Истоки этого скепсиса следует искать еще в детских и юношеских переживаниях Швейцера, когда он впервые открыл для себя несправедливость и социальную рознь. Война дала новый толчок развитию этих идей. Швейцер в двадцать пять лет, основываясь на внимательном изучении окружающей действительности, сделал следующие выводы: «На исходе века все наперебой стали оглядываться назад и осматриваться вокруг, чтобы подытожить и оценить собственные достижения во всех областях жизни, и делали это с непостижимым для меня оптимизмом.
Все, по-видимому, считали, что мы продвинулись вперед на поприще научных открытий и знаний, а в области духовной и нравственной достигли ранее невиданных высот. Мне же стало казаться, что в сфере духовной мы не только не превзошли предшествующие поколения, но попросту расточаем их достижения... и многие из этих ценностей подчас уплывают у нас из-под рук».
Эта глубокая озабоченность и скептическое отношение Швейцера к буржуазному пониманию культуры, давно утратившей всякое содержание, самым печальным образом подтвердились, когда разразилась война. «Война, которая бушует теперь, — плод упадка культуры», — писал Швейцер.
Живя в Европе, Швейцер свыше десяти лет занимался философией культуры, многократно устно и письменно высказывался по этому вопросу. С тех пор как в доме Курциуса в Берлине он услышал то самое мимолетное замечание, он задумал произведение, которое должно было «вскрыть причину упадка культуры и привлечь внимание к возникающим в связи с этим опасностям». Но в ту пору ему не хватало не только времени, чтобы написать это произведение, «мыслившееся как критика культуры», но и должного стимула. Отныне он решил работать в джунглях врачом и тем самым показать пример другим. Личный пример представлялся ему бoлее действенным способом убеждения, чем книга, которая стала бы для «образованных» своего рода философско-аналитическим зеркалом. Теперь же совесть властно диктовала ему писать книгу. «Но если катастрофа уже произошла, к чему теперь рассуждать о ее причинах? Книгу эту, казавшуюся ныне неактуальной, я хотел написать для себя. Но мог ли я быть уверен, что у пленника не отберут исписанные листы? И мог ли я вообще надеяться, что когда-нибудь вновь увижу Европу?»
Это признание — свидетельство нравственной позиции Швейцера. Он хотел, нет, он просто должен был, написав свою «Культуру и этику», дать ответ себе самому на основной вопрос собственного бытия.
В условиях «отрешенности от всего» не только легче найти собственное «я», но из этого далека подчас угрозу видно лучше, чем из гущи событий. Рассудок не отягощают события, вызывающие у тебя чувство стыда или протеста. В глухом углу, где он оказался по собственной воле, Швейцер обрел ясную философскую точку зрения — необходимость практических действий: «В начале лета 1915 года я будто очнулся от тяжелого сна. Зачем ограничиваться одной лишь критикой культуры? Зачем удовлетворяться анализом нашего времени, времени эпигонов? Почему бы не заняться конструктивным делом?»