Казалось, именно постоянная работа в больнице поддерживает энергию Швейцера, которому давно уже шел восьмой десяток. Непосредственно лечением пациентов он больше не занимался. В больнице теперь было достаточное количество и врачей, и другого медицинского персонала. Больница одновременно принимала свыше пятисот пациентов. Но по-прежнему приходилось расширять ее, возводить новые строения. Швейцер сохранял руководство больницей в своих руках.
В июле 1952 года Швейцер снова отправился в Европу. Ему предстояло получить премии самого различного рода во многих странах. Все больше университетов избирали его своим почетным доктором. Имя Швейцера отныне присваивали улицам и общественным учреждениям — школам, больницам, домам для престарелых, — даже кораблям. Радиостанции наперебой старались заполучить его к себе, записать его игру на органе или же дать миллионам радиослушателей услышать его голос. В Швеции, Голландии, Франции и Федеративной Республике Германии, всюду, где бы он ни появился, на улицах, в гостиницах, на вокзалах, его тотчас узнавали и часто приветствовали с таким восторгом, который весьма напоминал шумиху, поднятую вокруг него в Соединенных Штатах. 20 октября 1952 года Швейцер удостоился высшей почести, которая только существует во Франции. Его избрали пожизненно действительным членом Академии этических и политических наук. Это отделение прославленной Французской Академии согласно уставу насчитывает всего сорок действительных членов. Коллаборациониста маршала Петена исключили из нее с позором. Его место получил Альберт Швейцер.
Возникает естественный вопрос: разве не мог Швейцер укрыться от шумихи, которая была поднята вокруг него? Конечно, внимание многочисленных старых и новых его друзей, а также друзей больницы после страшных лет войны и мучительных послевоенных лет, что ни говори, должно было радовать Швейцера, и сам он неоднократно это подчеркивал. Общественное признание он поначалу принимал сдержанно, но не отвергал. Как-никак ему уже было семьдесят пять лет, и он мог надеяться, что многие поняли его, поняли, что он хотел сказать людям своим примером. К тому же больница постоянно нуждалась в деньгах и многом другом. И то и другое отныне поступало сюда в изобилии. Но вскоре Швейцер убедился, что далеко не всякая хвала, не всякий шум вокруг его имени диктуются наилучшими и честнейшими побуждениями. Настороженность, которая была присуща ему с самого начала, вследствие этого лишь усилилась. Однако решительно отстраниться от шумихи вокруг него он уже не мог. Да и смысла не было. Хозяева средств массовой информации, формирующие общественное мнение, лишь еще хитроумнее обыграли бы его «скромность и отшельничество». Ламбарене теперь осаждали гости, среди них — многие именитые политические деятели. Журналисты в больничном городке вообще не переводились, газеты многих стран публиковали бесчисленные репортажи и очерки, посвященные жизни больницы в африканских джунглях. Швейцеру все это было не по душе, но он видел, что в больничную кассу поступает все больше и больше пожертвований и гонораров. Оставалось одно: смириться и терпеть. Может быть, он сохранял таким образом возможность, когда придет срок, откровенно сказать миру все, что он о нем думает? Такая позиция свидетельствует об истинном величии гуманиста Швейцера. Он и в старости не был склонен греться в лучах славы. Чрезмерный культ, который его окружал, он рассматривал как вексель и знал, что однажды предъявит его к оплате: кто последует моему примеру? Он говорил: «Я не имею права отказывать ни одному человеку, который верит, что я могу ему помочь, пусть даже автографом. Как знать, может, когда-нибудь это приободрит его в тяжелый час».