Швейцер снова потрогал свой ус. В его улыбке сквозила задумчивость. Как странно, что он вспомнил эпизод более чем полувековой давности. Мне, во всяком случае, это показалось странным. Зазвенел гонг, приглашая к ужину, но Швейцер еще успел досказать: «Княгиня, разумеется, кокетничала своим свободомыслием, но была в ее поступке и бесспорная смелость — ведь вряд ли кто-либо из ее знатных гостей держал сторону республиканцев и уж, во всяком случае, не сторону осужденного капитана — еврея Дрейфуса».
Когда дневной свет окончательно погас, мы поднялись со ступенек.
Весь вечер его рассказ не выходил у меня из головы. Снова и снова я думал: не в этом ли незатейливом эпизоде, случившемся много лет назад, таится ключ ко многим необычным поступкам доктора? Мыслимо ли, чтобы человек спустя столько лет так живо сохранил в памяти эту историю, шутливую и вместе с тем поучительную, что слушателю сразу видится в ней нечто весьма существенное?
Каждый раз, приезжая в Ламбарене, я многое узнавал от Швейцера, случалось, он рассказывал мне что-либо без всякого к тому повода, но бывало, многое становилось мне понятно и без его слов. Так, обычно без слов, возникает дружба. И так почти всегда рассеивались нелепые слухи, которые распространяли о Швейцере добрые и не слишком добрые знакомые. А сколько таких находилось!
И с тех пор, когда я задумываюсь над тем, почему Швейцер в эпоху двух величайших катастроф века удалился в темный, глухой, девственный лес Африки, мне вспоминается смешная история про гимнаста-антисемита в светском парижском салоне. Я давно понял: не такой человек Швейцер, чтобы десятилетиями хранить в памяти какой-либо несущественный факт, сколь комичным он бы ни казался.
Здесь нам открылась важная черта характера Швейцера, которая самым удивительным образом предопределила его жизненный путь, полный жертв, дерзаний и даже трагизма. Он восстал против глупости и несправедливости, вступил в борьбу с неправедным миром... Разве нет у него единомышленников в деле создания нового, лучшего мира? Конечно же, есть. И Швейцер знает это, но он не революционер. Он твердо убежден, что человека можно вразумить личным примером. Человек по сути своей добр, и только другой человек может склонить его ко злу, а раз так, значит, только человек может вернуть ему человечность.
Кому же он хочет служить примером? Быть может, людям близким ему, друзьям, поклонникам, с восторгом внимающим ему, тем, кто наставлял его, кто принял его в свой круг как равного, как некогда завсегдатаи салона княгини Меттерних, умеющие от души посмеяться даже над собой? Или, может быть, угнетенным, бесправным, голодным? Нет, бесправным не нужен его пример. Им нужна его помощь.