Саша замолчала — сразу пропала ее игривость. Она не знала, что ответить. Она не могла сказать «иди» — это значило бы выгнать его — и не могла просить остаться — не позволяла гордость. Она вздохнула.
— Тебя почему-то невзлюбила Аня.
— А чего ей меня любить, если… — Он не закончил, но Саша догадалась, что он хотел сказать, и обиделась до слез:
— Как тебе не стыдно!
Он немного успокоился и даже обрадовался, увидев, что Сашины глаза стали влажными. В другой обстановке он бы, наверное, страшно взволновался, если бы почувствовал, что обидел ее. Даже теперь у него возникло желание приласкать ее и помириться. Но решение уйти, неожиданно возникшее, становилось все более твердым, и он удержался от желания помириться.
Саша, полагая, что он уйдет только завтра, успокоилась и начала рассказывать о своих делах. Когда они пришли домой, Петро сразу же стал собирать свой портфель — укладывать дневники и стихи.
— Ты куда? — удивилась Саша.
— Пойду, — упрямо повторил он.
— Сейчас? — Она смотрела на него испуганными глазами. — Вечером нет поезда, и машин на Речицу уже не будет. Куда ты пойдешь?
— А я и не пойду на твою Речицу! — Он вдруг почувствовал себя в роли страдальца, а известно, что ничто не придает столько отчаянной решимости, как сознание, что ты страдаешь. Петро отворачивался и глотал слезы жалости к самому себе, но теперь уже никакие уговоры не могли остановить его.
— Куда же ты пойдешь?
— Пойду к Днепру, потом к Сожу, а там будет видно: может, поеду на пароходе, может, пойду дальше — по шоссе.
— Ты с ума сошел! Через лес и болото, на ночь глядя? Не пущу! Не пойдешь!
Она решительно встала у двери. Он усмехнулся, взял портфель, надел кепку.
— Командуй кем-нибудь другим!
— Ты дурень.
— Ну конечно, я дурень, потому что есть более умные.
— Боже мой!.. — простонала она, но, видимо, поняла, что задержать его невозможно, и отошла от двери. — А обед? Ты уйдешь, не пообедав? — вдруг вспомнила она.
Роль мученика — страшная и смешная роль: такой человек бесконечно придумывает себе новые страдания.
— Не нужен мне твой обед!
Он проговорил это с таким злобным упрямством, что Саша еще больше испугалась. Может, попросить его остаться, поклясться, что она любит его одного, убедить, что все, о чем он думает, глупости? Нет, у нее тоже есть самолюбие! И хотя ей, возможно, было во сто раз тяжелей, чем ему, и хотелось плакать, она сдержанно и сурово сказала:
— Что ж, коль ты такой — иди!
Ему очень хотелось спросить: какой «такой»? Но побоялся, что это может стать шагом к примирению.
— Дай я положу тебе яблок на дорогу…