Трагедия не происходит на нашем обыденном уровне: мы должны до неё возвыситься. Нас допускают к трагедии, ибо она ирреальна. Если мы хотим обнаружить нечто подобное в реальном мире, нам следует устремить взор к величайшим вершинам истории.
Трагедия предполагает известное расположение нашего духа к восприятию великих деяний. В противном случае она покажется недостойным фарсом. Трагедия не предстаёт перед нами с неизбежной очевидностью реализма, который развёртывает произведение прямо у нас под ногами и исподволь, без усилий, вводит нас в его мир. В известном смысле наслаждение трагедией требует от нас, чтобы мы немного её любили, как герой любит свою судьбу. Трагедия взывает к нашему атрофированному героизму, ибо все мы носим в себе некий обрубок героя.
Пускаясь в плавание героическим курсом, мы чувствуем, как глубоко внутри нас откликаются решительные поступки и возвышенные порывы, которые движут трагедией. Мы с изумлением обнаруживаем, что можем выносить огромные душевные напряжения, что всё вокруг нас увеличивается в размерах, приобретает высокую ценность. Театральная трагедия открывает нам глаза, помогая находить и ценить героическое в действительности. Наполеон, немного знавший психологию, не позволил актёрам французской бродячей труппы представлять комедии перед зрителями Франкфурта, в душе которых ещё были живы воспоминания об их побеждённых монархах, но приказал Тальма[103] играть героев Расина и Корнеля.
Однако вокруг героя-обрубка, которого мы заключаем в себе, суетится целая толпа плебейских инстинктов. В силу достаточно веских причин мы не питаем доверия к сторонникам перемен. Мы не требуем объяснений у того, кто остаётся в границах привычного, но мы их неуклонно требуем у того, кто хочет выйти за пределы этого привычного. Для нашего внутреннего плебея нет никого ненавистнее честолюбца. А герой, понятно, начинает с честолюбия. Вульгарность не раздражает нас так, как претензия. Следовательно, в любую минуту герой готов стать в наших глазах если не несчастным (что его возвысило бы до трагедии), то смешным. Афоризм «От великого до смешного – один шаг» формулирует ту опасность, которая всегда грозит герою. Горе ему, если он не оправдает своими делами и незаурядностью натуры стремление не быть таким же, как все! Реформатор, то есть любой исповедующий новое искусство, – науку, политику, на всю жизнь обречён преодолевать враждебное влияние среды, которая в лучшем случае видит в нём напыщенного шута или мистификатора. Всё, что герой отрицает – а он герой именно благодаря этому отрицанию, – оборачивается против него: традиции, обычаи, заветы отцов, всё национальное, местное, косное. Всё это образует столетний пласт земли, кору непробиваемой толщины. А герой хочет смести этот груз с помощью мысли, частицы невесомее воздуха, возникшей в воображении. И тогда консервативный инстинкт инерции ему мстит, насылая на него реализм в лице комедии.