Теперь селигерских сомов днем с огнем не найти, но местные торговцы копченой рыбой их продают на каждом углу. Продают даже терпуга, который и вовсе океанская рыба. Впрочем, отдыхающие берут и терпуга. Они и копченые сети с копчеными удочками съедят. Особенно когда мешают пиво с водкой.

Добавим только, что в Осташкове есть еще и Музей рыбы, в котором собраны разнообразные сети, верши, мережи, кораблики и удочки. Рыболовных рассказов там и в помине нет, но вам покажут заспиртованный щучий глаз размером с кулак взрослого ребенка и расскажут, что второй глаз не уберегли от чаек, а сама щука имела такие огромные зубы… Если приглядеться, то на задней стороне этого фарфорового, искусно расписанного глаза по-немецки мелко-мелко написано «Этим щучьим глазом мастер Крамбс начинает коллекцию глаз хищных речных рыб по заказу кафедры зоологии университета г. Санкт-Петербурга. 1865 г.» При этом вам, само собой, дадут понюхать для пущей убедительности спирт из банки с глазом.

Все могло быть еще хуже, если бы по указу царя Федора Алексеевича в конце XVII века не запретили обучаться дома у иностранных учителей. Власти, как это обычно с ними у нас бывает, боялись тлетворного влияния на мальчишек и девчонок западных ересей. Их родители тоже боялись. И ересей и властей. Вот тут-то Леонтию Теляшину фортуна и улыбнулась.

Представляете себе государя, президента, премьер-министра, спикера парламента, способного оценить энциклопедическую полноту математических, астрономических и физических знаний собеседника? Я тоже не представляю.

Не хотел я об этом говорить, но… из песни слов не выкинешь. Магницкий написал не только учебник. Он еще написал памятную записку по делу Дмитрия Тверитинова. Жил такой сторонник протестантизма в Москве одновременно с Магницким. Неоднократно спорил с ним Леонтий Филиппович. Однажды одиннадцать часов кряду длился их богословский диспут. И даже победил Магницкий Тверитинова, а после победы… взял да и написал записку члену канцелярии Сената графу Мусину-Пушкину о еретике Тверитинове и его единомышленниках. С одной стороны, это, конечно, записка, а с другой, как считают некоторые историки… получился натуральный донос. Мусин-Пушкин поначалу хотел дело замять, считая его несерьезным, но Магницкий настаивал и даже принес собственноручно составленный список тетрадей Тверитинова. Правда, царь благоволил лютеранам и все ограничилось церковным покаянием для обвиняемых. Приняли их обратно в ряды православных и отправили замаливать грехи в московские монастыри. Даже не сослали в подмосковные, не говоря о Соловках. Только одного, Фому Иванова, который, как доносил Магницкий, «улучив своей злобе час удобный, взял с собой в церковь, под одеждой утаив, нож железный великий, которым лучину щепают, просто именуемый косарь, и уединяся еретическому злобному духу, ему помогающему, начал рубить образ святого Алексея митрополита, стоящий при его раке», за такое, с позволения сказать, иконоборчество, прилюдно сожгли заживо в деревянном срубе на Красной площади. Сожгли бы заодно и все документы по этому делу. Ни к чему нам знать эти подробности о Магницком. Хватило бы и учебника арифметики.

Осташков входил тогда в Новгородскую губернию.

Когда в 1878 году вновь открытая земская почта Осташкова выпустила почтовые марки с городским гербом, то оказалось, что один из ершей на гербе плывет в противоположную двум другим сторону. За такую марку настоящий, сошедший с ума на почве собирания марок филателист отдаст все, что можно. И что нельзя тоже отдаст.

Справедливости ради надо сказать, что банк пожертвовал только за первые полвека своего существования около ста шестидесяти тысяч рублей на городское благоустройство. Сумма для XIX века и такого небольшого городка, как Осташков, более чем значительная.

На одном из ярусов колокольни Троицкого собора устроено что-то вроде небольшой выставки фотокопий документов, рассказывающих об осташковских колоколах. Уж как и почему туда затесалась фотография первой страницы герценовского «Колокола» — я не знаю, а привлек мое внимание рисунок пятисотпудового колокола Троицкого собора. Провисел он на колокольне тридцать лет и в 1838 году треснул «от безрассудно производимого звона в Пасхальную неделю». Как говорится, пошли дурака Богу молиться — он не только лоб, но и колокол расшибет… К чести осташковцев, они перелили этот колокол с прибавкой к нему двухсот восьмидесяти пудов.

От директора музея услышал я и о знаменитом осташковском рецепте постных щей со снетками. Снеток, как известно, есть озерная форма корюшки и точно так же пахнет свежими огурцами. В этом смысле именно жители Осташкова, а не Твери, как можно было бы подумать, чувствуют себя культурной столицей Тверской губернии. Селигерский же снеток, вылавливаемый в районе Осташкова, хоть и меньше петербургской корюшки, но, в отличие от последней, обладает гораздо бóльшими и очень выразительными глазами. Точно так же, как и грибы в Рязани. Побывать в Осташкове и не поесть щей, не заглянуть в глаза снетку…

Но вернемся к рецепту. Для щей необходимы сушеный снеток и квашеная капуста. Капусту несколько часов томят, а снеток предварительно замачивают в воде… Квашеной капусты у меня не было. Ну какая, спрашивается, квашеная капуста в середине июня. К середине июня вся молочная кислота, которая придает ей приятную кислинку, превращается в серную. Снетка мне тоже не удалось купить. Отчего-то в тот день, что я был в Осташкове, им не торговали. Зато была в изобилии свежая вобла. Пахучая и мягкая, в собственном рыбьем жиру. И я решил свернуть в сторону от проторенной осташковцами кулинарной дороги.

Самое сложное в моем рецепте — очистить от чешуи, костей, внутренностей несколько рыбин и не съесть их. Особенно если они с икрой. Непосредственно перед очисткой и потрошением воблы необходимо, от греха подальше, вынести из дома все пиво. Все остальное просто. Очищенные спинки воблы бросаем в кастрюлю с холодной водой на полчаса. Свежую капусту и картошку нарезаем, как для обычных щей. Отдельно пассеруем репчатый лук, морковь и помидоры. К ним же, слегка обжаренным, добавляем ложку муки и немного подрумяниваем. В кипящую воду бросаем капусту, картошку и спинки воблы, вытащенные из соленой воды. Чуть позже туда же отправляются пассерованные лук, морковь, помидоры и свежий сладкий, нарезанный соломкой болгарский перец. Для полноты картины прибавляем душистый перец горошком, немного черного жгучего и только что сорванный с грядки, мелко нарезанный укроп, за которым посылаем на огород поднятую по тревоге жену. После этого варим щи еще одну или полторы минуты, газ выключаем, кастрюлю накрываем крышкой и нетерпеливо ходим вокруг нее где-то около часа, а лучше двух, мешая щам настаиваться. Через полчаса, не выдержав, открываем крышку, зачерпываем половником красную дымящуюся гущу с кусочками воблы, подставляем под половник глубокую тарелку, наливаем, добавляем столовую ложку деревенской сметаны…

Другой на голубом глазу рассказал бы вам, что язык можно проглотить, что ароматный пар щекочет ноздри до изнеможения, а я вам скажу чистую правду. Не горькую, но совершенно невкусную. Щи получились именно те, о которых у нас говорят: ни рыба ни мясо. Их только в пост и есть, чтобы без всякого удовольствия. По правде говоря, я это понял еще тогда, когда добавил к щам болгарский перец. Просто не хотел заранее расстраиваться. Потому и велел жене срочно принести из огорода побольше укропа, чтобы убить запах воблы и рыбьего жира в щах. Нет, конечно, щи почти не пахнут воблой, но рыба превратилась в какой-то разваренный слабосоленый хек или даже минтай… Одно меня утешало — воблу я извел не всю, а несколько бутылок темного английского эля предусмотрительно убрал в подвал. Хотя… если бы жена принесла из огорода побольше укропа и сделала это быстрее и при этом не показывала всем своим видом, что ничего у меня не получится…

Шкипер моторной лодки «Крым», атлетического сложения мужчина по имени Славик, рассказал, что с работой в Осташкове не очень. За восемь тысяч в месяц на кожевенном заводе ему горбатиться неохота, и потому промышляет он катанием туристов по Селигеру и рыбалкой. Выгоднее получается. Ловят они… не на удочку. Прошлым летом поймал Славик полтора центнера угря. Пойманную рыбу местные жители морозят и по мере надобности размораживают и коптят. Так что и в январе вам предложат и копченого угря, и судака, и жереха с лещом. Правда, в этом году с угрем плохо. То ли кожевенный завод что-то слил, то ли еще что, но уловы плохие. За два месяца едва-едва десять килограмм набралось. Зато он заработал денег на строительстве очередного цеха на острове Городомля, где делают военное известно что для известно чего. Оно бы, конечно, можно и в Москву поехать на заработки и заработать несусветных деньжищ, но там нет ни Селигера, ни сосен, ни озер, ни островов, ни угря, ни…

Ну, насчет всех двадцати четырех я, конечно, погорячился, но уж за первые четыре можно ручаться.

Даже собака, облаявшая великого поэта, когда он вышел из коляски размяться, и чуть не оторвавшая штрипки его панталон, лаяла не гав-гав, а вульф-вульф. Она потом описала этот случай в своих утерянных ныне мемуарах.

Во время чтения она несколько раз спотыкалась об ограждения старинных диванов и кресел, говорила в сердцах «е-мое» и снова продолжала читать про чудное мгновенье или мороз и солнце день чудесный.

Читая о том, как безответно любила Анна Вульф Александра Пушкина, мне хотелось, как давным-давно в детстве, когда мы в кино смотрели про Чапаева и кричали ему: «Обернись! В тебя стреляют!», крикнуть Пушкину: «Обернись! Тебя любят!» Если бы он обернулся…

Женился бы на Анне Николаевне вместо Натальи Николаевны и жил бы с ней припеваючи в Малинниках. Она никогда бы не позволила себе сказать ему даже в сердцах: «Александр, как ты мне надоел со своими стихами!». И в Петербург он ездил бы редко и только по издательским делам. И прожил бы долго, лет восемьдесят, не меньше, вместе с женой, кучей детей, внуков и Ариной Родионовной, которой было бы… столько не живут, сколько ей было бы.

Пушкин отечески пожурил бы Гоголя за «Выбранные места из переписки с друзьями», и Николай Васильевич на него ни за что бы не обиделся, как на неистового Виссариона. Подсказал бы ему, как переписать второй том «Мертвых душ», чтобы не хотелось его сжечь. Чичиков, по версии Пушкина, решительно увез бы губернаторскую дочку, потом тайно обвенчался бы с ней в сельской церкви, потом помирился бы с губернатором, купил бы имение на его деньги возле имения Манилова, построил бы между имениями мост с лавками, завел бы в них такую торговлю, такие ремесла, такую народность и такое самодержавие с православием, что сам государь император уже подготовил бы указ о пожаловании Чичикова с Маниловым генералами… как вдруг открылись бы страшные злоупотребления в этих заведениях по части подпольного винокурения и беспошлинной игры в вист, фараон и стуколку на очень крупные суммы казенных денег. Нарядили бы следствие, пришлось бы откупаться от станового пристава, исправника, следователя и даже привратника в губернском Следственном комитете и прокуратуре. Только прокурору ничего не досталось бы, поскольку он умер еще в конце первого тома. Чичиков наделал бы тысячных долгов, продал бы за бесценок женины бриллианты, серебряные ложки и серебряное, с позолотой, ситечко и в один прекрасный день сбежал бы в бричке на голое тело с Селифаном и Петрушкой, оставив на попечение своей супруги кучу маленьких чичонков.

Что же касается Достоевского, то его Пушкин разбранил бы в «Отечественных записках» или «Современнике» за отвратительный слог и за то, что редкий читатель сможет дочитать до середины речь прокурора в «Братьях Карамазовых». Да и сам он сколько ни усиливался читать эту речь, а все равно засыпал, не дойдя даже до половины. И приводил бы ему в пример Гоголя, у которого прокурор помер тихо, незаметно, не произнося никаких речей вовсе. Хотя и признался бы потом, что всплакнул над историей Илюши Снегирева и над слезинкой ребенка, о которой говорил Иван Карамазов, но в целом, заключил бы Александр Сергеевич, — это нудно, нравоучительно сверх меры и так длинно, что можно удавиться. Он еще приписал бы, что у автора ПГМ в самой последней стадии, но эти строчки вычеркнула бы цензура.

Вообще Пушкин не любил пишущих длинно и еще раньше, в тех же «Отечественных записках», опубликовал бы разгромную рецензию на «Войну и мир», заявив, что сам бы написал этот роман в три раза короче в четыре раза более короткими предложениями. Толстой этого «старику Белкину», как он его за глаза называл, простить бы не смог, но на дуэль бы не вызвал, а вместо этого фирменный поезд Кишинев — Москва, под который бросилась Анна Каренина, назвал бы «Алеко». Впрочем, Пушкин на него бы и не обиделся. Он очень любил бы железную дорогу и все с ней связанное, особенно вагоны-рестораны, и всегда требовал у официантов шампанское марки «Анна Каренина». Ездил бы каждый год с женой и внуками в Одессу, к морю, по Курской железной дороге и каждый раз, подъезжая к тому месту, куда Толстой выходил пахать, высовывался бы в окно, и… тут Анна Николаевна хватала бы его за фалды сюртука, втаскивала обратно и тихонько говорила бы в его пахнущее паровозным дымом оглохшее ухо: «Не надо, Сашенька, ей-богу, не надо. Перед людьми неловко. На вот, закуси лучше». И протягивала бы ему наколотый на вилку соленый рыжик или кусочек жареного битка с луком.

И наконец, самое главное. Проживи Пушкин дольше, от него нам остались бы фотографии, а не только портрет Кипренского.

Кто это? (фр.).

В какой-то книжке я вычитал, что в тот год правительство запретило использовать колокольчики на своих или вольных лошадях. Колокольчики полагались только тем, кто ехал на государственных, почтовых лошадях. К рассказу о Бернове, Пушкине и Анне Вульф это, конечно, не относится, но почему-то запомнилось. Пушкина убили, и колокольчики отменили…

Мужа Евфросиньи Старицкой, Андрея, еще Елена Глинская уморила голодом в тюрьме, а сына, Владимира Андреевича, вместе с женой и двумя детьми отравили по приказу сына Глинской, Ивана Васильевича. И это несмотря на то, что Владимир Андреевич был видным военачальником того времени и отличился при взятии Казани и вообще был лоялен своему сюзерену даже наедине с самим собой.

Была такая страсть у московских великих князей меняться со своими младшими братьями и другими родственниками землями, селами и городами. Тем, понятное дело, деваться было некуда. Попробуй откажись. Хорошо еще, если после обмена получишь такой же городок и с такой же крепостью, но без зубцов на стенах, или без сполошного колокола на башне, или без воды во рву, а с болотом и квакающими лягушками. Бывало, что и вместо реки окажется ручей, в лесу вместо лосей и вепрей одни зайцы с мышами и в деревнях все мужики бражники, а бабы старые, страшные и нарожали одних девчонок.

Судьба плащаницы «Оплакивание Христа», подаренной Евфросиньей Старицкой и ее сыном князем Владимиром Андреевичем Старицким московскому Успенскому собору в 1651 году, была непростой. В 1812 году ее увезли с собой в обозе французы, но успели довезти только до Смоленской губернии, где обоз был у неприятеля отбит, а плащаницу передали в смоленский Успенский собор.

В каменоломни или пещеры, конечно, самому, на свой страх и риск, лучше не ходить. Говорят, что тянутся они на многие десятки километров в разные стороны от Старицы и заблудиться в них ничего не стоит. Не заблудиться с проводником стоит полторы тысячи рублей. Еще и выдадут вам фонарик и одежду, в которой не жалко ползать по узким лазам между каменными мешками. Многие пещеры имеют свои собственные названия, например, Дохлобарсучья или Капкан. Не сказать чтобы красиво, но… если в пещере сдох барсук, то как прикажете ее называть? Наша группа полезла в пещеру без названия, вход в которую был узок, и даже очень — пришлось ползти по нему ползком. Впрочем, недолго — всего метра два или три, которые показались мне стометровкой. Зато, как объяснил нам проводник, чем уже вход в пещеру — тем она чище. Он знал, что говорил.

Проводником у нас был бывший десантник и бывший милиционер, а ныне преподаватель физкультуры местного педагогического колледжа Андрей Морозов. Его в Старице (и за ее пределами) знают все, кто хоть раз бывал в местных каменоломнях. Андрей водит туристов по пещерам около двух десятков лет и знает в них каждый камень и каждую летучую мышь по имени. Он показал мне большого слизняка, сидевшего на потолке прохода, по которому мы пробирались на четвереньках, и сказал: «У него еще есть брат, но он сегодня не пришел», — и тут я подумал… Ну, неважно, что я подумал. В самом дальнем углу пещеры мы обнаружили надпись, которая гласила о том, что некий «доктор Вадсон ночевал в пещере в полном одиночестве», а рядом другую, из которой было ясно, что всего лишь ночью позже здесь ночевали «Роман и две Ани». Кто их знает, почему они разминулись, — то ли Роман обидел Вадсона, то ли Аням он не понравился еще в электричке Москва — Тверь, когда выпил почти целую бутылку чилийского красного сухого вина, предназначенного для глинтвейна, что ли… Короче говоря, они ночевали раздельно. Не в тесноте, но в обиде, и одна из Ань думала, что, может быть, зря она так…

Андрей рассказал нам еще множество историй из жизни любителей приключений на свою… и на чужую тоже, из которых я запомнил только две. Первая о юноше и девушке, заблудившихся в одной из пещер, где они устроили романтический вечер при свече, которая сгорела раньше времени. Их искали почти двое суток, и они не отзывались на крик «Люди, ау!», а отозвались только на «Москвичи!». Вторая история о том, как местные милиционеры в пещере обмывали майорские звезды одного капитана. Был стол, который с трудом протащили через узкий вход, было шампанское, и был белый танец при фонариках. Чем хороша пещера для подобных мероприятий — в нее не надо приносить интим, поскольку он здесь уже разлит повсюду.

Вообще с каменоломнями связано множество местных легенд, начиная с легенды о том, что призрак той самой старушки, что изображена на гербе Старицы, до сих пор бродит по пещерам и помогает заблудившимся найти выход. Судя по тому что в старицких каменоломнях пропал не один десяток людей, помогает она далеко не каждому. Утверждают также, что по просьбе гербовой старушки, страдавшей от жажды, Господь открыл в пещере ключ и бил этот ключ с потолка, но не все время, а лишь во времена тяжких испытаний. Последний раз ключ забил весной сорок первого года. Ключа я не видел и следов от него тоже, зато видел корни деревьев, пробивающиеся сквозь многометровую толщу известняка к подземным источникам воды. Только ради того, чтобы увидеть корни деревьев над собой, стоит забраться в старицкие каменоломни.

Правду говоря, это примечание напрямую к тексту не относится и представляет собой что-то вроде бокового ответвления к нему, но… я просто не смог пройти мимо старой афиши, которую увидел в краеведческом музее. Кстати, отпечатана она в типографии И. П. Крылова. Итак, место действия — Старица, летний городской театр. Построен по проекту одного из офицеров 5‐го Запасного саперного батальона, расквартированного в городе. Время действия — 1917 год, вторник, 1 мая. Программа народного гулянья. В первом действии оркестр 5‐го Запасного саперного батальона исполнит гимн Свободной России и другие произведения. Вслед за оркестром на сцену выходят Золотниченко, Дмитриев и Петров и представляют драматический этюд в одном действии под названием «Германский шпион». Соч. Трофимова. Финальная сцена — тщедушный, небольшого роста Петров с наклеенными «германскими» усиками и моноклем уходит, арестованный дюжим Золотниченко и бравым Дмитриевым. Мальчишки, сидящие на деревьях, бешено свистят и улюлюкают, все рукоплещут. Далее антракт, и офицеры ведут дам в буфет выпить шампанского или сельтерской воды с малиновым сиропом. Публика попроще лузгает семечки прямо на местах. Кое-кто уже успел выпить водки и теперь громко ругает правительство. Антракт заканчивается, и начинается второе действие. Хор певчих под управлением Широгорова исполняет гимн Свободной России на музыку Гречанинова, потом «Марсельезу» и «Смело, товарищи». После «Смело, товарищи» на эстраду выходит скрипка в сопровождении гитары. Как только они уходят, исполнив что-то испанское, появляются два гармониста. Снова антракт. Дамы уже не идут в буфет, но сидят и отмахиваются веерами и офицерами от комаров. Свежеет. Офицеры укутывают их шалями. В задних рядах шум и небольшая потасовка. Кое-кого уводят с подбитым глазом. Третье отделение снова открывает хор певчих под управлением Широгорова. Публика начинает зевать, и тут появляется Дмитриев из первого отделения со свежими анекдотами о Милюкове и германском кайзере Вильгельме. Хохот стоит невообразимый. Дмитриева не хотят отпускать, но он все же уходит, непрерывно кланяясь и прижимая руки к груди. Выходит Артемов с куплетами, пародиями и рассказами на злобу дня. Не успел уйти Артемов, как на сцену выбегают два танцора — Назаров и Иванов. Уставшая публика их освистывает. Всем не терпится увидеть обещанный фейерверк. Раздаются его первые разноцветные залпы, и все вскакивают со своих мест.

Подробности удивительной жизни Ивана Петровича Крылова я нашел в книге «Заложник эпохи» Александра Владимировича Шиткова, изданной в 2010 году. Автор книги — и сам известный всей Старице краевед, автор целого ряда трудов по истории Старицы, член Союза писателей РФ, почетный гражданин и лауреат множества местночтимых премий. Может быть, я и прошел бы мимо этой книги, но в авторском предисловии прочел о том, что «В сознании нескольких поколений людей коммунистическая идеология сложила о партии „Союза русского народа“ и ее членах стереотип черносотенца — законченного невежды, пропитого субъекта с дубиной. Даже ярлык красивый к ним придумали — „еврейский погром“», и понял, что чтение скучным не будет. Так оно и оказалось. Иной раз трудно и понять, чему посвящена книга — то ли краеведческой деятельности Крылова, то ли апологии его черносотенных взглядов. Что прикажете думать после прочтения такого пассажа: «„Россия для русских!“ — эту истину из сердца Крылова не могли уже выбить никакие штрафы…»? Вот и я подумал… Тяжело, поди, жилось Александру Владимировичу с такими-то взглядами при коммунистах. Небось, и доставалось ему от них по первое число. Оказалось, что нет, не доставалось. В молодости Шитков успешно продвигался по комсомольской линии. Был инструктором старицкого РК ВЛКСМ. Кабы не перестройка… К чему я это все… Без малого сто лет прошло со дня смерти первого старицкого издателя, метеоролога и краеведа Ивана Петровича Крылова… или не прошло?

Не знаю — пекли ли кривичи блины, но в «Кривитеске» на завтрак подают отменные блины с маслом и сметаной.

Правда, они почти никогда ее не пели, поскольку имя Мстислав плохо подходит для песен. В XIX веке ее переписал один русский офицер, служивший на Кавказе в Люблинском егерском полку. Вместо Мстислава получился Хас-Булат, а вместо молодого и полного сил князя — старик, которому изменила молодая жена. Как бы там ни было, а народной песня все же стала.

За полвека своей бурной жизни Мстислав Удалой успел побывать еще и новгородским и галицким князем.

Это, конечно, для иногородних легенда, а для торопчан — самая настоящая правда.

Да, фашисты. Это легенда, я предупреждал. Дуб могли бы поджечь и французы в двенадцатом году, но они сюда, к счастью, не дошли. Дошли только поляки во время Смуты, но Торопец присягнул Лжедмитрию, и дуб не тронули.

Со свадьбой Александра Невского связана еще одна история, которая начиналась как красивая легенда, а закончилась… все никак не закончится. Тесть Александра Невского, полоцкий князь Брячеслав, благословил молодых иконой Божией Матери. Икону невеста привезла в Торопец и оставила на память о своем венчании в церкви. По преданию, икона эта попала в Полоцк из Византии через Корсунь. Не одну сотню лет прожила она в Торопце. Одно время торопчане боялись, что заберет икону к себе в Москву Иван Грозный, и даже сделали с нее список, украсили его венцами, нарядными ризами, а оригинал спрятали в той же церкви, за алтарем. С Грозным обошлось — он не приехал и даже не прислал вместо себя Малюту Скуратова. Веком позже царь Алексей Михайлович, прослышав об иконе Торопецкой Божией Матери, о ее почтенном возрасте и византийском происхождении, дал торопчанам денег на постройку каменного Корсунско-Богородицкого собора. Собор этот простоял сто лет и в очередном торопецком пожаре обгорел так сильно, что пришлось строить новый. К счастью, икону удалось спасти. Торопчане решили построить новый собор. С деньгами у них тогда было туго — Торопец к концу XVIII века был уже бедным захолустным городом. Обратились к императору Павлу. Тот был не так набожен, как Алексей Михайлович, и дал лишь половину требуемой суммы. Торопчане поскребли по сусекам и с трудом, но все же собрали вторую половину. Построили новый собор, в котором икона благополучно хранилась до семнадцатого года известно какого века. Новая власть отдала икону, которая к тому времени находилась в аварийном состоянии, в местный музей на реставрацию, а в тридцатом году ее из Торопца перевезли в Русский музей и продолжили реставрировать. Уже отреставрированная, правда не очень удачно, висела она себе тихонько в одном из залов или даже коридоров Русского музея, и мало кто из проходящих мимо догадывался о ее удивительной судьбе. Торопчане что-то там говорили о том, что хорошо бы икону вернуть, но, видимо, так тихо, что их никто не слышал. Или уши у тех, кому они говорили, были заняты другим. Так и висела бы она там до сих пор, если бы в начале нынешнего века один небедный человек в небедном подмосковном поселке Княжье Озеро не построил на свои деньги храм во имя Александра Невского. Человек этот захотел иметь в своем храме икону Торопецкой Божией Матери. Нужные люди поговорили с нужными людьми в руководстве РПЦ, которое поговорило с Министерством культуры. Нужные люди поговорили со всеми, с кем надо было поговорить, и патриарх, не откладывая дела в долгий ящик, написал письмо министру культуры с просьбой разрешить временное хранение иконы во вновь построенном храме. Министр культуры как увидел письмо патриарха — так свой долгий ящик и открывать не стал, а в тот же день директору Русского музея направил бумагу, в которой предписывалось… Директор Русского музея, понятное дело, не собирался быть против и рвать на груди рубаху. Даже и не думал. Думала часть сотрудников музея, которая написала письмо президенту. Тогда у нас был президент, который по части быть против и разорвать рубаху на груди мало чем отличался от директора Русского музея. В одну из длинных декабрьских ночей 2009 года икону тайно, чтобы не беспокоить и не волновать сотрудников, написавших письмо президенту, перевезли в поселок Княжье Озеро. С тех пор она там, в поселковой церкви, на временном хранении. Как долго продлится это временное хранение, кроме небедного человека из небедного подмосковного поселка, не знает, видимо, никто. Министерство культуры клятвенно обещает вернуть икону в Русский музей, а музей обещает ее вернуть в Торопец. Вот только временное хранение никак не закончится. Торопчане тоже просят ее вернуть, но, видимо, так тихо, что их никто и не слышит. Или уши у тех… Внимательные читатели могут попенять автору на то, что не привел он ни фамилии небедного человека из небедного поселка, ни имени патриарха, ни министра культуры, ни президента. Поначалу-то я хотел привести, а потом подумал — что толку от этого знания? Ну зовут, к примеру, небедного человека Андреем Шмаковым, патриарха — Кириллом, а президента — Дмитрием Медведевым. Что из того? Могли бы звать и по-другому. И время могло быть совершенно другим. И вместо Торопца могла быть Тотьма или Балахна. И вместо иконы могла быть другая реликвия. Думаете, от перемены мест и названий слагаемых сумма изменилась бы?

Сельскохозяйственную школу для крестьянских детей, которую устроил Куропаткин, советская власть одобряла. Самого устроителя не очень одобряла и даже забирала в ВЧК, а к школе относилась хорошо. В один из голодных годов чуть ли не по приказу самого человечного человека в школу направили вагон с пшеницей. И это не все. Из загребущих рук чекистов Куропаткина освободила та же всемогущая подпись.

После смерти Алексея Николаевича усадьбу его национализировали. Новые власти устроили в ней детский дом. После войны с немцами был в ней дом детей-сирот, а после дома для сирот проживал дом инвалидов. Принадлежал дом совхозу «Борьба». Надо сказать, что в инвалидные времена усадьба инвалидом не была. Все в ней и вокруг нее было ухожено — и цветники, и клумбы, и ведущая к озеру аллея, обсаженная дубами и липами, и кусты сирени, и баня, и столовая, и даже кинотеатр. Было даже подсобное хозяйство. Его разворовали в первую очередь — сразу после указа о закрытии дома в начале девяностых. Инвалидов из числа тех, кто не успел, не смог или не захотел до указа умереть или выздороветь, распределили по другим домам, а кровати, матрасы, стулья, доски пола, железо с крыш, кирпич, водосточные трубы, тумбочки, старые кровати и все, что можно было отодрать, отбить, отпилить и отрезать, — растащили местные жители.

Ходили упорные слухи, что в усадебном парке зарыты генеральские сокровища. На всякий случай перекопали все, что могли, но сокровищ не нашли. Копателям и в голову не могло прийти, что все свои сбережения Куропаткин вложил в постройку школы, больницы, библиотеки и почты, а то, что не успел вложить, еще в двадцатых, когда он сидел в застенке у чекистов, прилипло к чистым рукам людей с холодными головами и горячими сердцами. И еще ходили слухи, что генерал со своей неудачной войны с Японией привез большое количество морфия и спрятал в усадьбе. Морфий не искали, потому как из тех же слухов доподлинно было известно, что после смерти Куропаткина наркотик нашел фельдшер с лошадиной фамилией Жеребцов и превратился в заядлого морфиниста. Морфия, говорили, было спрятано такое количество, что его хватило и на то, чтобы и после Отечественной войны какой-то врач из дома для сирот превратился в фельдшера Жеребцова. Упорнее слухов о морфии были только слухи о мужской силе покойного генерала. Шешуринские старухи рассказывали, что генерал был до женского полу уж такой охотник, такой охотник… Сядет, бывало, перед растворенным окном на втором этаже своей усадьбы, приставит к глазу самую сильную подзорную трубу и давай высматривать молодых девок. Какую высмотрит… а какую не высмотрит сегодня — ту беспременно завтра высмотрит или на следующей неделе. Правду говоря, молодые девки на него не очень-то и обижались. Он им всегда приданое давал, выдавал замуж и дом строил. Каждой. Бывало, генеральский денщик барину еще только подзорную трубу тащит, а они уж давай ходить туда-сюда перед домом. Ну, может, и не ходили туда-сюда, а так просто подтыкали юбки и мыли полы перед своими крестьянскими избами, думая о том, как хорошо было бы выйти замуж с приданым и жить в собственных домах.

Вернемся, однако, в девяностые годы прошлого века. После того как из бывшего дома инвалидов растащили все, включая даже слухи о подзорной трубе, совхоз «Борьба» стал то, что осталось от усадьбы, сдавать вместе с землей в аренду разным обществам с очень ограниченной ответственностью. Общества эти хотели устроить здесь (или говорили, что хотели устроить, или говорили, но не думали устраивать, или вообще не думали ни о чем, а просто брали в аренду все, что можно брать) дом отдыха. Сдали в аренду первый раз — разорилось общество и исчезло без следа. Продали во второй раз — такая же история со вторым обществом. И с третьим тоже. На четвертый раз разорился и исчез без следа совхоз «Борьба». Власти продали то, что осталось от усадьбы, какому-то человеку, купившему ее для того, чтобы иметь прописку. Теперь этот человек, которого никто из шешуринских и в глаза не видывал, прописан в развалинах усадьбы точно привидение в развалинах готического замка. Что же до усадебного парка, то в нем, кроме трех огромных старых лиственниц, которые, кажется, охраняются государством, из куропаткинских времен дошли до нас только заросли дальневосточной гречихи. Про гречиху эту в Торопецком краеведческом музее думают, что она — бамбук. Заросло ею все вокруг, потому как сорняк — он и есть сорняк.

Больнице, в отличие от усадьбы, повезло больше. Никто ее не продавал и не разрушал. Она и сейчас, спустя сто с лишним лет после постройки, стоит в Шешурине. Кроме нее Куропаткин построил дом врача, дом фельдшера, столовую и амбулаторию. При советской власти в больнице работало около трех десятков человек. И хирургия там была, и терапия, и даже родильное отделение было, а на трудные роды из Твери прилетал вертолет. Теперь-то хоть вся деревня, включая мужиков, рожай — из Твери даже комар не прилетит. Теперь и врача там нет — осталось два фельдшера. Вернее, фельдшерицы, одна из которых на правах заведующей больницей, а вторая и фельдшер и заодно завхоз, и даже держит двух коров — Ягодку и Зорьку, молоком которых отпаивает своих пациентов из Шешурина и окрестных деревень. Сено для этих коров косят и родственники больных, и добровольцы, и просто соседи, а соседи там все. В самом Шешурине живет всего девять человек, а в Шешуринском сельском округе — сотни две с небольшим и малая толика дачников.

Лежит в больнице полтора десятка старых стариков и старух. В основном сердечники. В тех краях почему-то часты инсульты. Ежели по правилам, то больного с инсультом надо везти в город Нелидово за полторы сотни километров, а из Нелидово их уже развезут по больницам, в которых станут лечить. По правилам надо сначала позвонить в Нелидово, потом дождаться, пока оттуда приедет карета скорой помощи, а потом везти больного туда по известно какого качества дороге, которая из здорового душу вытрясет, а из больного и подавно. Короче говоря, по правилам лучше сразу отдать Богу душу и не гонять зазря нелидовскую машину. Да и тех упрямых, кто вздумает дожить до нелидовской больницы, ждет, прямо скажем, не самый лучший уход вдали от дома. Платить за этот уход будет государство, а оно у нас… Вот и выхаживают их здесь, в Шешурине, поперек всяких инструкций [не то чтобы это имело прямое отношение к моему рассказу, но… В больничной столовой, как раз в том месте, которое раньше называлось красным уголком, стоит телевизор, а над ним висит вырезанный из журнала «Огонек» портрет Владимира Владимировича. С изнанки к нему приклеен другой портрет — Дмитрия Анатольевича. Раньше эту склейку раз в четыре года переворачивали. Теперь уж, наверное, портрет Дмитрия Анатольевича заткан паутиной. Зато не засижен мухами]. Здравоохранительное торопецкое начальство смотрело на это все сквозь пальцы — в райцентре и своих проблем со здравоохранением хватает. Да и вообще из города все эти микроскопические сельские больницы, фельдшерские пункты и их пациенты представляются какими-то молекулами, а уж из Москвы, из министерства — и вовсе атомами, даже электронами. Тут и реформа здравоохранения подоспела — объявили районные медицинские начальники шешуринской больнице, что будут ее сокращать. Понятное дело, что никто не говорил шешуринским, что все их проблемы никого не волнуют. Даже и не думал так никто. Стариков, что лежат в больнице, развезут кого в Нелидово, а кого… ну, куда-нибудь развезут. Кому надо к терапевту — милости просим съездить в другую деревню за тридцать километров. Там можно валидола купить, зеленки, йода, бинтов, настойку боярышника и вообще ни в чем себе не отказывать. Ну а если валидола да настойки боярышника мало, то за другими лекарствами можно и в Торопец поехать. Туда раз в день автобус ходит, а если срочно, то и на такси можно за две тысячи рублей в один конец.

Надо сказать, что в Торопце сказали шешуринским (на ухо, конечно), что за больницу они могут бороться, но сами. Пишите, говорят, стучитесь во все двери и бейте во все колокола, но если спросит кто — откуда, мол, звон, то мы тут… То есть вообще. Они там, в Торопце, не злыдни какие-нибудь. Закрывать больницу будут без всякого удовольствия. Шешуринские, конечно, стали писать [Правду говоря, никаких писем никакому президенту шешуринские жители не пишут, а пишет за них Дарья Гребенщикова, которая как приехала сюда на лето из Москвы четверть века назад — так с тех пор и живет между Москвой и Шешуриным. Вернее, разрывается. Поначалу-то она не разрывалась совсем, а окончила в столице Школу-студию МХТ по специальности «заведующий художественно-постановочной частью» и стала работать ассистентом художника в Ленкоме. Работала себе и работала. Даже на сцену выходила в каких-то микроскопических эпизодах. Проживи… нет, выживи она в театре лет сто — наверняка стала бы и художником по костюмам, и даже главным художникам театра. Она и собиралась выживать… если бы в один прекрасный день муж не предложил ей купить дачу, чтобы отдыхать в ней летом. Подальше от Москвы. Каким образом это «подальше от Москвы» оказалось деревней Шешурино Торопецкого района, теперь уж она и сама не упомнит. Помнит только, что день был морозный, солнечный, высоченные сугробы были ослепительной белизны и тени на них и на искрящемся льду озера Наговье чернели, точно на японских гравюрах. Хозяин пятистенка, который они присмотрели, ничего о японских гравюрах не знал, а то бы запросил за свою избу с прогнившими полами еще больше. Кстати, о живописи. Изба продавалась вместе с огромным портретом Михаила Андреевича Суслова. Портрет был писан маслом и был обрамлен прекрасной дубовой рамой. Упустить из рук такую прекрасную раму и подрамник…], в Москву. Дело это тоже непростое — писать из деревни в столицу. Письма с надписью «в приемную президента Российской Федерации» дальше уездного почтового отделения не пойдут. Там еще с гоголевских времен засели такие шпекины, что мимо них не только слово, но и буква недозволенная не пролетит, не говоря о вопросительных и восклицательных знаках. Ну да эти письма пока дойдут, да пока царь прочтет, да призовет министра здравоохранения, да топнет на него царской ногой, да прикажет ему, да приказ этот спустят в министерство, да министерские крючки начнут его с разных сторон рассматривать, да пробовать сначала запятые переставлять, а потом и слова, да… в Шешурине к тому времени все давным-давно… В Тверь жаловаться — тоже резону нет. В Твери теперь губернатор думает о том, как бы его самого на новых выборах, как шешуринскую больницу, не умножили на ноль. По слухам, у него на задней части брюк уже проступил отпечаток царского каблука и он этот след скрывает под пиджаком, который не снимает даже на ночь. Не до ерунды ему. Вы там вымираете? И вымирайте себе на здоровье. Не мешайте работать. И то сказать — вымирают последние из шешуринских могикан тихо, начальству не жалуясь, не беспокоя его различными просьбами, а все больше «повторяя: „Суди его бог!“, разводя безнадежно руками». Надеются на приезд журналистов из Москвы, на предстоящие губернаторские выборы, на черта в ступе, на чудо… Если закроют больницу, то потеряют работу все ее сотрудники — все пятнадцать человек персонала. Каждый из них сейчас получает зарплату — от шести до десяти тысяч рублей в месяц. На эти деньги, да на том, что вырастят они на своем огороде, и живут их семьи. Конечно, если бы жители села Шешурина и нескольких окрестных деревенек разом каким-нибудь волшебным образом испарились бы, то начальство век бы Бога за них молило как минимум неделю, а то и две, но… они не исчезают. Они хотят сохранить больницу, которая, так уж случилось, получается градообразующим предприятием села Шешурина. Они хотят, чтобы у них, у их детей (а в Шешуринском сельском округе полсотни детей, из которых трое грудных) была возможность в случае необходимости… Скорее всего, ничего у них не получится. Совсем ничего. Пока приказ о закрытии больницы еще только нагнаивается, точно вулканический прыщ в недрах райздрава или облздрава, но скоро вскроется, и тогда, скорее всего, больницу закроют, а перед тем как закрыть, пообещают не закрывать, чтобы не омрачать радостного настроения, которое должно сопровождать перевыборы тверского губернатора. Ну а после закрытия пообещают открыть, как только представится возможность. Или закроют сразу после перевыборов, или закроют немедленно и скажут, многозначительно вздымая указательный перст к небу, что, мол, приказ из самой Москвы, потому как реформа, оптимизация, сокращение расходов, международная обстановка, цены на нефть, черную икру, пляжи на Мальдивах, дома на Лазурном берегу… и будут тяжело вздыхать, и говорить, говорить, не замечая, что все уже разбрелись по своим домам.

К чему я это все рассказал… И сам не знаю. Помочь жителям Шешурина отстоять больницу я не смогу. Да они и сами, судя по всему, смирились со своей участью. «Отстаивать», «бороться», «права», «до суда дойдем» — это все слова не из их лексикона. Придут они домой, выпьют водки [никакую водку сельские жители, конечно, не пьют. Водка стоит дорого. Самогон тоже не гонят. Пьют они дешевый и плохо очищенный от сивушных масел технический спирт, который пригоняют в цистернах в те края из Северной Осетии или Дагестана. Называется он «Максимка» и стоит семь десятков рублей за литр. Пьют они его и мрут, как мухи] да и станут говорить про себя: «А мы что ж, когда все решено давно и где решено, а мы где, мы разве куда, да и зачем…» Старики останутся помирать дома, а те, кто помоложе, продадут свои дома или просто заколотят их и уедут на заработки в какой-нибудь город. Останутся здесь немногочисленные дачники, озеро Наговье, аллея дубов и лип, три старые лиственницы, охраняемые государством, и развалины усадьбы генерала Куропаткина, заросшие дальневосточной гречихой, потому как сорняк — он и есть сорняк. И слова здесь останутся из тех слов, которые уже некому говорить. К примеру, бабочку местные жители называют «мяклыш», а мокрый снег «шалипа», а когда бабе плохо, то это называется мягким, нежным и пахнущим парным молоком словом «нянять». Нянять — когда плохо одной бабе, а когда всем и так, что просто… Ну да что это слово повторять. И без него во рту горше некуда.

Главный режиссер Ленкома решения Дарьи уехать в деревню Шешурино не понял и не одобрил. Он долго спрашивал у нее о том, как она представляет себе современную деревню. Особенно глухую, особенно нищую, по улицам которой бродят пьяные мужики, бабы, коровы и запах навоза так вездесущ, что проникает даже в душу. В Москве, конечно, коров не было. Тогда, в начале девяностых, в Москве не было не только коров, но и всего того, что дают эти самые коровы.

Собирались долго и тщательно. Составляли длинные списки, в которые вписывали венские стулья, чашки, ложки, вилки, собаку, еще собаку, охотничье ружье, бочку из-под кваса, из которой хотели сделать цистерну для воды, и еще тысячу разных вещей. Через несколько месяцев все это, включая Дарью и ее мужа, грузовик повез в деревню Шешурино. Пока ехали, думали о новой жизни, которая открывается перед ними и о которой можно будет потом, после возвращения, рассказывать в московских компаниях. Дарья мечтала о будущей деревенской усадьбе… даже имении… Ну хорошо, пусть не об имении, а доме, даже домике с огородом и яблоневым садом, с глубоким погребом, а в погребе сколоченные из толстых досок полки, на полках банки большие, банки поменьше и банки совсем маленькие с соленьями, вареньями, компотами и наливками. И на каждой банке этикетка с указанием года. И на чердаке сушатся связки белых грибов и пучки душистых трав…

Поначалу было не плохо, а очень плохо. Не было горячей воды. Не было даже крана, из которого она могла бы течь. То есть они думали, что горячей не будет, но никак не ожидали, что еще и холодную надо приносить из колодца и самим делать горячей. И стирать белье надо в озере. Зимой, понятное дело, в проруби. Она и стирала. Потом болела и лежала в сельской больнице. Тогда больницу никто и не думал закрывать.

Местные жители смотрели на них как на пришлых. Потом выяснилось, что пришлые для шешуринских все, кто не живет в их селе. Фельдшер, который работает в больнице не один десяток лет, — пришлый. Не имеет значения, что он из соседней деревни, которая находится в двух километрах от Шешурина. Корова Зорька, которую соседи купили в этой же деревне, — пришлая. Понятно почему, она дает меньше молока, чем Ягодка, которая родилась и все детство и юность провела в Шешурине. И вообще, для того, чтобы стать местными, им придется там умереть и снова родиться.

Через какое-то время, когда уже появились первые овощи со своего огорода, захотелось своего мяса. Завели кур и уток. Утки бегали везде и почему-то все время были грязные. Дарье это не нравилось. Она мыла уток шампунем и сушила феном. Нет, этому ее не учили на сценическом факультете Школы-студии МХТ. Там вообще ничего не говорили о домашней живности. Тем более о поросятах. Поросенка они завели позже, когда поняли, что уток лучше оставить в покое. Как на грех, поросенок оказался мальчиком, и его пришлось холостить. Он болел, и Дарья его лечила киселем из ольховых шишек, водкой и солью. Кроме поросенка она лечила только свою соседку от алкоголизма настойкой малиновых клопов на водке. Малиновых не в смысле цвета, а в смысле того, что они (совершенно зеленые, кстати) водятся на малине. В народе говорили, что такая настойка может отвратить от водки навсегда. Соседка, которую ломало и корежило жесточайшее похмелье, выпила и отвратилась. Правда, не сразу, а через семь лет. Ну да речь сейчас не о соседке, а о поросенке, которого вырастили до веса почти полтора центнера и зарезали. Взяла Дарья соленого сала, деревенских яиц и повезла гостинцы в Москву, в любимый Ленком, где ее заботливо спросили — не передумала ли она, а услышав в ответ, что поросенок… что урожай картошки… что гусь, который охраняет дом не хуже собаки… окончательно уволили и сократили ее ставку.

Так она и осталась в Шешурине. Научилась делать нехитрую мебель, выращивать преогромные помидоры и ловить рыбу. Односельчане, проходя мимо Дарьиного дома и видя ее в огороде, говорили: «Труд на пользу!» Так они произносят «Бог в помощь», которого не говорят никогда. Народ здесь, кроме самых старых бабушек и дедушек, по большей части неверующий. Не потому, что убежденные атеисты, а вообще. Кому и во что, спрашивается, теперь можно верить?.. Зато суеверий здесь много. Верят в то, что много грибов — много гробов, что домовые выдувают мужикам папиросы, а бабам путают вязанье, верят знахаркам, которым в оплату их услуг несут вместо денег сладкое — мед, пряники и варенье.

Дарья долго думала: почему так получилось, что Москву она променяла на Шешурино? Особенно долго думала, после того как ее муж, киноактер, не выдержав деревенского существования, уехал обратно в город. Получалось, что она приросла к этому медвежьему углу, в котором и правда водились медведи. Получалось, что она вышла замуж за село Шешурино. За дом, который уже и не дом вовсе, а часть ее, такая же неотъемлемая, как рука или нога, за сельскую больницу, закрытию которой она изо всех сил старается помешать, за больничных коров Ягодку и Зорьку, для которых она вместе с односельчанами заготавливает сено, за лес, за луну над озером и за само озеро Наговье, полное лещей, подлещиков, плотвы и щук. Однажды Дарья поймала в нем налима. Большого. Голыми руками вытащила из-под коряги у самого берега. У него оказались голубые глаза. Ну может, и не голубые, но ей показалось, что голубые, и она его отпустила. Не есть же, в самом деле, рыбу с голубыми глазами.

«Мезговники мы», — с печальным вздохом сказала мне директор музея. Слова этого я не знал, и мне пояснили, что бедные крестьяне Торопецкого уезда в пищу добавляли перетертую исподнюю часть молодой березовой коры. Конечно, это не березовый сок с мякотью, как в известном анекдоте, но около того. Директор, конечно, молодец. За два года работы смогла повысить ежемесячную выручку от продажи билетов с двух до семи тысяч рублей. В музей стали часто приходить дети. Выручку эту каждый месяц надо сдавать в Тверь. Почтовым переводом нельзя. Передавать с представителями городской администрации, которые часто по своим делам бывают в Твери, тоже нельзя. Можно купить билет на автобус (хорошо еще, что за государственные деньги) за восемьсот рублей в один конец, приехать в пять утра в Тверь и ждать там, на автобусной станции, до девяти, пока не откроется контора Тверского музейного объединения. Жалеть о впустую потраченном времени и жаловаться тоже нельзя. Они и не жалуются. Им бы крышу починить, чтобы не текла, и стекла кое-где вставить. Последний косметический ремонт делали в музее лет десять назад. С выпавшими стеклами протопить здание трудно. Тем более церковь. Зимой бывает холодно внутри. Иногда десять градусов тепла. Иногда шесть. Но это только в сильные морозы, а летом хорошо — прохладно. Вот они и не жалуются. Смысла нет. Директор, если честно, не велела мне про все эти сложности писать. Потому и пишу в примечаниях. Мелкими буквами.

Теперь Николаевский мужской монастырь упразднен и на его месте открыт новый — женский, Свято-Тихоновский. Идет в нем реставрация. Трудно идет, но идет. Стоит крест в память о тех, кого здесь расстреляли. Монахинь там нет — только игуменья, мать Иоанна. На ней вся реставрация и держится. На ней вообще вся жизнь монастыря держится. На ней и на помогающей ей девушке, которую зовут Галина. Приехала она однажды из Москвы в Торопец, приехала дважды, трижды… да так и осталась. Кроме них еще маленькая лохматая собака по кличке Клякса. Если Кляксу попросить, то она покажет, как приезжает архиерей, — упадет на спину и завиляет хвостом. Впрочем, она и без того им виляет. Просто так, от полноты дружеских ко всем чувств.

Я въехал на автомобиле и остановился в придорожном отеле под названием Boverli Hill. Тот, кто подумает, что хозяева гостиницы допустили в названии ошибку, сам же и ошибется. Первое слово названия представляет собой смесь из фамилий владельцев этого заведения, а буква «о» и вовсе означает «Оксана». Так вот, при гостинице есть ресторан, а в ресторане подают трехмиллиметровой толщины говядину такой жесткости, что если бы к этой подошве, называемой в меню «Мясом „Гурман“», пришить союзку, обсоюзку, носок, задник и все, что пришивают обувные мастера к подошвам, то получились бы ботинки, которым сносу не было бы.

Местные краеведы утверждают, что Иван Исаевич Болотников был родом из Зубцовского уезда, из деревни Болотниково или Болотово. Документов на этот счет никаких не сохранилось. Скорее всего, их и не было. Деревня тоже не сохранилась. Впрочем, этими обстоятельствами краеведов не смутить. Они утверждают, что все это могло быть, поскольку с Зубцовским уездом граничили владения князя Телятевского, у которого Болотников был в долговой кабале. Утверждать, что этого быть не могло, мы тоже не будем. Как бы там ни было, а на всякий случай улица Болотникова в Зубцове имеется. В 1958 году Калининский облсовет депутатов трудящихся даже принял решение изготовить и установить бюст Болотникову в Зубцове стоимостью три тысячи рублей. Что-то потом пошло не так. Куда-то эти три тысячи рублей… Но улица есть.

Справедливости ради надо все же сказать, что в первый раз Новое Городище назвали Погорелым после того, как его сожгли свои же в 1572 году. Если, конечно, опричников Ивана Грозного можно назвать своими. Зато во времена Смуты Погорелое городище столько раз горело, что название закрепилось окончательно.

В этом небольшом рассказе мы не станем пересказывать краткое содержание трех томов исследований пушкинистов и краеведов о том, какой дорогой ехал Александр Сергеевич, сколько раз выходил из коляски размяться, что ел на постоялом дворе в Погорелом Городище и какие слова сказал ему вслед мужик, которому поэт не дал гривенник на водку.

Нельзя сказать, чтобы Зубцов сейчас изо всех сил процветал, но, по крайней мере, у него все было. Это для таких маленьких городков, как Зубцов, значит очень много. Прошлое, которое уже никому не отнять, можно вспоминать долгими зимними вечерами. В нем, в конце концов, можно жить, когда настоящее совсем допечет. Сажать на огороде картошку, разводить кроликов и вспоминать…

При Екатерине Второй на тысячу горожан приходилось тридцать тысяч жителей уезда. Теперь, в начале XXI века, на шесть с половиной тысяч зубчан приходится семнадцать с половиной тысяч жителей района. До этого прошлого не так-то просто докатиться. К нему еще идти и идти.

Все эти поговорки про таракана, козу и пряник были записаны Владимиром Далем и внесены в том «Пословиц русского народа». Это не я их по ходу написания рассказа из головы выдумал.

Сам я этих расчетов не проводил, конечно, а выписал из книги Петра Ивановича Антропова «Город Зубцов с древнейших времен и до наших дней», который сам тоже этих расчетов не проводил, а выписал из книги «Описание Тверской губернии в сельскохозяйственном отношении», изданной в 1854 году.

Сейчас мне, конечно, укажут на то, что Толстой никогда не бывал в Погорелом Городище и даже не проезжал мимо него. Да, не проезжал, но у него была кухарка родом как раз из деревни Вахново, что рядом с Погорелым Городищем. И опять мне скажут, что Толстой писал свою сказку в Париже и кухаркой у него была француженка из… Да что вы пристали ко мне со своей француженкой?! Можно подумать, она вам родственница. Не хотите верить — не верьте. Верьте тем, кто говорит, что прототипом Дуремара был помощник Мейерхольда режиссер Соловьев. Представляйте себе, если сможете, как он приходит на репетиции в зеленом пальто, пахнущем тиной, с жестяной банкой для пиявок, сачком и лицом, похожим на вареный сморчок. Представили? То-то и оно…

На самом деле не Шулепниково, как часто пишут, а, как сказали мне в местном краеведческом музее, Щулепниково или Щупликово. Названо оно было так по имени московского сотника Щулепникова, который был щупликом построил на берегу Ветлуги деревянную двухэтажную сторожевую башню, вокруг которой и выросла деревня. Впрочем, по другим сведениям, никакого сотника Щулепникова не было, а были два русских дозорных Михаил Тюхин и Иван Сытин, основавшие на месте современной Ветлуги Воскресенский погост, вокруг которого и образовалась… деревня Щулепниково. То ли сотник подчинил себе дозорных, то ли сами жители решили, что называть деревню разом и Тюхино, и Сытино не очень складно…

Признаться, они и сейчас их остерегаются. Восемьдесят процентов Ветлужского района занято лесами, и медведей в этих лесах, может, уже и не так много, как раньше, но много ли бабам и детишкам, а также и здоровым мужикам нужно, чтобы испугаться?

Краеведческого общества в Ветлуге нет до сих пор. Взрослого нет, а детское собирается в музее регулярно. Ветлужские школьники со своими краеведческими работами занимают призовые места не только на областных, но и на всероссийских смотрах. Если бы мне поручили придумать, как это теперь модно, бренд Ветлуги, то я бы сказал, что Ветлуга — это рай для детей-краеведов.

Две тысячи рублей стоят сутки проживания в местной гостинице «Луга». За эти деньги вам полагается номер люкс. Свет в этой комнатке, девять десятых которой занимала кровать, почему-то включался и выключался в общем коридоре. Жена попросила у дежурной по единственному этажу хотя бы настольную лампу, чтобы не выходить перед сном в коридор и не выключать свет.

— Настольной лампы у нас не предусмотрено, — отвечала дежурная, — а как ляжете спать — скажите мне. Я вам выключу.

На самом деле не только со шпротами, но и с другой консервированной рыбой. Такие пирожки называются в провинции пирожками «с консервой». Так и написано на ценниках.

Русские их называли «черемисами». Теперь это название стараются не употреблять, поскольку марийцы его не любят и считают оскорбительным, точно так же как украинцы считают оскорбительным слово… Одним словом — марийцы.

Между прочим, жители Баков до сих пор не договорились, где в слове Баки ставить ударение. Одна половина сельчан ставит ударение на первом слоге, а вторая — на втором. И никаких даже и намеков на единогласие в этом вопросе не предвидится.

К примеру, у отца Александра Васильевича Суворова в тех местах была вотчина, а в ней семьсот ревизских душ. За 1791 год приказал генерал-аншеф Суворов собрать две тысячи рублей денежного оброка, а к нему добавить еще сто рублей за причитающееся с вотчины мясо, восемьсот аршин холста, две сотни рябчиков, двадцать пять тетеревов и столько же зайцев, сорок куниц, четыре пуда сухой рыбы, два ведра груздей, десять фунтов сушеной малины и грибов «сколько можно больше». На сто рублей за причитающееся с вотчины мясо можно было тогда купить этого самого мяса немногим более тонны. С одной стороны, так и хочется спросить у Василия Ивановича — не треснет ли… а с другой — поблагодарить крестьян за сытое детство Александра Васильевича. Вот только отчего он груздей приказал всего два ведра… Непонятно.

Рубкой леса и сплавом занимались почти всегда крестьяне князя Одоевского. Их полупрезрительно звали «адуями». Из одоевских они превратились в «адоевских» по той же причине, что и Боки превратились в Баки, а уж «адоевских» быстро сократили до «адуев». Малорослые адуи заметно окали, вместо «ч» говорили «ц» и были вечным объектом для шуток, иногда очень злых. В XIX веке всех сплавщиков (какому бы помещику они ни принадлежали) называли адуями.

Цитату эту выписал я из книжки Н. Г. Тумакова «Рабочий поселок Красные Баки», изданной в серии «Библиотека Краснобаковского исторического музея». Таких книжек баковских краеведов несколько, и все они вышли, как сказали бы раньше, попечением Ирины Сергеевны Кориной. Ничего удивительного, скажете вы. Есть музей, есть краеведческая литература. Должна быть. Да, есть музей. В России… В принципе, этого уже достаточно, чтобы понять, кто кому и что должен, но я продолжу. Есть музей в маленьком заволжском поселке, в котором живет несколько тысяч человек. Есть бюджет поселка, увидеть который, если смотреть на него невооруженным глазом, можно только сильно прищурившись. Есть бюджет музея, который невооруженным глазом и вовсе не увидеть. Есть книги по истории Красных Баков, которые не только доводит до печати, но и сама пишет маленькая женщина с тихим голосом.

Надо сказать, что постоянно помогает ей в этом нелегком деле глава краснобаковской администрации Николай Васильевич Смирнов — и сам большой любитель истории, инициатор передачи дома Трубецкого музею. До переезда в это здание музей десять лет не работал из‐за аварийного состояния дома, в котором он находился предыдущие тридцать лет. Администрация даже финансирует археологические раскопки нижегородских археологов в Краснобаковском районе. Конечно, в меру своих финансовых возможностей. Кормит, дает транспорт, бензин и, кажется, даже платит какие-то смешные по столичным меркам деньги. Ничего удивительного, если не учитывать время, в которое все это происходит, и место, в котором… мы все, а не только Красные Баки.

После долгих. К примеру, супницу Трубецких у Шихматовых, как сказала Корина, пришлось брать измором. Правду говоря, из всех, без сомнения, интересных экспонатов этого мемориального кабинета мне более всего запомнился один, не имеющий никакого отношения к вещам Трубецкого, — антикварная посудная горка. Одна из зим в Красных Баках была теплой, и директору удалось сэкономить на отоплении целых тридцать тысяч. Вот на эти деньги и была куплена горка в одном из антикварных магазинов Нижнего Новгорода. Когда через пятьдесят или сто лет краеведы напишут полную историю Красных Баков в трех толстых файлах с интерактивными картами и многочисленными голограммами, про покупку горки на сэкономленные на отоплении деньги никто и не вспомнит, а жаль.

Плотники, объединившиеся в артель, просто устали быть единоличниками. Государство обложило их такими налогами, что артель была единственным выходом из создавшейся ситуации.

Детский дом устроили в бывшей усадьбе помещиков Захарьиных. Это была одна из ветвей старинного рода тех самых бояр Захарьиных, которые еще при Иване Грозном были в думе председателями комитетов и вице-спикерами. Когда в музее появился интернет, директор музея стала искать их по всему свету и разыскала. Оказалось, что потомки древнего рода живут в Москве и Петербурге. Собрались Захарьины, по приглашению Ирины Сергеевны, приехать в Красные Баки, на родину своих предков. Попросила их Корина привезти, если можно, каких-нибудь старых фотографий того времени, когда усадьба еще была захарьинской. Захарьины отвечали, что с удовольствием, но привезти им нечего, поскольку фотографий того времени в семье не сохранилось. Да и кто бы стал их хранить, когда вокруг такое творилось. Однако же достали Захарьины свои семейные альбомы и нашли несколько. Когда же их стали вытаскивать, обнаружилось, что под фотографиями советского времени спрятаны те, которых, как они думали, уж и нет вовсе.

Да, иконостас. Вот какими верноподданными бывают у нас начальники. Особенно мелкие.

И еще рассказала мне Ирина Сергеевна о коллекции старинных пуговиц, которую она собрала. В этой коллекции более трех сотен пуговиц из перламутра, янтаря, фарфора, стекла, медной проволоки, и про каждую она может рассказать историю. Вам нужно только сказать, что вы интересуетесь пуговицами. Мне вообще показалось, что она может рассказать про каждый гвоздь в музее. Рассказать, показать фотографии, письма и свидетельства очевидцев о том, как его забивали.

Хотел я приписать в конце: мол, будете в Красных Баках — зайдите в музей. Он хороший. Они оба хорошие — и музей, и директор. Расскажут вам столько интересных историй. Еще и чаем напоят с мятой, душицей и смородиновым листом. Да я знаю, что не будете и не зайдете. В тех местах и проездом-то редко кто бывает. Ну и ладно. Не проезжайте, но хотя бы знайте, что есть на белом свете поселок городского типа Красные Баки, а в нем есть интересный музей, и директор, и чай со смородиновым листом. Маленьким провинциальным городкам и поселкам (и музеям) очень важно чувствовать, что о них кто-то знает. Помните, Добчинский просил Хлестакова: «Я прошу вас покорнейше, как поедете в Петербург, скажите всем там вельможам разным: сенаторам и адмиралам, что вот, ваше сиятельство, живет в таком-то городе Петр Иванович Бобчинский. Так и скажите: живет Петр Иванович Бобчинский». Мы в школе над этими словами смеялись. Зря смеялись. А вот когда Бобчинский говорит: «Да если этак и государю придется, то скажите и государю, что вот, мол, ваше императорское величество, в таком-то городе живет Петр Иванович Бобчинский», то уж это он зря. Уж кому-кому, а нашему государю… Короче говоря, хотел я все это приписать, да как-то… Ну вот в примечаниях будет.

Девятьсот десятый год был и вообще очень удачным для Грязовца. Общий оборот местных торговых домов достиг трех миллионов рублей. В городе к тому времени в купеческое сословие была записана одна десятая часть населения — триста человек. В пересчете на купеческую душу выходило по десять тысяч рублей. И это при том, что хорошая дойная корова стоила шестьдесят рублей, килограмм сливочного масла — рубль двадцать, килограмм черной паюсной икры стоил дешевле килограмма красной, а за килограмм квашеной капусты и вовсе просили двугривенный. Да что капуста! Золоченые офицерские эполеты стоили тринадцать рублей, гармонь — семь с полтиной, а рояль — всего две сотни. На каких-нибудь пятьсот рублей можно было так замаслиться, перемазаться в черной икре и пройтись с гармонью по Грязовцу, сверкая золочеными эполетами… Вот только рояль за собой волочить неудобно.

Вологодским масло стало только в тридцать девятом году, после приказа Народного комиссариата мясной и молочной промышленности СССР. До этого оно называлось «нормандским» или «парижским».

В одном из коридоров музея на стене висит афиша Колхозно-совхозного Грязовецкого драматического театра Вологодской области. Лето тридцать восьмого года. Понятное дело, что тут и «Мещане» Горького, и гоголевская «Женитьба», но еще понятнее присутствие в списке призывающей к бдительности пьесы братьев Тур «Очная ставка» и мелодрамы некоего Карасева «Путь шпиона».

У Грязовецкого музея истории и народной культуры трудная судьба. Поначалу он был просто народным. Существовал при школе. Собирали его энтузиасты — краеведы, учителя истории, и денег на придание ему какого-то официального статуса не было. Обратились в Вологду с просьбой сделать Грязовецкий музей филиалом Вологодского. Вологда, увидев коллекцию русского фарфора XVIII века, серебра и старинной зимней женской одежды, долго не раздумывала и согласилась, немедля наставив при этом своих инвентарных номеров на грязовецкие сокровища. Когда через десять лет Грязовецкий музей захотел и смог стать самостоятельным муниципальным музеем, то большая часть фарфора, серебра и одежды… И сделать ничего нельзя. Вот разве что заплакать, как заплакала нынешний директор музея, когда увидела грязовецкие экспонаты в Вологодском государственном историко-архитектурном музее-заповеднике. Только одним названием Вологодского музея, если его обмотать вокруг шеи, можно удавиться. Можно, конечно, дружить сквозь слезы. Они и дружат. Иногда приезжают к ним выставки из Вологды. Директор, надо сказать, из тех, которые унывать не любят. Если сосчитать все экспонаты, которые она собрала вместе с сотрудниками музея в ходе своих экспедиций по району, то как раз и получится нынешний музей. Ну может, и не весь, но уж никак не меньше половины.

В предыдущем своем рождении газета «Сельская правда» называлась «Деревенский коммунар», и писала эта газета в августе двадцать третьего года о том, что «прибывший из России американский сенатор Фолль заявил, что денежное хозяйство России значительно улучшилось. По его мнению, не позже чем через два года Литва, Латвия и Эстония будут просить у Советской России включить их в Союз Советских Республик». В августе двадцать третьего года писала, а не в июне сорокового.

Название реки Пеленги (так она обозначена на карте), или Пеленды, как ее называют даниловские краеведы, в переводе с языка меря означает «вкусная вода». Поселение, бывшее на ее берегах, археологи называют Пелендово. Правду говоря, документов на этот счет не сохранилось — ни каких-нибудь берестяных грамот, вывесок или накладных. А вода и сейчас вкусная. Даже из-под обычного водопроводного крана.

В одном из залов музея увидел я четырехствольный револьвер «Мариэтта» бельгийского производства, полтораста лет назад оброненный кем-то из проезжающих через Данилов. Наверное, постояльцев даниловских гостиниц в те времена по ночам мучили не только бесчисленные клопы в тюфяках. А может быть, этот револьвер проезжающий и не потерял, а у него отобрали его же товарищи, когда он, напившись в одном из бесчисленных даниловских кабаков, божился, что попадет в шкалик с водкой с двадцати шагов, не целясь. Как раз в то самое время в Данилове на три тысячи жителей приходилось полсотни питейных заведений. То есть одно на каждые шестьдесят человек, включая баб и детишек. Получается, что все даниловские дороги вели в кабаки. В это же самое время в городе было всего двадцать керосиновых фонарей. По одному на каждые полторы сотни жителей, включая тех же баб и тех же детишек. Конечно, были еще фонари, которые даниловцы регулярно ставили друг другу под глазами, но вопрос с освещением они не решали. Нет, я не хочу сказать, что все эти люди сидели в потемках и пили горькую, но получается, что… В теперешнем Данилове питейных заведений, конечно, не так много, но одно из них мне запомнилось. Не столько ассортиментом, сколько названием «Данилка».

Несмотря на все усилия городских властей по благоустройству, оставался он городом захолустным. Чиновник по особым поручениям, приехавший в Данилов в 1845 году для ревизии городского хозяйства, в своем отчете писал, что «по наружному благоустройству замечено отступление от конфирмованного плана: некоторые улицы загорожены домохозяевами и употребляются как частная собственность. Тротуары загорожены палисадниками, в черте города находятся две салотопни, загрязняющие воздух и угрожающие опасностью от огня, гостиницы не имеют нумерованных покоев для проезжающих, ресторации посещаются черным народом, не имеют общего стола и не содержат прислугу в рубашках». К концу XIX века ситуация с благоустройством лучше не стала. В книге историка и краеведа К. Д. Головщикова «Город Данилов Ярославской губернии и его уезд», изданной в 1890 году, написано: «Наружность города непредставительна, и хотя расположен он на возвышенном месте, по склону горы, но, несмотря на это, весной и осенью город буквально утопает в грязи».

Этими же вагонами везли даниловские чайники, самовары-кофейники, просто кофейники и другую медную посуду вроде тазов для варки варенья, которые теперь продаются в антикварных магазинах и стоят как серебряные.

В тот самый момент, когда экскурсовод с гордостью и даже восторгом рассказывала мне о том, какие мастера своего дела работали в Данилове и уезде, о том, как процветала торговля, о том, какие были меценаты, и о том, как сейчас их днем с огнем не найти, я спросил:

— Когда же, по вашему мнению, был золотой век Данилова? Тогда или…

Она подумала, подумала… и ответила:

— С одной стороны… наверное, тогда и даже конечно тогда, в конце XIX и начале XX века, а с другой… — Тут она снова сделала паузу: — Очень уж труден был этот золотой век. Приходилось тяжело работать и пробиваться самим. А вот в семидесятых годах прошлого века государство о нас заботилось, не бросало.

Она еще немного поразмыслила и сказала, застенчиво улыбнувшись:

— Нет, вы не думайте, ностальгии по советскому прошлому я совсем не испытываю, но… государство о нас заботилось.

Между прочим, часы машинистам давали только те, что делала фирма Павла Буре. Только они ходили с той точностью, какая требовалась на железной дороге.

Проработал завод ровно шестьдесят девять лет и обанкротился. А когда был жив, то пилорамы делал отменного качества, и продавали их по всему миру. В Болгарию продавали, в Польшу, в Йемен, в Иран, в африканские страны и в Латинскую Америку.

С одной стороны, конечно, нехорошо заканчивать рассказ о Данилове на такой минорной ноте, а с другой… местные жители говорят, что сыры эти делают из порошкового молока, а хорошее молоко продают в Ярославль. Вот как станут делать хороший сыр в Данилове — так я в тот же день и перепишу этот абзац.

Здесь мы ни в коем случае не входим в рассуждения на тему о том, правильно ли называть эрзян, мокшан и терюхан [от терюхан, которые когда-то жили еще в селе Лукоянове в XVI веке, оставалась в городе улица Терюшаны. Терюхане были «засечными сторожами» и охраняли проходы в засечных полосах от проникновения казанских татар и ногайцев. За это им полагались привилегии — бесплатные земельные наделы и освобождение от уплаты налогов. После взятия Казани граница отодвинулась и терюхане свои привилегии потеряли, а в 1639 году им и вовсе пришлось уезжать из Лукоянова в места компактного проживания своих соплеменников. Улица, однако, по старой памяти так и называлась Терюшанами, пока не переименовали ее в улицу Ленина, который в Лукоянове никогда не жил, засечным сторожем не служил и от одного вида татарской или ногайской конницы, мчащейся с гиканьем и свистом в атаку, наверняка упал бы в обморок] мордвой. Вопрос этот болезненный и до того запутанный… В Лукояновском краеведческом музее, в зале, где проходит выставка местного эрзянского скульптора и резчика по дереву Николая Абрамова, экскурсовод Николай Иванович (эрзянин, как мне потом рассказали) чуть не съел меня вместе со всеми, довольно внушительными, деревянными скульптурами, когда я неосторожно объединил эрзя и мокшу одним этнонимом «мордва». Короче говоря, не входим. Даже и не пытаемся.

Куда при этом делась Афимья Карпова — ума не приложу. Может, так и жила в Лукоянове старой одинокой старухой, помнившей еще Ивана Грозного. Висел у нее в красном углу под иконами портрет Ивана Васильевича, с которым она каждый день разговаривала, а мужикам, забывавшим ломать шапку при встрече, грозила скрюченным узловатым пальцем и шипела: «Грозного на вас нет! Вот бы он вам башки-то поотрубал бы вместе с шапками».

В одном из залов Лукояновского краеведческого музея висят за стеклом два красивых женских костюма, богато украшенных вышивкой. Один из костюмов — костюм мокшанки, а другой — эрзянки. Сами костюмы сравнительно новые, им лет по сто пятьдесят, не больше, а вот мониста на них удивительные. На костюме мокшанки оно сделано из медных денег времен Алексея Михайловича, а на костюме эрзянки — из латунных счетных монетовидных жетонов времен Людовика Шестнадцатого. После Французской революции, когда в самой Франции нужда в королевских жетонах отпала, их завозили в Россию буквально в промышленных количествах. В поволжских деревнях продавали их местным красавицам татары-коробейники.

И доныне в некоторых мордовских селах есть в названиях существительное «майдан», а уж прилагательные могут быть разными — и Казенный, и Тольский, и Сиалеевский.

В объявлении о продаже, в графе «срок существования бизнеса», я прочел: «сто лет». Не знаю, как владелец, но я бы себя чувствовал при этом так, точно продаю бабушкины фамильные драгоценности.

На привокзальной площади на специальном постаменте стоит огромный паровоз серии «Л», выкрашенный черной и красной красками. Приезжали бы в Лукоянов туристы — они бы с этого паровоза не слезали бы. Увы, они не приезжают, и потому Лукояновский вокзал безлюден и тих. Сами же лукояновцы приходят на вокзал только по нужде. К примеру, когда уезжают в Москву на заработки.

Должен сказать, что отдел природы Лукояновского краеведческого музея поразил меня большой коллекцией чучел мышей. Здесь есть и чучело лесной мыши, и домовой, и желтой, и полевой, и даже какой-то огромной мыши в желтых пятнышках, оказавшейся при ближайшем рассмотрении детенышем крапчатого суслика. Есть в отделе природы удивительный экспонат. Это чучело пеликана, про которого на этикетке, лежащей рядом, написано: «Пойман у села Поя в 1964 году гражданином Ермолаевым». Как его занесло в Лукояновский район… Жаль, что гражданин Ермолаев не спас его, а отнес в музей. Мог бы спасти, выкормить рыбой. Перезимовал бы пеликан у него в теплом хлеву. К весне выпустил бы. Одного пеликаньего гуано сколько осталось бы. Удобряй — не хочу. А может, и не улетел бы он. Ермолаев звал бы его, к примеру, Михалычем. Ходил бы с ним на рыбалку, как вьетнамский крестьянин. Защищал бы от назойливых ребятишек. Эх, Ермолаев, Ермолаев… Зачем ты оказался пеликану гражданином, а не товарищем…

Во время голода лукояновский купец Валов пытался нажиться на народном несчастье. Каким образом он пытался это сделать — теперь уж неизвестно. Может, продавал хлеб по высокой цене, а может, присваивал часть государственного зерна, выделяемого для голодающих крестьян. Зато доподлинно известно, что настоятель Поковского собора о. Василий Цедринский наложил на него за это епитимью. Кроме строгого поста должен был купец Валов приходить в церковь по праздничным дням в специально отлитых для этого случая чугунных колодках. О приближении Валова к церкви прихожане слышали задолго до его появления. Кабы теперь… то от грохота колодок всех тех, кто наживается… Ну да что об этом мечтать.

На самом деле в святцах есть такое имя. Если ты родился тринадцатого июня, то быть тебе Философом. Впрочем, на тринадцатое июня есть еще два имени — Борис и Николай. Нет, как хотите, но его папаша был вольнодумцем.

Увы, теперь газета называется «Лукояновская правда».

Когда развалился ремонтно-подшипниковый завод, тысячи и тысячи сверкающих металлических шариков выкатились на улицу Пушкина. Счастливые дети набивали ими полные карманы, бросали крупные с моста в речку, а мелкими стреляли из рогаток друг в друга и по окнам. Множество проходивших мимо людей не смогло пройти и упало, поскользнувшись на шариках. Пришлось даже вызывать полицию, чтобы навести порядок.

Главного врача генерал-губернатор этими клеймами довел чуть не до истерики. После отъезда Унтербергера он в два дня заклеймил всю больницу, включая сторожа Михеича.

Надо сказать, что руководители Общества Московско-Казанской железной дороги в 1892 году предложили Ардатовскому уездному земскому собранию проложить железную дорогу Ардатов — Кулебаки. При этом земство должно было гарантировать капитал на постройку этого участка в сумме триста шестьдесят тысяч рублей с выплатой пяти процентов в год. Земство отказалось. С тех самых пор и до сегодняшнего дня предложений не поступало.

И подумать страшно о том, как их там накрахмалили.

Лаборант Косолапов, начитавшись в районной библиотеке последних номеров «Ардатовского вестника эволюционной биологии и физиологии», решил выделять из несчастных мышей орган, который заведует у них эхолокацией. Набрав этих микроскопических желез достаточное количество, безжалостный вивисектор предполагал их высушить, истолочь в порошок, приготовить спиртовую настойку и принимать ее несколько недель или даже месяцев, по истечении которых он надеялся стать первым в мире человеком-эхолокатором. В дальнейшем он планировал использовать свое изобретение в авиации — при подготовке полярных летчиков, работающих в условиях полярной ночи, а также военных летчиков, летающих по ночам. Он даже написал письмо начальнику Главсевморпути О. Ю. Шмидту с просьбой выделить ему для экспериментов несколько бочек медицинского спирта, но тот помогать ему не захотел, поскольку как раз готовился к очередной экспедиции на ледокольном пароходе «Седов» и у него каждая капля была на счету.

Я не поленился и заглянул в газету «Наша жизнь». Так теперь называется ардатовская «Колхозная правда». Требовались грузчики в магазин «Теремок», рабочий на пилораму, сварщик, заведующий в ресторан «Юбилейный» и продавцы в Нижний Новгород. Скучная, надо сказать, газета. Среди статей о месячнике по благоустройству, об актуальности патриотизма и объявлений о продаже квартир мне запомнилось стихотворное поздравление зятю, подписанное «тесть, теща и своячница» (орфография подлинника), и небольшая заметка под названием «Творчество против коррупции». В ней рассказывается об участии работ ардатовских школьников в одноименном конкурсе, объявленном Нижегородским законодательным собранием. Долго я думал над тем, что могут собой представлять такие работы… Ничего не придумал.

Завод «Сапфир», филиал одного из военных московских заводов, был построен в Ардатове хлопотами уроженца Ардатовского уезда Сергея Степановича Маряхина, генерала армии, заместителя министра обороны и начальника тыла ВС СССР в конце шестидесятых годов. Поначалу завод делал авиационные тепловизоры и какие-то фоторезисторы для ракетного комплекса «Игла», а с начала девяностых полностью перешел на инструменты для стоматологии. Знайте, если вам сверлят зуб бормашиной — скорее всего, это бормашина ардатовского завода «Сапфир». В Ардатове есть еще небольшой фанерный завод, но вряд ли вам придется воспользоваться его продукцией — вся ардатовская фанера расходится между местными жителями. Конечно, пролететь над Парижем на ней не удастся, но над маленьким Ардатовым, над тихой речкой Леметь, над Знаменским собором, над старыми купеческими домами, над огородами, над фонтаном [фонтан этот имеет долгую и непростую историю. Сначала это был памятник Сталину. Потом его снесли и поставили памятник Ленину. Лучший друг детей простоял на площади до четырнадцатого года. Вы не поверите, но городские власти распорядились убрать Ленина и на его месте устроить фонтан. Правда, Ленина поменьше на всякий случай оставили перед зданием администрации. Конечно, он уже никогда и ни за что, но мало ли…] в сквере на центральной площади… Только попробуйте, и вам непременно захочется повторить.

Очерк мой, конечно, не имеет никакого научного значения, а потому и ссылочного аппарата ему не полагается, но не могу все же не сказать, что при его написании пользовался я разными материалами ардатовских краеведов, а более всего книгой А. В. Базаева «История Ардатова в событиях и лицах». Пользовался и биографическим словарем, справочником «Знаменитые люди Ардатовского края XVI–XXI веков», которым остался недоволен, поскольку авторы записали в него и графа Дмитрия Блудова, и министра внутренних дел при Николае Втором графа А. А. Закревского, хотя они и бывали в Ардатовском уезде наездами, поскольку имели там поместья. Мало того, они и Марью Игнатьевну Будберг включили в этот список лишь потому, что она была внучкой ардатовского помещика графа Закревского.

Честно говоря, поначалу я написал «то ли просто в детстве выпал из кроватки и ударился головой об пол». Когда Елена Глебовна читала мой очерк на предмет устранения возможных неточностей, то за художника Фадеева она решительно вступилась. Написала, что он был человек уважаемый и многие годы был секретарем райкома комсомола, написал историю комсомольской организации района, большое внимание уделял воспитанию подрастающего поколения, а вы тут написали такое, что можно подумать о Фадееве как о невменяемом… Да разве я против. Пусть будет вменяемый. Наверное, просто день был такой солнечный, настроение хорошее или премию дали всему райкому комсомола за перевыполнение плана по надоям комсомольских взносов. Вот и подумал Виктор Константинович, что хорошо бы совершить что-нибудь такое… или этакое. И совершил. Уже и память о райкомах сотрется, уже и комсомольцев станут путать с богомольцами, но вот этот пятиэтажный дом на картине все лысковские экскурсоводы будут показывать беспременно.

Раскопок на ней сейчас не ведется, но время от времени туда наведываются черные копатели.

Жизнь Александра Бакаровича — сюжет отдельного романа. Даже двух. После смерти Елизаветы Петровны [Князь А. А. Васильчиков в своих мемуарах пишет, а князь П. И. Долгоруков в своих мемуарах подтверждает, что Александр Бакарович состоял в близких отношениях с Елизаветой Петровной, хоть и был моложе ее лет на пятнадцать. Ходили слухи, что от этой связи родилась у императрицы дочь, Варвара Мироновна Назарьева, проживавшая в Пучеже.] он стал поддерживать Петра Третьего. За что и попал в опалу сразу после восшествия Екатерины на престол. За два года до своей неудачной попытки бегства из России ему было предписано жить не ближе ста верст от Москвы. В крепости его продержали недолго. Отобрав воинское звание и мундир офицера лейб-гвардии Измайловского полка, вручили ему тысячу рублей на дорогу и отправили… в Грузию. Там-то и оказалось, что мечтать надо было осторожно. Поддержки в Грузии он не нашел. С превеликим трудом в 1782 году ему удалось поднять восстание, которое тут же было подавлено грузинским царем Ираклием Вторым. Александр бежал в Имерети и… был выдан России местным князьком за пятьсот червонцев и золотую табакерку. Ни о каком Подмосковье и тем более Лыскове теперь не было и речи. Поселили его в Смоленске без права переписки, под надзором караульного офицера, который жил в его доме. В Смоленске Александр и умер в 1791 году. Если собрать все невеселые мысли, которые он передумал за те несколько лет, что прожил затворником, да слепить из них большой ком, да этим комом запустить в тех грузинских товарищей, которые подбили его бежать из России…

Видимо, способность недолго думать была унаследована ими от папаши. Тот недолго думая обменял жену и пятерых детей даже не на грузинскую корону, а лишь на ее призрак.

Может, не Растрелли, но по легенде Растрелли. И вообще, князь мог и не поселиться в Лыскове никогда. Рос он в подмосковном селе Всехсвятском, и дворец, и парк, и оранжереи там были такие, что не надо никаких других, но… прошло через село шоссе Москва — Санкт-Петербург. Как представились Георгию Александровичу все эти лошадиные заправки с сеном и овсом, бабы у обочин, торгующие хот-догами, нарумяненные девки, пристающие к ямщикам-дальнобойщикам… Так и решил он ехать в Лысково.

Воскресни хоть на миг и посмотри на Лысково его бывший рачительный хозяин Морозов — его обратно лечь в гроб никто и уговорить-то не смог бы.

А уж как они умели торговать хлебом… По объему хлебной торговли в России Лысково уступало только Рыбинску. До двух миллионов пудов хлеба за один сезон завозилось в село. Хлеботорговцы строили амбары на высоких сваях, загружали их зерном, а весной, по высокой воде, к амбарам подходили баржи, хлеб перегружали на них и везли дальше вверх и вниз по Волге. Хлебная торговля породила в Лыскове «праховый» промысел. «Прахами» называли посредников между продавцами и покупателями хлеба. Посредники пускали к себе в дом продавцов и приводили к ним покупателей. С каждой проданной четверти посредник получал гривенник. Делал деньги из ничего, из «праха». Была в Лыскове улица Стоялая. Почти в каждом доме на ней был постоялый двор. Лысковчане так и говорили: что ни дом — то прах. Теперь зерном в Лыскове не торгуют, но хлеб на местном хлебозаводе выпекают. Если выбирать между ржаным багетом с тмином и буханкой ситного, то я бы выбрал темное бархатное пиво «Макарий» и булочки с яблочной начинкой. Уж больно хороши. «Праховой» торговли хлебом теперь в Лыскове нет, но сдается мне, что о торговых посредниках так думать не перестали. Ей-богу не перестали.

У Мельникова-Печерского князь Георгий Грузинский выведен в рассказе «Старые годы» под именем князя Заборовского. Не весь, конечно, он списан, а только некоторые его черты. Правда, некоторых черт так много, что мудрено его не узнать. Рассказ этот во время своего путешествия по России прочитал Александр Дюма-отец и так им впечатлился, что переписал его по-французски (не мог же он просто его перевести дословно) и назвал «Яков Безухий». Понятное дело, что в предисловии он написал, что лишь публикует рукопись, которая случайно к нему попала. «Якова Безухого» прочитал известный французский издатель и большой любитель всего русского Пьер-Кристиан Броше и тоже впечатлился. Мало того, он этот рассказ дал почитать кинорежиссеру Питеру Гринуэю, и тот впечатлился до такой степени, что решил снять по повести фильм. Оба этих впечатлительных господина даже приехали в Лысково к директору краеведческого музея, чтобы тот им показал места, описанные в повести Дюма, описанные в рассказе Мельникова-Печерского. Осмотрели, что смогли, и уехали, обещав вернуться и снять фильм. Кто их, иностранцев, знает. Может, и вернутся, и снимут.

В том, что Лысково не стало городом при жизни Георгия Грузинского, была прежде всего его заслуга. Изо всех сил князь сопротивлялся этому. Не хотел упускать выгод — доходы от села шли ему, а доходы от города — уже в казну.

Без князя местное духовенство и власти не смели начинать даже церковную службу в день открытия ярмарки. Их сиятельства приезжали в карете, запряженной дюжиной лошадей цугом. Архимандрит с монахами и губернатор с чиновниками ждали все это время князя Грузинского. Терпеливо ждали, безропотно. Однажды кто-то князю пожаловался, что его обманули в лавке. Обмерили при продаже какой-то ткани. Князь на следующий день сам пришел в эту лавку, встал за прилавок и продал за бесценок весь товар, в ней бывший. Именно этот случай описан в рассказе Мельникова-Печерского «Старые годы».

И все же хоть и в примечаниях, но надо рассказать о лысковских сапожниках и башмачниках. Сапоги они тачали такого качества, что износить их было за одну жизнь совершенно невозможно. Говорят, что именно поэтому их так охотно передавали от отца к сыну, а от сына к внуку. Бывало, дитю эти сапоги чуть ли не до ушей доходят, а папашу ослушаться и думать не моги — ходи, бегай в них с друзьями или по хозяйству помогай. Только тем и спасались, что с маленькой детской ножки они соскакивали на бегу и часто терялись, а если не терялись, то бросали их мальчишки, когда никто из взрослых не видит, с прибрежной кручи в Волгу — иначе никак не могли избавиться. Шутки шутками, а в Первую мировую многих местных сапожников вернули домой прямо с фронта и приказали сапоги шить солдатам.

Князь Грузинский в 1852 году приказал долго жить и был похоронен в Лыскове, в Спасо-Преображенском соборе. Село по наследству перешло к его дочери Анне, которая вышла замуж за графа Александра Петровича Толстого, который был обер-прокурором Синода, дружил с Гоголем, который сжег второй том «Мертвых душ» в графском доме в Москве на Никитском бульваре и там же умер. У Толстых детей не было, и по завещанию все перешло к внебрачному сыну князя Георгия Александровича — Евграфу Стогову, который был управляющим лысковским имением. Князь дал ему такую фамилию из‐за того, что нашел его под стогом. По крайней мере, так он объяснил это своей жене. Та, конечно, могла такому объяснению не поверить, но не поверить было себе дороже. Есть и другая версия, объясняющая появление мальчика Евграфа грехом молодости Анны Георгиевны. Наверное, есть и третья, но это уж к истории Лыскова имеет мало отношения. Как бы там ни было, а Стоговы жили в Лыскове до самого семнадцатого года и потом уехали в Москву. Правда, они владели уже не всем селом — после реформы 1861 года освобожденные крестьяне, мещане и купцы мало-помалу выкупили у Толстых большую часть их лысковских земельных угодий.

За несколько веков Волга изменила свое русло и отодвинулась от Лыскова на пять километров. В восьмидесятых годах решили это положение исправить с помощью Чебоксарского водохранилища. Произвели сложные математические и экономические расчеты, прорыли четырехкилометровый подходной канал от Волги до Лыскова и построили речной вокзал. Все было рассчитано так, чтобы при подъеме воды на шестьдесят восемь метров над уровнем моря вода подошла к вокзалу. Черт его знает почему она поднялась на шестьдесят три метра. То ли в расчетах был синус перепутан с косинусом, то ли поделили все на два, а надо было на три, то ли рассчитывали от уровня не того моря… Короче говоря, теперь в Лыскове есть сухопутный порт. Аналог этого порта я видел в городе Кологриве — там есть железнодорожный вокзал, но нет железной дороги. Не прошла она там. В Кологривском вокзале теперь краеведческий музей, а в Лысковском речном порту — гостиница «Парус». В ресторане этой гостиницы есть только пиво и водка, а вина не держат никакого. В Лыскове это единственный ресторан, а когда‐то этих ресторанов здесь было… Заказать икры паюсной, осетрину с хреном и солеными огурчиками, рыбную солянку, шустовского коньяку, наливок и на десерт цыганских романсов там нельзя, но можно американский салат «Цезарь» и итальянский салат «Капрезе», в который вместо оливкового масла добавляют уксус.

Летом нынешнего года я два вечера подряд просидел на Волге, глядя, как мимо меня взад и вперед проплывают пароходы. Взад и вперед они проплывали с частотой раз в час по одной ржавой барже, которую толкал буксир. Если сосчитать экипажи всех буксиров и даже возвести это однозначное число в степень…

Книжкой «Это знаменитое село Лысково», которую написала Альбина Николаевна Мясникова, я пользовался при написании этого рассказа. Хотел было даже написать, что зачитал ее до дыр, но это было бы неправдой. Краеведческую литературу у нас в провинции, за редким исключением, издают мало. Тиражи у нее копеечные. Спросишь такую книжку в музее, а там только руками разведут. Была, но вся продана. Лет пять или десять назад издавали, да и тираж был несколько сот экземпляров. Давно уж раскупили все. Теперь в музее хранится всего один экземпляр с дарственной надписью автора. Кто ж вам его продаст. Государство, видимо, полагает, что такие книжки переиздавать не надо. Короче говоря, взял я фотоаппарат и за каких-нибудь двадцать минут сфотографировал ее всю прямо в музее и засматривал до дыр многочисленные файлы.

Не знаю что. Так иногда бывает — тащит писатель за собой предложение в гору на веревочке. Разбежится и… веревочка оборвется. Или предложение, обросшее разными причастными и деепричастными оборотами, придаточными, зацепится за какую-нибудь запятую и развалится на составные части. Что тут сделаешь? Вздохнешь, поставишь многоточие и начнешь новое предложение. Да, вот еще. У Василия Леонидовича Перицкого было четыре сына и дочь. И все парикмахеры! Держали в Лыскове две самые лучшие парикмахерские. Такие были виртуозы своего дела, что… Ну вот, опять.

История краеведческого музея очень сложная, запутанная и напоминает детектив. Многое в ней до сих пор неясно. При советской власти музей дважды закрывали. Экспонаты частью увозили в Нижний Новгород, частью сваливали в кладовку и запирали, частью продавали, а частью, и немалой, разворовывали. После первого закрытия, которое было в начале шестидесятых, приехали в Лысково грузинские товарищи и оперативно вывезли большую часть бумаг, принадлежавших князьям Грузинским. Вывезли и писцовые книги. Нижегородский историко-архитектурный музей-заповедник и вовсе увозил экспонаты грузовиками. Два раза энтузиасты музей открывали вновь. Два раза собирали по крупицам то, что осталось, и открывали. Лет двадцать назад приезжал в Лысково нижегородский тогда еще губернатор Борис Немцов и обещал музею, что нижегородские музейщики все вернут, но где там…

Сны здесь крепкие. За одну жизнь их до дыр не засмотреть. Их передают от отца к сыну, а от сына к внуку. Дети не любят стариковских снов — они черно-белые и тусклые. Дети норовят их запамятовать. Про внуков и говорить нечего.