— Возможно, вы поощряли ее…
— Нет, сэр, никоим образом. — Вот теперь Эмилия совершенно не по-мужски покраснела. И отругала б себя, да думала о другом: об обвинении графа, способном лишить ее должности. — Если я и казался добрее к ней, чем к другим, то лишь в силу ее более покладистого характера, мистер Дерби. Она, сказать честно, из троих ваших… гостий самая милая, сэр.
— Милая, значит? — Глаза графа блеснули лукавством. И будь девушка менее перепуганной, догадалась бы, что граф просто-напросто задирает ее. Без заднего умысла. — Да успокойтесь вы, Спенсер. Я просто заметил, какими глазами она на вас смотрит, вот и подумал…
— Сэр, она леди, я же всего лишь сын приходского священника. Я б никогда не посмел…
Эмилия ощущала, как жарко горят ее щеки, как бурно вздымается грудь и зудят кончики пальцев от желания прижать их к щекам и — бежать. Прочь от графа с его неуместными предположениями!
Граф же сделал лишь хуже: опустил руку ей на плечо, как и ночью во время их прошлого разговора.
— Право слово, мой друг, вам нечего волноваться: я буду лишь рад, если часть девичьего внимания вы разделите со мной хоть отчасти, — произнес, находясь в такой непосредственной близости от секретаря, что тот ощутил аромат его пряного одеколона — цитрус, кожа и… немного сандала — даже в носу защипало.
— Сэр… я бы… я бы никогда не посмел. Сэр… — Эмилия отстранилась на ватных ногах, и рука графа упала с плеча, на котором тепло от ладони продолжало огнем полыхать.
Эдвард Дерби, то ли уловив ее настроение, то ли сжалившись, наконец, свернул тему, сказав, что ждет его после завтрака и краткой беседы с мисс Джонстон в лаборатории, как они и условились. После этого подставной Даррен Спенсер сбежал так поспешно, что граф, глядя в след нервному секретарю, продолжал улыбаться, размышляя о том, что плечи у паренька совершенно девчачьи. Сегодня, правда, чуть меньше, чем ночью — ночью он вовсе, различив под халатом худенькую лодыжку, устыдился своей утренней выходки (мальчик был совсем хрупкий, пусть временами и дерзкий) и сам себе удивился, когда принес ему извинения.
Извиняться граф вообще не любил — да и кто любит, если подумать! — а тут вот сподобился…
Даррен Спенсер же, то бишь Эмилия Хартли под личиной секретаря, едва оказавшись вне поля видимости хозяина дома, сбавила шаг и вовсе остановилась, пытаясь привести в норму разбушевавшееся дыхание.
«Никогда, ты слышишь меня, никогда не смей краснеть в присутствии графа, — отчитывала она себя мысленно, сжав кулаки. — Что за глупость краснеть в присутствии твердолобого чурбана, влюбленного в мертвую женщину? Кроме того, я не за тем прибыла в Линдфорд-холл, чтобы выдать себя какими-то алыми щечками… Я — мужчина и никогда не краснею».