Мандельштам, Блок и границы мифопоэтического символизма (Голдберг)

См. стихотворение «Я не слыхал рассказов Оссиана…» (1914).

См.: Блинов В. Вячеслав Иванов и возникновение акмеизма // Cultura e memoria: atti del terzo simposio internazionale dedicato a Vjaceslav Ivanov. Florence: La Nuova Italia, 1988. P. 18. Блинов отмечает (там же), что еще в декабре того года Мандельштам выступил в «академии» Иванова с докладом о дионисийстве в творчестве Иннокентия Анненского.

СС, II, 227.

«Разрешенная кража» — выражение Каваны (Cavanagh C. Osip Mandelstam and the Modernist Creation of Tradition. Princeton: Princeton University Press, 1995. P. 96).

Это не значит, что на практике Мандельштам не мог тщательно отбирать «дары» среди тех возможностей, что предоставляла поэзия символистов. См., например, его перечисление самых ценных достижений отдельных символистов в «Буре и натиске» (1923).

Я заимствую этот термин у Ханзен-Лёве, назвавшего второй большой этап русского символизма (представленный прежде всего «молодым» поколением поэтов-символистов: Александром Блоком, Андреем Белым, Вячеславом Ивановым, Сергеем Соловьевым и др.) мифопоэтическим (мифотворческим) — в противоположность предшествующему, «диаволическому» символизму (см. вводные главы в кн.: Ханзен-Лёве А. Русский символизм. Система поэтических мотивов. Ранний символизм. СПб.: Академический проект, 1999; Он же. Русский символизм. Система поэтических мотивов. Мифопоэтический символизм. Космическая символика. СПб.: Академический проект, 2003). Однако мое понимание этого термина не вполне совпадает с пониманием Ханзен-Лёве (см. ниже).

См.: Freidin G. A Most Ineligible Bachelor // Freidin G. A Coat of Many Colors: Osip Mandelstam and His Mythologies of Self-Presentation. Berkeley: University of California Press, 1987. P. 45–48.

См.: Meijer J. M. The Early Mandel’štam and Symbolism // Russian Literature. 1979. Vol. 7. № 5. P. 528.

Проблему «Мандельштам и символизм» рассматривали с разных позиций — в основном с точек зрения биографии и подтекста, но также и на уровне поэтики. См. особенно: Тарановский К. Ф. Пчелы и осы в поэзии Осипа Мандельштама // To Honor Roman Jakobson: Essays on the Occasion of His Seventieth Birthday. Mouton: The Hague, 1966. P. 1973–1995; Морозов А. А. Письма О. Э. Мандельштама к В. И. Иванову // Государственная публичная библиотека СССР им. В. И. Ленина. Записки отдела рукописей № 34. М., 1975. С. 258–274; Левинтон Г. А. «На каменных отрогах Пиэрии…» Мандельштама: Материалы к анализу // Russian Literature. 1977. Vol. 5. № 2. P. 123–170, Vol. 5. № 3. P. 201–237; Meijer J. M. The Early Mandel’štam and Symbolism; Ronen O. An Approach to Mandel’štam. Jerusalem: Magnes Press, 1983; Malmstad J. Mandelshtam’s «Silentium»: A Poet’s Response to Ivanov // Vyacheslav Ivanov: Poet, Critic and Philosopher. New Haven: Yale Center for International Area Studies, 1986. P. 236–252; Freidin G. A Coat of Many Colors; Venclova T. Viacheslav Ivanov and the Crisis of Russian Symbolism // Issues in Russian Literature before 1917. Selected Papers of the Third World Congress for Soviet and East European Studies. Columbus, OH: Slavica, 1989. P. 206, 213; Аверинцев С. C. Судьба и весть Осипа Мандельштама // Мандельштам О. Сочинения: В 2 т. М.: Худ. лит., 1990. Т. 1. С. 5–64; Гаспаров М. Л. Поэт и культура: три поэтики Осипа Мандельштама // ПСС. С. 5–64; Он же. Сонеты Мандельштама 1912 г.: от символизма к акмеизму // Europa Orientalis. 1999. № 1. С. 147–158; Тоддес Е. А. Заметки о ранней поэзии Мандельштама // Themes and Variations: In Honor of Lazar Fleishman. Stanford: Stanford Slavic Studies, 1994. С. 283–292; Клинг О. А. Латентный символизм в «Камне» (I) (1913 г.) О. Мандельштама // Филологические науки. 1998. № 2. С. 24–32; Сегал Д. Осип Мандельштам: История и поэтика. Berkeley: Slavica Hierosolymitana, 1998; Goldberg S. The Poetics of Return in Osip Mandel’štam’s «Solominka» // Russian Literature. 1999. Vol. 45. № 2. P. 131–147; Лекманов О. Книга об акмеизме и другие работы. Томск: Водолей, 2000; Мусатов В. Лирика Осипа Мандельштама. Киев: Эльга-Н; Ника-Центр, 2000; Бройтман С. Н. Поэтика русской классической и неклассической лирики. М.: РГГУ, 2008. Мое исследование привносит в эту дискуссию новый материал и новые параллели (хотя это и не является моей главной целью), а также новый концептуальный анализ и новые «пристальные прочтения» (close readings). Что еще важнее, акцент на прагматике текста, на игре поэта с дистанцированностью и непосредственностью как на стратегии высшего порядка, посредством которой Мандельштам выстраивает свое отношение к символизму (см. об этом ниже), позволяет существенно по-новому посмотреть на его творчество. Наконец, никто прежде не пытался подойти к проблеме «Мандельштам и младшие символисты» с таким охватом и такой пристальностью, как в настоящей работе.

О «дистанцированном повторе» в поэтике Мандельштама см. основополагающую статью Ронена: Ронен О. Лексический повтор, подтекст и смысл в поэтике Мандельштама // Slavic Poetics: Essays in Honor of Kiril Taranovsky. The Hague: Mouton, 1973. С. 367–387.

См.: Cavanagh C. Osip Mandelstam and the Modernist Creation of Tradition. P. 51; Гаспаров М. Л. Поэт и общество: две готики и два Египта в поэзии О. Мандельштама // «Сохрани мою речь…». Вып. 3. Ч. 1 / Сост. О. Лекманов, П. Нерлер, М. Соколов, Ю. Фрейдин. М.: РГГУ, 2000. С. 29–30. Отметим также возможную связь с одним из самых важных символистских стихотворений Мандельштама — «Дано мне тело — что мне делать с ним…» (1909), которое под названием «Дыхание» открывает первое издание первой книги Мандельштама — «Камня» (1913). Как удачно подметил Мусатов, «стихотворение в целом организовано метафорой хрупкого, теплолюбивого растения, выросшего в оранжерее» (Мусатов В. Лирика Осипа Мандельштама. С. 26). Разрушая serres chaudes русского символизма, Мандельштам уничтожает вместе с ними и тепличную атмосферу своей ранней поэзии.

Так утверждал, согласно Надежде Мандельштам, сам поэт (см.: Мандельштам Н. Вторая книга. М.: Согласие, 1999. С. 37).

Ronen O. A Functional Technique of Myth Transformation in Twentieth-Century Russian Lyrical Poetry // Myth in Literature. Columbus, OH: Slavica, 1985. P. 119.

Ср. замечание Харрис об относящейся к этому периоду попытке Мандельштама «ввести в свою мифопоэтическую систему разрыв и сдвиг» (Harris J. G. Osip Mandelstam. Boston: Twayne Publishers, 1988. P. 31). Ср. также: Гаспаров М. Л. Поэт и культура. С. 28; Goldberg S. The Poetics of Return in Osip Mandel’štam’s «Solominka». P. 142–144.

Литература по теме «Мандельштам и Блок» рассеяна по целому ряду книг и статей. К числу наиболее содержательных, если сложить вместе весь набор частных замечаний, относятся: Ronen O. An Approach to Mandel’štam; Freidin G. A Coat of Many Colors. Подробно анализирует несколько отдельных интертекстуальных параллелей Бройтман, рассматривая влияние Блока на самые ранние стихи Мандельштама (см. статьи в кн.: Бройтман С. Н. Поэтика русской классической и неклассической лирики). См. также приводящую множество фактов и цитат статью: Гришунин А. Л. Блок и Мандельштам // Слово и судьба. Осип Мандельштам: Исследования и материалы. М.: Наука, 1991. С. 152–160. О различных аспектах влияния поэтики Блока на Мандельштама см.: Жирмунский В. М. Поэзия Блока // Об Александре Блоке. Пг.: Картонный домик, 1921. С. 123–124; Громов П. А. Блок, его предшественники и современники: Монография. 2-е изд. Л.: Советский писатель, 1986. С. 357 и след.; Бройтман С. Н. «Веницейские строфы» Мандельштама, Блока и Пушкина (К вопросу о классическом и неклассическом типе художественной целостности в поэзии) // Творчество Мандельштама и вопросы исторической поэтики. Межвузовский сб. науч. трудов. Кемерово: Кемеровский ГУ, 1990. С. 81–96. Следует упомянуть здесь и о классическом сопоставительном анализе двух поэтик в кн.: Гинзбург Л. О лирике. Л.: Советский писатель, 1974. К некоторым вопросам ученые обращались неоднократно. Например, к теме Венеции у Блока и Мандельштама (см.: Иваск Ю. Венеция Мандельштама и Блока // Новый журнал. 1976. № 122. С. 113–126; Ronen O. An Approach to Mandel’štam. P. 353; Crone A. L. Blok’s «Venecija» and «Molnii iskusstva» as Inspiration to Mandel’štam: Parallels in the Italian Materials // Aleksandr Blok Centennial Conference. Columbus, OH: Slavica, 1984. P. 74–88; Бройтман С. Н. «Веницейские строфы» Мандельштама, Блока и Пушкина) или к реакции Мандельштама на прозу Блока 1920‐х гг. (см. особенно: Марголина С. М. Мировоззрение Осипа Мандельштама. Marburg: Blau Hörner Verlag, 1989; Сегал Д. Осип Мандельштам: История и поэтика). Сюда же относятся резонанс мандельштамовского чувства истории и блоковского; блоковский подтекст в «Концерте на вокзале» (1921?); стихи и дневниковые записи Блока, особенно насмешливые «мандельштамье» (Собр. соч.: В 8 т. М.: ГИХЛ, 1960–1963. T. 7. C. 100) и «Рубанович лучшего сорта» (там же, VIII, 344), а также последующее признание Блоком Мандельштама (см. гл. 9) и, наконец, эссе Мандельштама о Блоке (см. гл. 12). Кроме того, краткие, но зачастую бесценные наблюдения встречаются во множестве других работ о Мандельштаме. Это богатое научное наследие, требующее продолжительного, внимательного изучения и обобщения.

См.: Анненский И. О современном лиризме. 2. «Они» // Аполлон. 1909. № 2. С. 7. (Упом. в кн.: Freidin G. A Coat of Many Colors. P. 44.)

Тынянов Ю. Н. Блок и Гейне // Об Александре Блоке. С. 240. Здесь и далее, если не указано иное, курсив принадлежит цитируемому автору.

Бухштаб Б. Поэзия Мандельштама // Вопросы литературы. 1989. № 1. С. 147. Ср. статьи Жирмунского «О поэзии классической и романтической» и «Два направления современной лирики» (Жирмунский В. М. Вопросы теории литературы [1928]. ‘s-Gravenhage: Mouton, 1962. P. 175–189).

См.: Гришунин А. Л. Блок и Мандельштам. С. 154–157. О блоковском антисемитизме, в т. ч. в отношении к Мандельштаму, см.: Brown C. Mandelstam. Cambridge: Cambridge University Press, 1973. P. 301; Небольсин С. В. Искаженный и запрещенный Александр Блок // Наш современник. 1991. № 8. С. 181–183; Cavanagh C. Osip Mandelstam and the Modernist Creation of Tradition. P. 345; Тименчик Р., Копельман З. Вячеслав Иванов и поэзия Х. Н. Бялика // НЛО. 1995. № 14. С. 113–114; Безродный М. О «юдобоязни» Андрея Белого // НЛО. 1997. № 28. С. 101–102. Мандельштам, конечно, часто становился объектом бытового антисемитизма, начиная от квоты на евреев в Санкт-Петербургском университете и кончая кличкой «Зинаидин жиденок» (Мандельштам Н. Вторая книга. С. 33) и сомнительной похвалой Сергея Городецкого в адрес Мандельштама (в печати) за то, что тот «изучил» русский язык, «хотя никаким изучением не заменить природного знания языка» (выдержка из «Поэзии как искусства» [ «Лукоморье», 30 апр. 1916 г.] в кн.: Камень-1990. С. 228). Ряд карикатурных портретов оставили и мемуаристы. Вопрос о том, был ли этот общественный антисемитизм активным психологическим блоком для письма молодого Мандельштама, пожалуй, остается открытым, хотя изначальная амбивалентность поэта по отношению к своему еврейству и его освоение наследия еврея-аутсайдера в 1930‐х гг., несомненно, подсказывают утвердительный ответ на этот вопрос. Стоит обратить внимание также на письмо Мандельштама к Юрию Тынянову от 21 января 1937 г.: «Вот уже четверть века, как я, мешая важное с пустяками, наплываю на русскую поэзию; но вскоре стихи мои сольются с ней, кое-что изменив в ее строении и составе» (CC, III, 280–281). В этих словах Мандельштама предполагается его «инородность» по отношению к русской поэзии. Сила его наследия такова, что «инородный» голос его, постепенно слившись с традицией, сможет качественно изменить то, что понимается под русской поэзией.

Блок, СС8, VII, 78.

Русское выражение «Вечный жид», само по себе нейтральное, содержит в себе такое слово для обозначения еврея, которое к концу XIX в. стало однозначно оскорбительным.

Ср. статью Дмитрия Мережковского «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы» (1892).

Краткий семиотический анализ отличий этих двух волн русского символизма см. в: Смирнов И. П. Художественный смысл и эволюция поэтических систем. М.: Наука, 1977. С. 53–59. Впрочем, традиционное выделение «поколений» может также создать ложное впечатление строго линейной эволюции и слишком сильно зависит от дискурса самих поэтов. См., например: Минц З. Г. Об эволюции русского символизма. Более подробный обзор движения дан в кн.: Pyman A. A History of Russian Symbolism. Cambridge: Cambridge University Press, 1994 [Пайман А. История русского символизма / Авториз. пер. с англ. В. В. Исакович. М.: Республика, 2000]; Creating Life: The Aesthetic Utopia of Russian Modernism / Eds. I. Paperno, J. D. Grossman. Stanford: Stanford University Press, 1994; Matich O. Erotic Utopia: The Decadent Imagination in Russia’s Fin de Siecle. Madison, WI: University of Wisconsin Press, 2005 [Матич О. Эротическая утопия: Новое религиозное сознание и fin de siècle в России. М.: НЛО, 2008]. Здесь и далее ссылки на источники, взятые в квадратные скобки, принадлежат переводчику.

О влиянии Потебни на «культуру Слова» в России рубежа веков см. особенно: Seifrid T. The Word Made Self: Russian Writings on Language, 1860–1930. Ithaca: Cornell University Press, 2005.

Мифотворчество, впрочем, не обязано быть коллективным в настоящем. В своей работе «Две стихии в современном символизме» (1904) — подлинном манифесте мифотворчества — Иванов отмечает, что «миф, прежде чем он будет переживаться всеми, должен стать событием внутреннего опыта, личного по своей арене, сверхличного по своему содержанию» (Иванов Вяч. По звездам. СПб.: Оры, 1909. С. 284).

Критикуя использование И. С. Приходько термина «мифопоэтический» при описании Блока и символистов, Михаил Гаспаров пишет, что один из критериев «для выделения „мифов“ из массы прочих подтекстов — структурность: миф — там, где разрозненные элементы срастаются в такое целое, которое держит на себе все произведение или все творчество поэта и даже эпохи». Однако Гаспаров находит, что у Приходько «символистский „макро-миф“», наоборот, оказывается смесью разнородных мистических традиций, едва ли способной служить содержательной структурной рамкой (Гаспаров М. Л. Отзыв официального оппонента о докторской диссертации И. С. Приходько «Мифопоэтика Александра Блока» (ВГУ, 1996) // Филологические записки. Вестник литературоведения и языкознания. 1997. № 8. С. 8). Гаспаров хвалит Приходько именно за ее работу по установлению отдельных источников (там же. С. 6). Нужно отметить, что Ханзен-Лёве еще больше, чем Приходько, озабочен не отдельными источниками отдельных поэтов, а параллелями и источниками, пусть и непрямыми, в обширном и эклектичном пространстве мистической литературы и классических мифологий (и даже юнгианских архетипов); источниками, к которым символисты коллективно имели возможный доступ и которые могут прояснить аксиологию их образов (Ханзен-Лёве О. Русский символизм. Система поэтических мотивов. Мифопоэтический символизм. Космическая символика. С. 12–13). Ханзен-Лёве рассматривает всеобъемлющий универсальный миф символизма прежде всего синхронически, с точки зрения природы символа, (неоплатонической) связи мира и текста с идеальным бытием и роли поэта в раскрытии этой связи и определяет всеобъемлющие сюжетно ориентированные самоописания и перециклизации стихов символистами как третий этап развития символизма, ближе к классическим формам мифологии, которые рационализировали их исходное мистико-символическое содержание (там же. С. 8–9, 52–55). Однако именно этот сильный и постоянный акцент на структуре, а следовательно, и на «осюжетивании» (emplotment) в жизни и творчестве поэта и является важным свойством творчества мифопоэтических символистов в целом.

Ср. у Ханзен-Лёве, обозревающего целый ряд работ, в которых противопоставляются мифологическое мышление и нарративность (там же). Роберт Бёрд, напротив, уравнивает мифологизирующие и нарративизирующие (и даже «аллегоризирующие») элементы в лирической поэзии (см.: Bird R. The Russian Prospero: The Creative Universe of Viacheslav Ivanov. Madison: University of Wisconsin Press, 2006).

Творчество и Белого, и Блока можно представить себе как пазл (обратим внимание на различную плотность концептуальной и структурной информации о целом в отдельных стихотворениях) со взаимозаменяемыми фрагментами различной величины — благодаря перециклизации поэтами своих стихов; а их стихи — как «детали огромного полотнища», по выражению Веры Лурье, писавшей так о Белом в 1923 г. Лавров цитирует Лурье в «Ритме и смысле» (Лавров А. В. Ритм и смысл: Заметки о поэтическом творчестве Андрея Белого // Белый А. Стихотворения и поэмы: В 2 т. СПб.: Академический проект, 2006. Т. 1. С. 7) и отмечает чрезвычайно изменчивую природу отношения отдельных фрагментов друг к другу и к целому — результат постоянной перециклизации стихов Белым (там же. С. 8). О схожей динамике циклизации у Блока см. в: Sloane D. A. Alexander Blok and the Dynamics of the Lyric Cycle. Columbus, OH: Slavica, 1987. P. 118ff.

Гофман М. Поэты символизма (Книга о русских поэтах последнего десятилетия) [1908]. Munich: Wilhelm Fink, 1970. С. 301. Об этом «предвосхищении» в блоковской трилогии см.: Sloane D. A. Alexander Blok and the Dynamics of the Lyric Cycle. P. 130. О блоковском «пути» вообще см. особенно первую половину фундаментальной кн.: Максимов Д. Е. Поэзия и проза Ал. Блока. Л.: Советский писатель, 1975; см. также: Минц З. Г. Лирика Александра Блока // Минц З. Г. Поэтика Александра Блока. СПб.: Искусство-СПБ, 1999. С. 12–332.

Брюсов, этот мастер полностью реализованных тем (ср.: Мандельштам, СС, II, 342–343), дает весьма узнаваемый набросок указанного сюжета в «La belle dame sans merci» (1907). О влиянии секуляризации христианской истории, лежащей в основе этой структуры, на западный и особенно английский романтизм см.: Abrams M. H. Natural Supernaturalism: Tradition and Revolution in Romantic Literature. N. Y.: W. W. Norton & Co., 1971.

См. также саморефлексивное «Вместо предисловия» Блока в сборнике «Земля в снегу» (1908), а также статьи поэтов: «Луг зеленый» (1905) Белого и «Безвременье» (1906) Блока.

Личная вовлеченность Иванова, как кажется, возрастает в книге «Cor Ardens» с революцией 1905 г. и смертью его жены, Лидии Зиновьевой-Аннибал. См., например: Wachtel M. Russian Symbolism and Literary Tradition: Goethe, Novalis, and the Poetics of Vyacheslav Ivanov. Madison: University of Wisconsin Press, 1994. P. 103.

Для Иванова это отпадение от божественного очевидно уже в орфической канонизации дионисийской, оргиастической религии. См. его «О Дионисе орфическом» (паг. 2, с. 98).

Бёрд считает продуктивную утрату ключевым тропом в жизни и творчестве Иванова и выявляет ряд нарративных структур, включающих в себя элементы зрения, утраты, поиска, памяти и возвращения (см.: Bird R. The Russian Prospero). О более общих коннотациях «Менады» как «гимна, резюмирующего сложную социальную и метафизическую программу Иванова по следам революции 1905 г.» см.: Ibid. P. 59.

Человеческие отношения также подчинялись мифопоэтическому «осюжетиванию» кружком Белого, «Аргонавтами», — «становились во многом подобными художественным текстам: они имели свой сюжет, свою прагматику, свою систему стилистических дефиниций» (Лавров А. В. Андрей Белый в 1900‐е годы: Жизнь и литературная деятельность. М.: НЛО, 1995. С. 141).

Соловьев С. Новые сборники стихов // Весы. 1909. № 5. С. 78.

Гаспаров М. Л. Отзыв официального оппонента… С. 7; Мандельштам, СС, II, 273.

См.: Wachtel M. Russian Symbolism and Literary Tradition. P. 97; Мандельштам, СС, II, 343.

См.: Freidin G. A Coat of Many Colors. P. 87–88. См. также гл. 7 настоящего исследования.

Брюсов В. Ключи тайн [1904] // Брюсов В. Собр. соч. Т. 6. С. 92. Пайман отмечает склонность Брюсова в его статьях для «Весов» афористически формулировать консенсус во всякого рода дебатах — вместо того, чтобы выражать свое мнение (Pyman A. A History of Russian Symbolism. P. 176 [Пайман А. История русского символизма. С. 166]).

Гумилев Н. Наследие символизма и акмеизм [1913] // Гумилев Н. Собр. соч.: В 4 т. [1962–1968]. М.: Терра, 1998. Т. 4. С. 175.

См.: Rubins M. Crossroad of Arts, Crossroad of Cultures: Ecphrasis in Russian and French Poetry. N. Y.: Palgrave, 2000.

Попытка такого штурма предчувствовалась уже в «Утре акмеизма»: «Мы не летаем, мы поднимаемся только на те башни, какие сами можем построить» (II, 325). Ср. в «Символизме как миропонимании» (1904) Белого: «Бесконечно веря в чудо полета, другие могут ответить им [тем, кто скорбит по заходящему солнцу]» (Белый А. Арабески: Книга статей. М.: Мусагет, 1911. С. 238).

Аверинцев С. C. Судьба и весть Осипа Мандельштама. С. 15.

Обзор по этой проблеме см. в: Лекманов О. Концепция «Серебряного века» и акмеизма в записных книжках А. Ахматовой // НЛО. 2000. № 46. С. 216–219. См. также фундаментальные «Заметки об акмеизме» Тименчика в: Russian Literature. 1974. Vol. 3. № 2–3. P. 23–46; 1977. Vol. 5. № 3. P. 281–300; 1981. Vol. 9. № 2. P. 175–189. Тонкое понимание акмеистической поэтики Мандельштама, не ограниченное тезисами из часто вполне применимых, но не исчерпывающих дела статей поэта, представлено в: Левин Ю. И., Сегал Д. М., Тименчик Р. Д., Топоров В. Н., Цивьян Т. В. Русская семантическая поэтика как потенциальная культурная парадигма // Russian Literature. 1974. № 7/8. P. 46–82; Taranovsky K. Essays on Mandel’štam. Cambridge: Harvard University Press, 1976; Ronen O. An Approach to Mandel’štam; Freidin G. A Coat of Many Colors; Doherty J. The Acmeist Movement in Russian Poetry: Culture and the Word. Oxford: Clarendon Press, 1995; Шиндин С. Г. Акмеистический фрагмент художественного мира Мандельштама: метатекстуальный аспект // Russian Literature. 1997. Vol. 42. № 2. P. 211–258; Ханзен-Лёве А. Текст — текстура — арабески: Развертывание метафоры ткани в поэтике О. Мандельштама // Тыняновский сборник. Вып. 10: Шестые — Седьмые — Восьмые Тыняновские чтения. М.: , 1998. С. 241–269; Лекманов О. Книга об акмеизме и другие работы.

О составе «Цеха поэтов» см. особенно: Тименчик Р. Д. Заметки об акмеизме // Russian Literature. 1974. Vol. 3. № 2–3. P. 33–39. Ср.: Он же. По поводу «Антологии петербургской поэзии эпохи акмеизма» // Russian Literature. 1977. Vol. 5. № 4. P. 315–323. О Лозинском см.: Сегал Д. Поэзия Михаила Лозинского: символизм и акмеизм // Russian Literature. 1983. Vol. 13. № 4. P. 333–414.

Манифест Мандельштама «Утро акмеизма» тогда еще не был опубликован. О датировке этой статьи, оконченной в ее нынешнем виде, судя по всему, в 1914 г., см.: Мец А. Г. Осип Мандельштам и его время. Анализ текстов. СПб.: Гиперион, 2005. С. 51–72. Замечательные прочтения стихотворения Мандельштама «Notre Dame» и пьесы Гумилева «Актеон» в качестве художественных манифестов раннего акмеизма см. соответственно в: Steiner P. Poem as Manifesto: Mandelstam’s «Notre Dame» // Russian Literature. 1977. Vol. 5. № 3. P. 239–256; Basker M. Gumilyov’s «Akteon»: A Forgotten Manifesto of Acmeism // Slavonic and East European Review. 1985. Vol. 63. № 4. P. 498–517.

Жирмунский В. М. Преодолевшие символизм // Русская мысль. 1916. № 12. С. 30, 31.

О влиянии статей Иванова на Мандельштама см. особенно: Лекманов О. Книга об акмеизме и другие работы. С. 119–128.

Ср. «Анатомию стихотворения» (1921) Гумилева и «О природе слова» (1922) Мандельштама.

Мандельштам Н. Воспоминания. Нью-Йорк: Изд. им. Чехова, 1970. С. 195; Гинзбург Л. Камень // Мандельштам О. Камень. Л.: Наука, 1990. С. 266; Левин Ю. И. и др. Русская семантическая поэтика как потенциальная культурная парадигма. См. также «Промежуток» (1924) Тынянова в: Тынянов Ю. Н. Архаисты и новаторы. Л.: Прибой, 1929. С. 570–573.

О фундаментальной двойственности и «амбивалентных антитезах» поэзии Мандельштама см., в частности: Сегал Д. М. О некоторых аспектах смысловой структуры «Грифельной оды» О. Э. Мандельштама // Russian Literature. 1972. № 2. P. 48–102; Левин Ю. И. и др. Русская семантическая поэтика как потенциальная культурная парадигма. О семантических векторах см. «Разговор о Данте» (1933) Мандельштама (СС, II, 374). Неожиданную схему процесса чтения-письма, описанного в этом эссе, см. в: Glazov-Corrigan E. Mandelstam’s Poetics: A Challenge to Postmodernism. Toronto: Toronto University Press, 2000. P. 68–110.

Seifrid T. The Word Made Self. P. 99. Флоренский — автор занимательной апологии апорий православной догмы: Флоренский П. Столп и утверждение истины [1914]. М.: Правда, 1990. С. 144 и след.

Природа мандельштамовской поэтики, его авторефлексивное цитирование и уникальная «упоминательная клавиатура» (СС, II, 368) делают обнаружение подтекста необходимой частью всякого углубленного прочтения его произведений. Труды Тарановского, Ронена и других ученых предоставляют модели плодотворного — и даже виртуозного — чтения, основанного на подтексте. Но в то же время подтекстовая критика в ее архитекстовом фокусе может проглядеть иные уровни значения. Ср. широкий теоретический подход Тименчика к «чужому слову»: Тименчик Р. Текст в тексте у акмеистов // Труды по знаковым системам. 1981. № 14 [Учен. зап. Тартуского гос. унив., № 567]. С. 65–75. См. также предостережения Михаила Гаспарова касательно поиска подтекстов: Гаспаров М. Л. Литературный интертекст и языковой интертекст // Известия Академии наук. Серия литературы и языка. 2002. Т. 61. № 4. С. 3–9.

О природе блоковской аллюзии в противопоставлении аллюзии акмеистической см.: Ронен О. Поэтика Осипа Мандельштама. СПб.: Гиперион, 2002. С. 72–73.

См.: Блок А. Ирония // Блок, CC8, V, 346 и след.

Ср. замечание Лаврова о Белом: «Возвышенно-мистериальное переплавляется в юмористическое и гротесковое, не утрачивая своего существа и не подвергаясь оценочной перекодировке: ироническая стихия преломляет в себе лучи из незримого центра, дает возможность воспринять очертания „туманной Вечности“ сквозь пелену жизненных реалий» (Лавров А. В. Ритм и смысл: Заметки о поэтическом творчестве Андрея Белого. С. 23), а также размышления Бройтмана о «да» и «нет» как о неотделимых частях скептической иронии Брюсова (Бройтман С. Н. Поэтика русской классической и неклассической лирики. С. 215).

Гумилев Н. Собр. соч. Т. 4. С. 173. Ср.: Тименчик Р. Д. Заметки об акмеизме II // Russian Literature. 1977. Vol. 3. P. 184; Аверинцев С. C. Судьба и весть Осипа Мандельштама. С. 16–17. Карабчиевский пишет о «головокружительной высоте его [Мандельштама] иронии» (Карабчиевский Ю. Улица Мандельштама [1974] // Карабчиевский Ю. Воскресение Маяковского. М.: Русские словари, 2000. С. 197), а Лекманов упоминает о «равновесии между иронией и метафизическим пафосом» в акмеизме и отмечает: «Возможность говорить о сокровенном, не форсируя при этом голоса, акмеисты получили, взглянув на окружающий мир сквозь призму иронии» (Лекманов О. Книга об акмеизме и другие работы. С. 84, 78). Схожий феномен мандельштамовской «могучей незначительности» (powerful insignificance) в поэзии 1930‐х гг. исследует Кавана: Cavanagh C. Osip Mandelstam and the Modernist Creation of Tradition. Ср. также: Zeeman P. Irony // Zeeman P. The Later Poetry of Osip Mandelstam: Text and Context. Amsterdam: Rodopi, 1988. P. 89–125.

См., в частности: Левинтон Г. А. К вопросу о статусе «литературной шутки» у Ахматовой и Мандельштама; Ахматовой уколы // Анна Ахматова и русская культура начала XX века. Тезисы конференции. М.: Совет по истории мировой культуры АН СССР, 1989. С. 40–47; Парнис А., Тименчик Р. Программы «Бродячей собаки» // Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник. 1983. Л.: Наука, 1985. С. 160–257.

«О, годы! О, часы! О, бремя Иссуара! / Проточная вода в воронке писсуара! / В прорывы бытия брось лилию, Амбер! / Амбер! Кто вплел в твой герб позорный камамбер?» (ПСС, 375) — «У меня остается одна лишь забота на свете: / Золотая забота, как времени бремя избыть. <…> В медленном водовороте тяжелые нежные розы, / Розы тяжесть и нежность в двойные венки заплела» (ПСС, 149). Так развлекается Мандельштам, переводя результаты игры в буриме из романа Ромена. Оригинал гласит: «Le temps! Le temps! Issoire, / Il coule et tourne et gire et vire et filtre en ta passoire, / Emmi l’absent decor lilial d’Ambert … / Issoire! Qui a dit que tu faisais des camemberts?» (Romains J. Les Copains. P.: Le rayon d’or, 1952. P. 30). Большинство ключевых слов, связывающих перевод с «Сестрами», и даже образ цветка в воронке принадлежат Мандельштаму (как и, разумеется, проявление «писсуара», сокрытого в роменовском «passoire»).

Это, разумеется, служило основой для постоянных нападок Белого на Блока, якобы предавшего их общие идеалы. Магомедова интересно и убедительно показывает, что настойчивое утверждение Блока, будто в силу своего непостоянства он был верен, основывается на гностическом мифе о заточении Божией Премудрости в темнице мира (Магомедова Д. М. Автобиографический миф в творчестве А. Блока. М.: Мартин, 1997. С. 76 и след.).

«Грифельная ода» (1923).

См.: Ronen O. Sublation [Aufhebung] in the Poetics of Acmeism // Elementa. 1996. № 2. P. 319–329. Расширенный вариант: Ронен О. Акмеизм // Звезда. 2008. № 7. С. 217–226. Эта статья представляет собой отважную попытку дать краткое, обобщенное описание поэтики акмеизма (сильно сфокусированное, впрочем, на Ахматовой и Мандельштаме).

Ср.: Ronen O. Sublation [Aufhebung] in the Poetics of Acmeism. P. 320–322; Ронен О. Акмеизм. С. 219–220. О мандельштамовском понимании природы слова см., в частности: Паперно И. О природе поэтического слова: Богословские источники спора Мандельштама с символизмом // Литературное обозрение. 1991. № 1. С. 29–36; Seifrid T. The Word Made Self. P. 73–78; Роднянская И. Свободно блуждающее слово: К философии и поэтике семантического сдвига // Литературоведение как литература: Сб. в честь С. Г. Бочарова. М.: Языки славянской культуры, 2004. С. 183–196; Кихней Л. Г. Гиератическое слово в акмеистической традиции (Мандельштам — Гумилев — Тарковский) // Памяти профессора В. П. Скобелева: Проблемы поэтики и истории русской литературы XIX–XX вв. Самара: Самарский унив., 2005. С. 187–191.

Термин «мистическая презумпция» заимствован из: Аверинцев С. C. Страх как инициация: одна тематическая константа поэзии Мандельштама // Смерть и бессмертие поэта: Материалы международной научной конференции, посвященной 60-летию со дня гибели О. Мандельштама (Москва, 28–29 дек. 1998 г.). М.: РГГУ, 2001. С. 18.

В эссе Мандельштама эта традиция начинается с великого публициста Николая Новикова и «гражданского поэта» Александра Радищева, достигает апогея в Пушкине, декабристах («Пир во время чумы», «голубые, пуншевые огоньки») и Николае Некрасове, затухает в Афанасии Фете и Федоре Тютчеве (ср. их заболевания) и испытывает предсмертные конвульсии в символизме, первые представители которого — «воинственные молодые монахи» (СС, II, 105) и евангельские абстракции которого пахнут дохлой рыбой. Бетеа написал недавно о Пушкине и Иосифе Бродском как о функциональном «обрамлении», начале и конце «понятия о романтической биографии» в русской поэзии (Bethea D. M. Brodsky and Pushkin Revisited: The Dangers of the Sculpted Life // The Real Life of Pierre Delaland: Studies in Russian and Comparative Literature to Honor Alexander Dolinin. Stanford Slavic Studies, v. 33. Oakland: Berkeley Slavic Specialties, 2007. Vol. 1. P. 101–102). Заметим, однако, что это понятие продолжает жить в творчестве Бориса Рыжего.

Из частной беседы c Дэвидом Бетеа (2001).

Это эссе, а по сути, и «Шум времени» в целом наполнены часто пробными прорывами границы, разделяющей литературу/теорию и жизнь. Приведем только два примера. Литература уподобляется «мирянину, разбуженному не вовремя, призванному, нет, лучше за волосья притянутому в свидетели-понятые на византийский суд истории», а жизнь ворвется «в самую тепличную, в самую выкипяченную русскую школу <…>. Книжка „Весов“ под партой, а рядом шлак и стальные стружки с Обуховского завода <…>» (СС, II, 103, 86).

Слово «афиша», которое во времена Мандельштама, как и сейчас, означало «театральный плакат», до начала XIX в. имело другое значение — «брошюра с программой». Очевидно, что именно в этом устаревшем значении оно уместно используется здесь. См.: Федосюк Ю. А. Что непонятно у классиков, или Энциклопедия русского быта XIX века. М.: Флинта, 1998. С. 240.

Здесь поэт, казалось бы, не приемлет символистского синкретизма эпох, проявленного, скажем, в блоковском «На поле Куликовом» (1908). Статья Мандельштама «Слово и культура» (1921), в котором утверждается, что современные поэты «в священном исступлении <…> говорят на языке всех времен, всех культур» (СС, II, 227), демонстрирует возобновившееся влияние символистской теории, в частности — «Эмблематики смысла» (1909) Белого (см. об этом: Ronen O. An Approach to Mandel’štam. P. 134) и «Ты еси» (1907) Иванова.

Фрейдин пишет о двух антитетических силах, преобладающих в стихотворении: «аполлоническом „тяжелом покрывале“, скрывающем этот „иной мир“» и «дионисийском устранении всех границ». Таким образом, это стихотворение одновременно «элегически ностальгично и исполнено утраты» и «обильно и восстановительно» (Freidin G. A Coat of Many Colors. P. 90–91). См. также: Жолковский А. К. Клавишные прогулки без подорожной: «Не сравнивай: живущий несравним…» // «Сохрани мою речь…». Вып. 3. Ч. 1 / Сост. О. Лекманов, П. Нерлер, М. Соколов, Ю. Фрейдин. М.: РГГУ, 2000. С. 177.

«Que ces vains ornements, que ces voiles me pesent» [ «О, эти обручи! О, эти покрывала! / Как тяжелы они!» (пер. М. А. Донского)] (Racine J. Oeuvres completes. I. Théâtre. Poésie. P.: Gallimard, 1999. P. 826. Отмечено в: Freidin G. A Coat of Many Colors. P. 90–91).

Отметим также иронию: лирическое «я» Мандельштама (якобы) не услышит стиха Федры как в силу его ярко изображенного безразличия в качестве зрителя в расиновском театре, так и по причине его исторической дистанцированности от самого этого театра.

Переходный глагол «волнуя» — это, конечно, парономазическая игра с подразумеваемым «волнуясь».

Freidin G. Osip Mandelstam: The Poetry of Time (1908–1916) // California Slavic Studies 11. Berkeley: University of California Press, 1980. P. 180.

Об этом стихотворении см., в частности: Эткинд Е. «Рассудочная пропасть»: О мандельштамовской «Федре» // Эткинд Е. Там, внутри: О русской поэзии XX века. Очерки. СПб.: Максима, 1997. С. 209–212; Terras V. The Black Sun: Orphic Imagery in the Poetry of Osip Mandelstam // Slavic and East European Journal. 2001. Vol. 45. № 1. P. 46–49.

В этом смысле инцест, который, согласно представлению Фрейдина о «Tristia» (см.: Freidin G. A Coat of Many Colors), служит фундаментальной, основополагающей парадигмой для мандельштамовской мифологии поэта, можно считать разновидностью перейденной (или не перейденной) границы.

Вийон назван «ангелом ворующим» в стихотворении Мандельштама «Чтоб, приятель и ветра и капель…» (1937).

Первыми литературоведами, применившими блумовские теории к русскому модернизму, были, по-видимому, Лаферьер (Laferrière D. Mandel’shtam’s «Tristia»: A Study of the Purpose of Subtexts // Laferrière D. Five Russian Poems: Exercises in a Theory of Poetry. Englewood, NJ: Transworld, 1977. P. 117–132) и Р. Д. Тименчик (Тименчик Р. Текст в тексте у акмеистов. С. 68, 71). См. также вдохновленную Блумом статью Пратт: Pratt S. «Antithesis and Completion»: Zabolotskij Responds to Tjutčev // Slavic and East European Journal. 1983. Vol. 27. № 2. P. 211–127. Позднее Бетеа, Пратт, Кроун и Рейнолдс попытались более широко оценить возможности и недостатки теорий Блума применительно к русскому контексту с его традиционно проницаемой границей между словом и делом. См.: Bethea D. M. Realizing Metaphors: Alexander Pushkin and the Life of the Poet. Madison: University of Wisconsin Press, 1998 (особ. главу «Блум: Критик как поэт-романтик»); Пратт С. Гарольд Блум и «Страх влияния» // НЛО. 1996. № 20. С. 5–16; Crone A. L. Fraternity or Parricide?: The Uses and Abuses of Harold Bloom in the Study of Russian Poetry (unpublished keynote address). Slavic Forum, April 17–18, 1998, University of Chicago; Reynolds A. W. M. The Burden of Memories: Toward a Bloomian Analysis of Influence in Osip Mandelstam’s «Voronezh Notebooks». D. Phil. Dissertation. Oxford, 1996.

Bloom H. The Anxiety of Influence: A Theory of Poetry [1973]. N. Y.: Oxford University Press, 1997 [Блум X. Страх влияния. Карта перечитывания / Пер. с англ. С. А. Никитина. Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 1998].

Отчасти излагаемое ниже может сделать меня уязвимым для обвинений в редукционизме: во-первых, я не оспариваю Блума в терминах его собственного поэтического дискурса о поэзии, а во-вторых, я решил сосредоточиться на одной ранней, хотя и, конечно, выдающейся работе этого автора. И все же нельзя не отметить некоторой принципиальной иронии. Блумовский «Страх влияния», который — пользуясь терминами самого Блума — является самопорождением автора как сильного критика, сам оказывается запоздалым, и не только, как было отмечено, в отношении к отбрасывающей тень поэтической традиции или к предыдущим критикам (см.: Пратт С. Гарольд Блум и «Страх влияния». С. 8–10), но и в отношении к пониманию самими поэтами механизмов влияния. В российском контексте самым заметным теоретиком, по отношению к которому запоздалым можно счесть Блума, был Юрий Тынянов. См.: Zholkovsky A. Text counter Text: Rereadings in Russian Literary History. Stanford: Stanford University Press, 1994. P. 1.

Ахматова А. Сочинения: В 2 т. М.: Правда, 1990. Т. 2. С. 172.

Мандельштам Н. Вторая книга. С. 87. Лившиц был поэтом-футуристом, приятелем Мандельштама в середине 1910‐х гг., автором «Полутораглазого стрельца» (1933) — высоко оцененных воспоминаний, содержащих среди прочего подробности возникновения русского футуризма.

Ахматова А. Сочинения. Т. 2. С. 162. Проблема «Пушкин и Мандельштам» широко исследована, особенно в блумовской перспективе, Эндрю Рейнолдсом. [См. в первую очередь его диссертацию «The Burden of Memories: Toward a Bloomian Analysis of Influence in Osip Mandelstam’s Voronezh Notebooks. D. Phil. Dissertation. Oxford, 1996».] Недавняя попытка рассмотреть в широком охвате отношение Мандельштама к Пушкину — кн.: Сурат И. Мандельштам и Пушкин. М.: ИМЛИ РАН, 2009.

«Но что такое Первичная Сцена для поэта как поэта? Это половой акт его Поэтического Отца и Музы. Во время которого его и зачали? — Нет, во время которого им не удалось его зачать. Он должен сам себя зачать, он сам должен сделать так, чтобы Муза, его мать, родила его» (Bloom H. The Anxiety of Influence. P. 36–37 [Блум X. Страх влияния. С. 36]). Этот пассаж необычайно прямолинеен. Типичен же для игриво подвижной логики Блума тот факт, что в следующем пассаже уже Сын зачинает своего Отца путем его определения. Так или иначе, базовые принципы блумовской теории понятны.

О раннем влиянии Иванова см., например: Морозов А. А. Письма О. Э. Мандельштама к В. И. Иванову. С. 258–274; Freidin G. A Coat of Many Colors. P. 29; Лекманов О. Книга об акмеизме и другие работы. С. 119–120. Ср. противопоставление Иванова другому важному учителю, Анненскому, в кн.: Мусатов В. Лирика Осипа Мандельштама. С. 34–54 и след.

Wachtel M. Russian Symbolism and Literary Tradition. P. 4.

См.: Белый А. Фридрих Ницше // Белый А. Арабески. Ср.: Wachtel M. Russian Symbolism and Literary Tradition. P. 210ff.; Лавров А. В. Андрей Белый в 1900‐е годы. С. 114.

Цит. по: Тименчик Р. Текст в тексте у акмеистов. С. 68.

Блок А. Переписка Блока с С. М. Соловьевым (1896–1915) / Вступ. ст., публикация и коммент. Н. В. Котрелева и А. В. Лаврова. Литературное наследство. Т. 92. Кн. 1. М.: Наука, 1980. С. 353.

Bloom H. Anxiety of Influence. P. 16, 144 [Блум X. Страх влияния. С. 19, 122].

Особенно удивительно в этом отношении фетовское «Ты вся в огнях. Твоих зарниц…» (1886).

См., в частности: Taranovsky K. Essays on Mandel’štam. P. 10–14; Ronen O. An Approach to Mandel’štam. P. 80–82; Рейнолдс Э. Смерть автора или смерть поэта?: Интертекстуальность в стихотворении «Куда мне деться в этом январе?..» // «Отдай меня, Воронеж…»: Третьи международные Мандельштамовские чтения. Воронеж: Изд-во Воронежского ун-та, 1995. С. 207.

Образ библейского Иосифа играет важную роль в анализе мандельштамовских «мифологий саморепрезентации», предпринятом Фрейдиным (Freidin G. A Coat of Many Colors). Однако автор не обсуждает стихотворения «Отравлен хлеб и воздух выпит…», и его отсылки к Иосифу имеют несколько иной характер, чем у меня здесь.

Бедуины могут быть рассмотрены как аналог гомеровской наивности в современном мире и, возможно, возникают в стихотворении как потомки действующих лиц, намек на которых содержится в первой строфе («идет из Галаада караван измаильтян» (Быт. 37:25)).

Звезды занимают видное место в четырех других диалогах Мандельштама того же времени с младшими символистами: «Я вздрагиваю от холода…» (1912), «Я ненавижу свет…» (1912), «Золотой» (1912) и «Дев полуночных отвага…» (1913). О значении звезд в поэзии Мандельштама и влиянии Иванова на мандельштамовскую концепцию звезд см. особенно: Ronen O. An Approach to Mandel’štam. P. 63–74.

О манере Мандельштама читать закрыв глаза см., например: Brown C. Mandelstam. P. 50.

«„То-то были поэты: какие темы, какой размах, какая эрудиция!..“ Любителям русского символизма невдомек, что это — огромный махровый гриб на болоте девяностых годов, нарядный, множеством риз облаченный» (СС, III, 32). Противоположный этому акмеистический этос ясно проявляется в стихотворении Ахматовой «Мне ни к чему одические рати…» (1940).

О «бесконечно малом» и о «„внутреннем избытке пространства“ — внутренней области, которая, заключенная в узкие границы, имеет потенциал для бесконечного расширения», см. в прочтении мандельштамовских «Октав» у Поллак: Pollak N. Mandelstam the Reader. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1995. P. 49–79.

Ср. слова Бетеа о Фрейде и литературе: «…есть во фрейдовском мифе буквализм (который в то же время может быть полностью обратимым, т. е. оказаться чистым фигурализмом), мешающий принять этот миф как постоянно „работающий“ в настоящем творческой личности и его/ее разворачивающейся биографии» (Bethea D. M. Realizing Metaphors. P. 67).

Bloom H. The Anxiety of Influence. P. 78 [Блум X. Страх влияния. С. 68].

Cavanagh C. Osip Mandelstam and the Modernist Creation of Tradition. P. 96.

Любопытны в этой связи слова, сказанные Мандельштамом Сергею Рудакову. Последний расстроился из‐за публикации стихов Бориса Пастернака о Сталине в новогоднем номере «Известий» за 1936 г., решив, что его собственные неопубликованные стихи будут восприняты как подражание новому произведению Пастернака. Мандельштам сказал: «Стихи — другие стихи никогда не отменяют» (О. Э. Мандельштам в письмах С. Б. Рудакова к жене (1935–1936) / Вступит. ст. Е. А. Тоддеса и А. Г. Меца; публ. и подгот. текста Л. Н. Ивановой и А. Г. Меца; коммент. А. Г. Меца, Е. А. Тоддеса и О. А. Лекманова // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1993 год. Материалы об О. Э. Мандельштаме. СПб.: Академический проект, 1997. С. 178).

Блумовский характер этих строк отмечает Кроун: Crone A. L. Fraternity or Parricide?

См.: Bethea D. M. Realizing Metaphors. P. 70.

«Стихотворение живо внутренним образом, тем звучащим слепком формы, который предваряет написанное стихотворение. Ни одного слова еще нет, а стихотворение уже звучит. Это звучит внутренний образ, это его осязает слух поэта» (II, 226–227). О «категории долженствования», о классической поэзии как о «том, что должно быть», а не о «том, что уже было», см. в «Слове и культуре» (СС, II, 224).

«Не у меня, не у тебя — у них…» (1936). Отметим, что в этом, впрочем, позднем стихотворении использование местоимения «они» исключает прочтение под знаком романтического тропа «Бог — пророк» (намекая при этом на столь же романтическую категорию народа, хотя и не настаивая на ней). Ряд замечательных пассажей об этом стихотворении см. в.: Pollak N. Mandelstam the Reader.

Abrams M. H. Natural Supernaturalism. P. 411.

Подход Блума (в скорректированном виде) ценен как альтернатива подтексту — господствующему modus operandi — для концептуализации связей Мандельштама с другими поэтами. Однако Блум слишком поспешно отвергает интертекст как значимый индикатор влияния. Практика чтения стихов Мандельштама показывает, что почти всегда есть как минимум один подтекст (среди многих, которые могут содержаться в стихотворении), который направляет читателя к ключевым собеседникам поэта, в напряженной связи с которыми и создается стихотворение.

Слова Мандельштама относятся к Иннокентию Анненскому.

Вообще говоря, в акмеизме превознесение органического сосуществует с ощущением сделанности, ремесла с вдохновением, как это уже отмечалось, например, в: Ханзен-Лёве А. Текст — текстура — арабески; Doherty J. The Acmeist Movement in Russian Poetry. P. 130ff.

См.: Bethea D. M. Realizing Metaphors. P. 67–88; Crone A. L. Fraternity or Parricide?; Reynolds A. W. M. The Burden of Memories; Idem. «The Return of the Dead».

О мандельштамовском использовании вождя как монументального двойника в его «Оде Сталину» см.: Freidin G. A Coat of Many Colors. P. 256ff. Образ бросающего тень крыла уместно воплотился в русском культурном контексте в «демонической» сфере железных XIX и XX веков Истории. Ср. в «Возмездии» Блока: «Двадцатый век… <…> (Еще чернее и огромней / Тень Люциферова крыла)» (CC8, III, 305).

Эти смертельные ставки явно были очевидны Мандельштаму, автору «Пушкина и Скрябина» (1916–1917). См. гл. 11, с. 260–261.

См.: Bethea D. M. Realizing Metaphors; Reynolds A. W. M. «The Return of the Dead».

Bloom H. The Anxiety of Influence. P. 152 [Блум Х. Страх влияния. С. 129. Перевод уточнен по оригиналу]. Такое обнаружение Мандельштамом доказательств своего избранничества в поэзии Пушкина удачно отмечено Рейнолдсом в отношении стихотворения «К пустой земле невольно припадая…» (1937). При этом Рейнолдс показывает, как Мандельштам создает совершенно не банальный и не случайный внетекстовый элемент для своей онтологической рифмы, что могло быть передано только одним мемуаристом — Наташей Штемпель (см.: Reynolds A. «The Return of the Dead»). Можно только удивляться вере поэта в «домочадцев литературы» («В не по чину барственной шубе») и в литературное провидение! В «Шуме времени» (1923) Мандельштам пока еще не заслужил себе места за столом Вальсингама (аллюзия на пушкинский «Пир во время чумы»), чтобы сидеть на равных с русскими писателями XIX в. (II, 107–108).

Ахматова А. Сочинения. Т. 2. С. 137.

См. гл. 6.

Функциональная роль композиции в книгах Мандельштама рассматривается более подробно в гл. 4. Литературу по композиции «Камня» см. в гл. 4, примеч. 3 на с. 78.

О стихотворении «Дано мне тело…» и его роли в композиции «Камня» (1913) см. в: Лекманов О. О трех акмеистических книгах: М. Зенкевич, В. Нарбут, О. Мандельштам. М.: Интрада, 2006. С. 75–80; Мусатов В. Лирика Осипа Мандельштама. С. 25–26.

О стихотворении «Звук осторожный и глухой…» как о вехе в становлении поэта см.: Pollak N. Mandel’štam’s «First» Poem // Slavic and East European Journal. 1988. Vol. 32. № 1. P. 98–108; Cavanagh C. Osip Mandelstam and the Modernist Creation of Tradition. P. 34–36; Reynolds A. «Light Breathing»: Osip Mandelstam’s «First» Poems, Pushkin and the Poetics of Influence // Pushkin Review. 2007. Vol. 10. P. 118–120. Первые известные стихи Мандельштама (гражданская лирика, опубликованная в политически радикальном журнале учеников Тенишевского училища «Пробужденная мысль») относятся к 1906 г. (О «Пробужденной мысли» см. в: Мец А. Г. Осип Мандельштам и его время. С. 42–46.) Фролов, анализируя мандельштамовскую просодию, находит серьезные основания полагать, что три фрагмента, открывающие «Камень», были написаны после 1908 г., а точнее после того, как поэт начал посещать «академию» Иванова весной 1909 г. (Фролов Д. В. Стихи 1908 г. в «Камне» // «Сохрани мою речь…». Вып. 4. [Ч. 2]. М.: РГГУ, 2008. С. 463–473). Также и Михаил Гаспаров предположил в неопубликованной энциклопедической статье, что четверостишие «Звук осторожный и глухой…» могло быть написано позже (рассказано Ю. Л. Фрейдиным). В любом случае можно уверенно утверждать, что не Мандельштам образца 1908 г. сделал своим «первым стихотворением» (Поллак) эти четыре сжатые, иконические (Цветаева, Поллак), «осязаемые» (Ронен) строки, из которых смысл — поистине акмеистическим образом — словно исходит пучком.

Аллюзию на Пушкина отмечает Ронен (Ronen O. An Approach to Mandel’štam. P. 150), а также Поллак, Рейнолдс и Фролов. О Тютчеве см. в примечаниях Харджиева в: Мандельштам О. Стихотворения. Л.: Советский писатель, 1973. С. 255. О Сологубе см.: там же; Бельская Л. Л. Цитата или «цикада»? // Русская речь. 1991. № 1. С. 13; Тоддес Е. А. Заметки о ранней поэзии Мандельштама. С. 288. Лекманов отмечает дополнительную переплетенную аллюзию на Тютчева и Сологуба в первой строфе стихотворения «Сусальным золотом горят…» (Лекманов О. Книга об акмеизме и другие работы. С. 681); Бройтман — интересную аллюзию на Блока в стихотворении «Только детские книги читать…» (Бройтман С. Н. Поэтика русской классической и неклассической лирики. С. 282). Фролов дополняет этот список Верленом — наряду с несколькими другими связями, порой очень слабыми (Фролов Д. В. Стихи 1908 г. в «Камне». С. 474 и след.). См. также: Бельская Л. Л. Цитата или «цикада»? С. 12–14.

О символистских стихах Мандельштама и его ранних расхождениях с символизмом см.: Тоддес Е. А. Мандельштам и Тютчев // International Journal of Slavic Linguistics and Poetics. 1974. № 17. P. 59–86. Он же. Заметки о ранней поэзии Мандельштама; Морозов А. А. Письма О. Э. Мандельштама к В. И. Иванову; Meijer J. M. The Early Mandel’štam and Symbolism; Malmstad J. Mandelshtam’s «Silentium»; Сегал Д. История и поэтика у Мандельштама: А. Становление поэтического мира // Cahiers du Monde russe et soviétique. 1992. Т. 33. № 4. P. 447–496; Бройтман С. Н. Ранний О. Мандельштам и Ф. Сологуб // Известия Академии наук. Серия литературы и языка. 1996. Т. 55. № 2. С. 27–35; Он же. Ранний О. Мандельштам и Блок // Бройтман С. Н. Поэтика русской классической и неклассической лирики. С. 281–298. Ранний период Мандельштама также затрагивается в ряде монографий, включая работы Брауна, Фрейдина, Каваны и Мусатова, а также в книге Гинзбург «О лирике». На ранних досимволистских и символистских стихах Мандельштама подробно останавливается Фролов, уделяя особое внимание периодизации, просодии и хронологии (см.: Фролов Д. В. О ранних стихах Осипа Мандельштама. М.: Языки славянских культур, 2009).

Ритмически «Твоя веселая нежность…» представляет собой зеркальную структуру переменного трех- и двухударного дольника, схема которого выглядит так: 3–2–3–2–2–2 | 2–2–2–3–2–3. Зеркальность также усилена тавтологичной и семантически близкой («глаза — слеза») рифмами.

Как отмечает М. Ю. Лотман, схема рифмовки дополнительно усложняется первоначальным впечатлением «двух полурифмованных шестистиший: XaBxBa и aBxBaX». Лотман пишет: «Можно с большой долей уверенности утверждать, что целью поэта здесь были отнюдь не ухищрения с рифменными цепями, но выход за пределы временной однонаправленности» (Лотман М. Ю. Мандельштам и Пастернак (попытка контрастивной поэтики). Таллин: Александра, 1996. С. 73). Впрочем, учитывая, что Мандельштам решил не публиковать этого стихотворения, можно предположить: сам он считал, что достоинства этого текста как лирического произведения дальше экспериментальности не идут.

Камень-1990. С. 334.

Гаспаров М. Л. Лекции Вяч. Иванова о стихе в поэтической академии 1909 г. // НЛО. 1994. № 10. С. 97.

Панова Л. Г. Русский Египет: Александрийская поэтика Михаила Кузмина: В 2 кн. М.: Водолей, 2006. Кн. 2. С. 223–239.

О дискурсивных возможностях софиологической традиции см.: там же. С. 224.

Даже после недвусмысленных отрицаний Брюсова Блок продолжал считать, что его стихи адресованы к Софии: «Брюсов скрывает свое знание о Ней. В этом именно он искренен до чрезвычайности» (Блок А. Записные книжки. 1901–1920. М.: Худ. лит., 1965. С. 65). Бодлеровское стихотворение «Прохожей» и его русское «потомство» наиболее прямо отражаются у Мандельштама в стихотворении «Тысячеструйный поток…» (опубл. в «Гиперборее» в декабре 1912 г.) с его прохожей, которая «в траурный шелк одета», но при этом носит легкомысленную черную «вуалету». Связь с блоковской «Незнакомкой» — вероятная, но слишком узкая по своей направленности — отмечена в кн.: Бройтман С. Н. Поэтика русской классической и неклассической лирики. С. 284.

Троп, характерный для сентиментальной и романтической поэзии: перенос чувств лирического героя на окружающую его природу (бурность чувств в разразившейся буре и т. п.). Термин введен Дж. Рёскином.

Ср. «Крыльцо Ее, словно паперть»: румянец-танец, румянца-танца (I, 314); «О, что мне закатный румянец» (II, 313).

См.: Мандельштам, СС, II, 243–244, 363.

Ср.: Фридлендер Г. М. «Трилогия вочеловечения» (А. Блок и современные споры о нем) // Русская литература. 1995. № 4. С. 96–97.

Ср. у Пановой: «Несмотря на то, что около десятка русских поэтов писали в софийном каноне, София ассоциируется всего лишь с двумя из них, причем настолько прочно, что собратья по цеху делали этих поэтов героями и антигероями ее культа» (Панова Л. Г. Русский Египет: Александрийская поэтика Михаила Кузмина. Кн. 2. С. 225). О решении Городецким и Брюсовым вопросов поэтической собственности и о борьбе с блоковским присвоением роли Жениха см. мою статью: Goldberg S. H. Your Mistress or Mine?: Briusov, Blok and the Boundaries of Poetic «Propriety» // Slavic and East European Journal. 2016. Vol. 60. № 4. P. 655–675.

«Она, Она, везде Она» (Зинаида Гиппиус, цит. по: Блок А. Собр. соч.: В 12 т. М.: Литера, 1995. Т. 1. С. 333).

Тынянов писал: «Он [Блок] предпочитает традиционные, даже стертые образы („ходячие истины“), так как в них хранится старая эмоциональность; слегка подновленная, она сильнее и глубже, чем эмоциональность нового образа» (Тынянов Ю. Н. Блок и Гейне. С. 245–246). Отметим также возможную, но далекую ассоциацию с блоковским «Неизбежным» (1907) из «Снежной маски»: «Неизбежно и спокойно / Взор упал в ее глаза» (II, 277). Стихотворение Блока начинается словами: «Тихо вывела из комнат, / Затворила дверь», — т. е. ситуацией, близкой к выходу любовников в стихотворении «Из полутемной залы, вдруг…», в котором можно увидеть подступ к «Нежнее нежного…» в «Камне» (1916).

Блоковский образ, конечно, построен на конфликте между образом проститутки/Незнакомки и иконой, с которой она открыто и богохульно соединена в предисловии к его второй книге — «Нечаянной радости» (1907), которая берет свое название от знаменитой иконы. Об этой иконе, изображающей заступничество Богородицы за ужасного грешника, который, однако, всегда оставался верен в любви к Ней, см.: Блок, СС12, II, 5.

Сегал Д. История и поэтика у Мандельштама: А. Становление поэтического мира. P. 482. Сегал делает любопытное замечание по поводу «антитетической» природы героини: «Другие ее качества заставляют, по-видимому, предположить, что пальцы ее будут холодными, остывающими. Но это не так. Иными словами, нежное, белое, далекое ассоциируется с холодным, но здесь эта ассоциация разбивается» (там же). Любопытно, однако, что исследователь ассоциировал бы нежность с холодностью, не будь та и другая характерными элементами имплицитного прототипа — блоковской девы: «Розовое, нежное / Утро будит свет. <…> Деву в снежном инее / Встречу наяву» (I, 149). Ср. также: «Пред тобой — как цветок — я нежна» (I, 330); «Снежная дева» (1907).

См.: Ronen O. An Approach to Mandel’štam. P. XIII–XV; Cavanagh C. Osip Mandelstam and the Modernist Creation of Tradition. P. 39–41.

Городецкий С. Идолотворчество // Золотое руно. 1909. № 1. С. 96.

Городецкий превозносит в своей статье именно этот образ блоковского героя: «Восприимчивая душа отрока, зажигающего свечи у алтаря, берегущего „огонь кадильный“ <…>, была причастна тайне» (там же. С. 99). О литургической функции солнечных закатов у «Аргонавтов» см., например: Лавров А. В. Андрей Белый в 1900‐е годы. С. 135.

Возможно, «Всегда восторженную тишь» также напоминает «Всегда восторженную речь» поэта-романтика Владимира Ленского в пушкинском «Евгении Онегине» (СС, V, 39), казалось бы подтверждая направленность строк Мандельштама на клишированную, слишком романтическую поэзию — подобную символистской. Благодарю рецензента из «OSU Press» за указание на эту связь.

Ср. (возможный) ретроспективный кивок на образ поэтов как идолов в «Шуме времени». Я восстанавливаю здесь второе предложение, опущенное Роненом, которому в данном случае не интересен символистский аспект, но который цитирует этот пассаж с той же, в общем, целью (Ronen O. An Approach to Mandel’štam. P. XIV): «Интеллигент строит храм литературы с неподвижными истуканами. [Романист-символист Владимир] Короленко, например, так много писавший о зырянах, сдается мне, сам превратился в зырянского божка. В. В. [Гиппиус] учил [нас] строить литературу не как храм, а как род» (II, 106).

Бройтман С. Н. Ранний О. Мандельштам и Ф. Сологуб. С. 33.

Белый А. Стихотворения и поэмы. Т. 1. С. 206.

Городецкий С. Идолотворчество. С. 97.

Белый А. Стихотворения и поэмы. Т. 1. С. 79; Иванов Вяч. Стихотворения. Поэмы. Трагедия. СПб.: Академический проект, 1995. Т. 1. С. 84.

Ср. позднейшие высказывания Мандельштама о символистах: «злоупотребления большими темами и отвлеченными понятиями, плохо запечатленными в слове» (II, 342); «отсутствие чувства меры, свойственное всем символистам» (II, 341).

Блок: «И твои мне светят очи / Наяву или во сне?» (II, 279); «(Иль это только снится мне?)» (II, 212); «ни сон, ни явь» (III, 32).

«Что такое поэтика Шенье? Может, у него не одна поэтика, а несколько в различные периоды или, вернее, минуты поэтического сознанья?» (Мандельштам, II, 299).

[Эта и части следующей главы были в несколько иной форме опубликованы по-русски в статье: Голдберг С. Преодолевающий символизм. Стихи 1912 г. во втором издании «Камня» (1916) // «Сохрани мою речь…». Вып. 4. [Ч. 2]. М.: РГГУ, 2008. С. 487–512. Над переводом работали Валентина Василевская, Стюарт Голдберг и Сергей Василенко.]

Об истории «Трудов и дней» см.: Лавров А. В. «Труды и дни» // Лавров А. В. Русские символисты: Этюды и разыскания. М.: Прогресс-Плеяда, 2007. С. 499–514. Иванов — как и Белый до увлечения антропософией — использовал этот журнал как рупор для ортодоксальных воссозданий теургического, «реалистического» символизма. Блок отмечал в дневнике того времени: «Для того чтобы принимать участие в „жизнетворчестве“ (это суконное слово упоминается в слове от редакции „Трудов и дней“), надо воплотиться, показать свое печальное человеческое лицо, а не псевдо-лицо несуществующей школы» (цит. по: там же. С. 508; см.: Блок, СС8, VII, 140).

О художественном оформлении книги «Аллилуйя» см.: Белецкий П. Георгий Иванович Нарбут. Л.: Искусство, 1985. С. 64–65. О «Дикой порфире» и «Аллилуйя» см.: Лекманов О. О трех акмеистических книгах.

Публичное обсуждение этого движения, включавшее и отклики в печати, началось после лекции Городецкого «Символизм и акмеизм», прочитанной в кабаре «Бродячая собака» 19 декабря 1912 г. См.: Степанов Е. Николай Гумилев. Хроника // Гумилев Н. Собр. соч.: В 3 т. М.: Худ. лит., 1991. Т. 3. С. 378.

См.: Жирмунский В. М. Преодолевшие символизм. У самого Жирмунского этот термин содержательнее, чем может казаться на первый взгляд; он подразумевает скорее гегельянский синтез, нежели простое противопоставление (см.: Ронен О. В. М. Жирмунский и проблема «преодоления» в смене стилей и течений // Acta linguistica petropolitana: Труды Института лингвистических исследований. Т. 1. № 1. СПб.: Наука, 2003. С. 57).

Лекманов О. Жизнь Осипа Мандельштама: Документальное повествование. СПб.: Звезда, 2003. С. 48–49. Ср. также тон нарбутовского отзыва о «Cor Ardens» Иванова в «Новом журнале для всех» (1912. № 9), републикованного в: Критика русского постсимволизма / Сост. О. Лекманов. М.: АСТ, 2002. С. 222–223.

См., например: Ахматова А. А. Сочинения (1990), II, 154; Мандельштам Н. Фальшивые кредиторы // Мандельштам Н. Вторая книга. С. 407–415.

Лекманов О. Книга об акмеизме и другие работы. С. 29 и след. Ср., однако, недавнее повторение Пановой противоположного утверждения об акмеистической привязанности к земле: Панова Л. Г. «Мир», «пространство», «время» в поэзии Осипа Мандельштама. М.: Языки славянской культуры, 2003. С. 124 и след.

Камень-1990. С. 281–282. О композиции разных изданий «Камня» см. также: Мец А. Г. О составе и композиции первой книги стихов О. Э. Мандельштама «Камень» // Русская литература. 1988. № 3. С. 179–182; Лекманов О. О первом «Камне» Мандельштама. М.: Московский культурологический лицей № 1310, 1994; Он же. Книга об акмеизме и другие работы. С. 76–77; Нерлер П. О композиционных принципах позднего Мандельштама // Столетие Мандельштама: Материалы симпозиума. Tenafly, NJ: Hermitage, 1994. P. 328; Марголина С. М. Мировоззрение Осипа Мандельштама. С. 25–27 и след.; Фролов Д. В. О ранних стихах Осипа Мандельштама. С. 149–183.

«Пусть в душной комнате, где клочья серой ваты…», «Шарманка», «Когда показывают восемь…» и «Тысячеструйный поток…».

Единственный случай, когда автор открыто нарушает хронологию, помещая стихотворение «Когда удар с ударами встречается…», подписанное «1910», среди стихов, подписанных «1909», можно рассматривать как тонкий намек на то, что сборник составлен в условном, а не абсолютном хронологическом порядке.

Камень-1916. С. 30–35.

Аверинцев С. C. Хорей у Мандельштама // Сохрани мою речь… 2000. Вып. 3. Ч. 1. С. 43–44.

В своих примечаниях к изданию Мандельштама в серии «Новая библиотека поэта» Мец пишет о набирающей силу тенденции к точному хронологическому порядку в размещении стихотворений в книгах Мандельштама и утверждает, что нарушения этого порядка, как правило, можно объяснить ошибками памяти (Мандельштам, ПСС, 517, 521). Ключевой документ, подтверждающий эту точку зрения, — экземпляр третьего издания «Камня» (1923), обнаруженный Мецем в фонде редкой книги Государственного литературного музея (ГЛМ). Действительно, на основе мандельштамовских пометок в этом сборнике можно с большой долей вероятности предположить, что поэт пересмотрел хронологию стихотворений в «Камне», готовя в 1927 г. сборник «Стихотворения», и что в то время он не мог помнить точной датировки каждого стихотворения. Однако, во-первых, Мандельштам пытается вспомнить именно правильный год для каждого стихотворения, а во-вторых, этот факт вовсе не отменяет работы поэта над композицией сборника, которая также основана на изъятии и добавлении стихотворений и на выборе позиции внутри того или иного года для тех стихотворений, что были переставлены. Так, на финальном этапе составления «Стихотворений» Мандельштам вставляет два стихотворения: «Как тень внезапных облаков…» и «Из омута злого и вязкого…» — между относительно слабо связанными «Слух чуткий парус напрягает…» и «В огромном омуте прозрачно и темно…», создавая тем самым две дополнительные ощутимые пары расположенных друг против друга стихотворений (отражено в: ИРЛИ. Ф. 124. Оп. 1. Ед. хр. 208. Л. 94 [оглавление пробных оттисков]; РНБ. Ф. 474. Альб. 2. Л. 375–376). Кроме того, основная работа над композицией «Камня» была завершена в 1915 г., и позднее она почти не менялась. Вполне может быть, что поэт придерживался более строгих хронологических принципов, составляя другие части своего сборника в 1927–1928 гг. (И все же «сиенские <…> горы» в единственной сохраненной строфе стихотворения «В хрустальном омуте какая крутизна!..» с указанной датой «1919» — это тоже позднейшая вставка в сборник — следуют сразу за «Веницейской жизнью» среди стихов 1920 г., возможно, чтобы отвлечь внимание от реального назначения этой строфы — служить знаком всего отсутствующего христианского тематического слоя «Tristia».) Есть в «Стихотворениях» и примеры очевидной «дезинформации», помимо известного перенесения из цензурных соображений стихотворения «В Петербурге мы сойдемся снова…» в начало сборника (см. об этом мою статью: Goldberg S. The Shade of Gumilev in Mandelstam’s «Kamen’» («Stikhotvoreniia» [1928]) // Slavonic and East European Review. 2009. Vol. 87. № 1. P. 39–52). Свидетельств в пользу своего утверждения, будто хронологически более гибкая композиция третьего издания «Камня» не является авторской, Мец не приводит (ПСС, 521).

См. Введение, примеч. 1 на с. 31. О мандельштамовских двойчатках см. также: Мандельштам Н. Воспоминания. С. 206–212.

Эта ирония ощущается, например, в эхе блоковского «Балаганчика» (1906). Подтекст подмечен в: Ronen O. An Approach to Mandel’štam. P. 69.

В стихотворении «Я ненавижу свет…» мысль поэта, враждебная пустым небесам, также воспринимается как стрела и готический шпиль. Однако Тоддес справедливо отмечает, что блоковская «Сиена» (1909), в которой использована сходная образность, была опубликована слишком поздно, чтобы повлиять на стихотворение Мандельштама. К возможным источникам из Брюсова (см.: Тоддес Е. А. Наблюдения над текстами Мандельштама // Тыняновский сборник. Вып. 10. Шестые — Седьмые — Восьмые Тыняновские чтения. М.: , 1998. С. 327), Гоголя и Чаадаева (см.: Ронен О. Лексический повтор, подтекст и смысл в поэтике Мандельштама. С. 368–369), а также «Второй олимпийской оды» Пиндара (Ronen O. An Approach to Mandel’štam. P. 188–189) можно с полным правом добавить и «L’ Angoisse» [ «Тоску»] Верлена: «Je ris <…> des tours en spirales / Qu’etirent dans le ciel vide les cathedrals» (Verlaine P. Oeuvres poétiques completes. [P.]: Gallimard, 1973. P. 65); в переводе Сологуба: «Мне смешно <…> и храм и башни вековой / Стремленье гордое в небесный свод пустой» (Верлен П. Избранные стихотворения [1912]. М.: Польза, 1915. С. 21). Нельзя упускать из виду и глубоко созвучное стихотворение Блока «Все отошли. Шумите, сосны…» (1904), в котором летящий осколок мысли поэта не встречает сопротивления со стороны как будто бы пустых и неумолимых небес: «Мечты пронзительный осколок / Свободно примет синева» (II, 72. Курсив мой). Последние две строки стиховторения Мандельштама с их символистскими координатами («Там — я любить не мог, / Здесь — я любить боюсь…»), вполне возможно, состоят в диалоге с обвинениями Арлекина из «Балаганчика»: «Здесь никто любить не умеет…» (СС6, III, 18).

Стратановский указывает на влияние Белого в стихотворении «Я вздрагиваю от холода…», в особенности образов танцующего золота и танцующих миров — которые Белый, в свою очередь, заимствовал из «Так говорил Заратустра» Ницше (Стратановский С. Творчество и болезнь: О раннем Мандельштаме // Звезда. 2004. № 2. С. 215). Однако «танцующий» дольник Мандельштама не демонстрирует большого ритмического разнообразия. Возможно, здесь мы уже можем наблюдать склонность к более строгой ритмической организации логаэдического стиха.

Паперно И. О природе поэтического слова: Богословские источники спора Мандельштама с символизмом. С. 31–32.

О соотношении акмеизма и символизма в этом стихотворении см.: Гинзбург Л. О лирике. С. 358–359; Баевский В. С. Не луна, а циферблат (Из наблюдений над поэтикой О. Мандельштама) // Жизнь и творчество О. Э. Мандельштама. Воронеж: Изд. Воронежского ун-та, 1990. С. 314–322; Лекманов О. О первом «Камне» Мандельштама. С. 12; Он же. Книга об акмеизме и другие работы. С. 57–61; Тоддес Е. А. Наблюдения над текстами Мандельштама. С. 292–294.

Brown C. Mandelstam. Cambridge: Cambridge University Press, 1973. P. 179–180.

См.: Лекманов О. Книга об акмеизме и другие работы. С. 463–467. Гаспаров пишет, что это стихотворение — «законченно акмеистическое» (Гаспаров М. Л. Сонеты Мандельштама 1912 г.: от символизма к акмеизму. С. 156).

Возможно, сам Мандельштам в конце концов счел это сопоставление «Паденья…» и «Царского Села» слишком диссонирующим. В третьем издании «Камня» (1923) этой пары стихотворений нет. (Очевидно, цензура или самоцензура сказались на решении снять «Царское Село», которое в 1923 г. могло показаться иронично-ностальгическим. Отметим, впрочем, что сняты оба стихотворения — как пара.) Композиция авторской рукописи «Стихотворений» (1928) — без «Паденья…» и с переставленными «Царским Селом» и «Золотым» — решает задачу достижения маятниковой конструкции иначе, но с тем же результатом (см.: ИРЛИ. Ф. 124. Оп. 1. Ед. хр. 208. Л. 1, 31–33). В этом случае «Золотой» снова относится к условно символистскому полюсу, но при этом составляет пару с образцово акмеистическим «Царским Селом», в то время как три «конфессиональных» стихотворения, уверенно акмеистических по своей поэтике, естественным образом составляют мини-цикл.

Михаил Гаспаров считает, что это стихотворение ближе к символизму, чем «Пешеход» (Гаспаров М. Л. Сонеты Мандельштама 1912 г.: от символизма к акмеизму. С. 158). Чтобы доказать, что «Паденье…» стилистически находится под влиянием символизма, потребуется отдельное и совсем другое исследование. Но исходя из интуиции, отмечу, что стихи «Камня», относящиеся к символистскому «полюсу» нашего маятника, стилистически «достигают» акмеистической поэтики «Казино» лишь в «Золотом». К этому времени, однако, мы уже успели прочесть «Царское Село», свободное от каких бы то ни было черт символизма. (В стихотворениях же вроде «Казино» и «Золотого» символизм остается ключевой точкой отсчета.)

См.: Лекманов О. Книга об акмеизме и другие работы. С. 480–484. О символистских аспектах «Золотого» см. также: Клинг О. А. Латентный символизм в «Камне» (I) (1913 г.) О. Мандельштама. С. 30–31. Статья Эдмонда «От пафоса к пародии» (Edmond J. B. P. From Pathos to Parody: Ambivalent Antithesis and Echoes of «Vykhožu odin ja na dorogu» in «Obraz tvoj mučitel’nyj i zybkij» and «Zolotoj» from Osip Mandel’štam’s «Kamen’» // Russian Literature. 2005. Vol. 58. № 3–4. P. 357–373) спорна как в текстологическом плане, так и в плане интерпретаций.

См.: Steiner P. Poem as Manifesto. Цикл трех конфессий, отмеченный Брауном, и ряд сонетов, отмеченный Лекмановым (и открываемый стихотворением «Нет, не луна, а светлый циферблат…»), функционируют как контрапункты к этой бинарной организации (см.: Brown C. Mandelstam. P. 189; Лекманов О. О первом «Камне» Мандельштама. С. 32).

В более общем плане это явление можно наблюдать и в творчестве Мандельштама в целом, где «каждое стихотворение оказывается посредством смысловых оппозиций связанным с другим» (Левин и др. Русская семантическая поэтика как потенциальная культурная парадигма. С. 58).

Камень-1990. С. 216.

Там же. С. 221.

О второй волне влияния символизма в «Tristia», приближение которой заметно уже в «Оде Бетховену» (1914), см., в частности: Гаспаров М. Л. Поэт и культура: три поэтики Осипа Мандельштама. С. 15; Сегал Д. Осип Мандельштам: История и поэтика. P. 331–338. См. также ниже, в гл. 7.

Аверинцев С. C. Судьба и весть Осипа Мандельштама. С. 25.

В этом смысле позднесимволистское стихотворение Мандельштама «Образ твой, мучительный и зыбкий…» хотя и отличается по тону, однако выдерживает сравнение на семиотическом уровне с той стадией символизма, которая у Ханзен-Лёве обозначена как CIII: «Для гротескного образа мира CIII характерно, что здесь одновременно и в равной мере реализуются обе модели [т. е. искусство как эрзац религии, CI, диаволический символизм и искусство как эрзац-религия, CII, мифопоэтический символизм] — как чередующиеся полюсы некой вертикальной иерархии ценностей <…> в одном тексте, в рамках одной прагматической ситуации» (Ханзен-Лёве А. Русский символизм. Система поэтических мотивов. Мифопоэтический символизм. Космическая символика. С. 10).

Паперно И. О природе поэтического слова: Богословские источники спора Мандельштама с символизмом. С. 30–32.

Seifrid T. The Word Made Self. P. 112.

Лосев А. Ф. Имяславие // Лосев А. Ф. Имя: Избранные работы, переводы, беседы, исследования, архивные материалы. СПб.: Алетейя, 1997. С. 8.

Паперно И. О природе поэтического слова: Богословские источники спора Мандельштама с символизмом. С. 30.

Там же. С. 31.

Ronen O. An Approach to Mandel’štam. P. 91.

Машинопись стихотворения «Ты прошла сквозь облако тумана…» была найдена в архиве Лозинского среди бумаг, относящихся к первому выпуску «Гиперборея», где был впервые опубликован «Образ твой, мучительный и зыбкий…» (см. примечания Меца в: ПСС, 642). Связь с Блоком в этом стихотворении была еще сильнее в одном из черновиков: «Ты прошла царицею тумана» (ПСС, 507. Курсив мой).

В первой строфе реальность грядущего видения ставится под вопрос «мерцаньем красных лампад», а в третьей — бегом «сказок и снов» (I, 240).

Там же.

Перенесение Мандельштамом блоковской игры с иконой и сущностью в сферу слова отражает аналогию в теологических терминах между доктриной живого слова и проблемой онтологии икон. См., например: Лосев А. Ф. Имяславие; Паперно И. О природе поэтического слова. С. 30; Seifrid T. The Word Made Self. P. 128 (в последнем случае излагается концепция Сергея Булгакова).

«Ночные души» — явное параномазическое обыгрывание выражения «наши души»; в блоковской метафизике эти два понятия, в сущности, эквивалентны.

Белый А. Сочинения: В 2 т. М.: Худ. лит., 1990. Т. 1. С. 294.

Этой связи, однако, не то чтобы совсем нет. Ср. птицеподобное заклинание Кудеярова: «„Старидон, карион, кокире — стадо: стридадо…“ Мертвенно клохчут у самого горла сухие обрывки проклятий, молитв, наговоров и криков: выхаркиваются кашлем; все это пестрое стадо, выплеванное столяром, погналось теперь за Матреной <…>» (там же. С. 574. Курсив мой). Ср. также заключительные строки блоковского «Заклятия огнем и мраком» (1908): «Живое имя Девы Снежной / Еще слетает с языка…» (II, 318–319. Курсив мой). Ранее в том же цикле сердце поэта сравнивалось с птицей.

Отметим использование того же приема в начальной строке стихотворения «Ты прошла сквозь облако тумана…».

Фольклорная окраска значительно усиливается размером, основанным на давней традиции фольклорных подражаний. Первое стихотворение цикла, например, целиком построено на очень характерной пятисложной стопе с ударным третьим слогом. Впрочем, этот народный ритм Клюев сочетает с рифмой.

Гиперборей. 1912. № 1. С. 19.

Вопрос о двуголосии самого Клюева может быть поставлен в свете воспоминаний Ходасевича (Ходасевич В. Некрополь: Воспоминания; Литература и власть; Письма Б. А. Садовскому. М.: СС, 1996. С. 124–125).

Белый отмечает, ссылаясь на Ницше, что авторское «отношение к содержанию высказываемых воззрений, этот аккомпанемент души к словам, вот что важнее всего в мудреце» (Белый А. Арабески. С. 229). Хотя тон и не поддается подсчету, схожая интерпретация Аверинцевым многократной смены серьезности и иронии в этом стихотворении (без специальной ссылки на символизм) служит весомым доводом в пользу моего прочтения, которое было первоначально сформулировано без учета его модели. См.: Аверинцев С. C. Конфессиональные типы христианства у раннего Мандельштама // Слово и судьба. Осип Мандельштам: Исследования и материалы. М.: Наука, 1991. С. 288–289.

Наоборот, Блок мог находить затруднительным использование слов «здесь» и «там» без задействования их символистских коннотаций. См.: Ronen O. An Approach to Mandel’štam. P. 175.

«…это две строки, легко приближающиеся в читательском восприятии к грани комического» (Аверинцев С. С. Конфессиональные типы христианства у раннего Мандельштама. С. 289). Ср. слова Виктора Шкловского о стихах Мандельштама 1920 г.: «И кажется все это почти шуткой, так нагружено все собственными именами и славянизмами. Так, как будто писал Козьма Прутков. Эти стихи написаны на границе смешного» (Мандельштам и его время. М.: L’age d’Homme — Наш дом, 1995. С. 109).

Аверинцев называет его «не больше, чем междометие». Но «одновременно именно оно — субститут самого главного, неизрекаемого библейского имени Бога <…>» (Аверинцев С. С. Конфессиональные типы христианства у раннего Мандельштама. С. 289).

Эта «серьезная ирония» сама унаследована (в менее радикальной форме) у символистов. См. Введение, примеч. 2 на с. 32.

Ср. замечание Сергея Городецкого: «Оба эти примера [Георгия Чулкова и Вячеслава Иванова] тем характерны, что еретиками оказывались сами символисты; ересь заводилась в центре» (От символизма до «Октября» / Сост. Н. Л. Бродский и Н. П. Сидоров. М.: Новая Москва, 1924. С. 91). Ср. также замечание Паперно о стихотворении «Образ твой…»: «Преемник символизма, не отказавшийся от его наследия, Мандельштам ищет новых путей, предаваясь (с точки зрения символизма) „ереси“ и „протестантству“» (Паперно И. О природе поэтического слова. С. 32).

Соловьев В. С. Собр. соч. СПб.: Общественная польза, 1901. Т. 4. С. 30.

Там же. С. 35.

Kornblatt J. D. Vladimir Solov’ev on Spiritual Nationhood, Russia and the Jews // Russian Review. 1997. Vol. 56. № 2. P. 161, 158. О влиянии Соловьева на русских символистов см., например, в восьмой главе кн.: Pyman A. A History of Russian Symbolism [Пайман А. История русского символизма].

Иванов Вяч. Собр. соч.: В 4 т. Brussels: Foyer Oriental Chrétien, 1974. Т. 2. С. 613.

Иванов Вяч. Собр. соч. Т. 2. С. 619.

Там же. С. 621.

Соловьев В. С. Собр. соч. Т. 4. С. 42–43.

Там же. С. 36–38.

Там же. С. 42.

Babayan K. Mystics, Monarchs & Messiahs: Cultural Landscapes of Early Modern Iran. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2002. P. XVI.

См.: Ibid. P. XV, XXIVff.

Ср., например, у Тарановского об источниках связи ласточки с подземным царством в более поздней поэзии Мандельштама: Taranovsky K. Essays on Mandel’štam. P. 158.

Городецкий в отзыве на первое издание «Камня» отметил: «Мандельштам не прикрашивает и не преувеличивает своего опыта» (цит. по: Камень-1990. С. 216).

Иванов Вяч. Заветы символизма // Иванов Вяч. Собр. соч. Т. 2. С. 591.

Ср.: Лекманов О. Книга об акмеизме и другие работы. С. 465.

Ницше признавал «невозможность жизненной реализации дионисийской музыки»: «Такая чистая музыка была бы сокрушительна из‐за напоминания о первобытном всеединстве и невыносимого изображения страдания и боли, что и составляет дионисийскую истину о мире» (Rusinko E. Apollonianism and Christian Art: Nietzsche’s Influence on Acmeism. P. 98).

Иванов Вяч. Заветы символизма // Иванов Вяч. Собр. соч. Т. 2. С. 591. Курсив мой.

Сегал Д. Поэзия Михаила Лозинского: символизм и акмеизм. P. 403; Лекманов О. Книга об акмеизме и другие работы. С. 36.

Михаил Гаспаров называет переклички с Лозинским «слишком отдаленными» (Гаспаров М. Л. Сонеты Мандельштама 1912 г.: от символизма к акмеизму. С. 155). Представляется, кроме того, что «Путник» — совсем не программное, к тому же написанное в относительно далеком 1908 г. стихотворение — едва ли мог послужить основой для диалога двух поэтов, сблизившихся в 1912 г. Отметим, что все стихи, включенные Лозинским в его первые публикации (в «Гиперборее» № 2 (1912) и № 6 и 9/10 (1913)), были написаны не ранее 1910 г.

Можно предположить вслед за Роненом (Ронен О. Поэтика Осипа Мандельштама. С. 193–194), что Мандельштам посвятил свое стихотворение Лозинскому не сразу, а в ответ на стихотворный отклик последнего. (Издание «Камня» 1913 г. посвящения не содержит.)

В стихотворении Шилейко «Его любовь переборолась…» (1914), отсылающем к стихотворению «У потока» (1913) Лозинского, читаем: «Но в нем одном могу найти / Все, что старинно, что любимо» (Шилейко В. К. Пометки на полях. Стихи. СПб.: Лимбах, 1999. С. 10; цит. по: Сегал Д. Поэзия Михаила Лозинского: символизм и акмеизм. P. 358). См. также дарственную надпись на латыни от февраля 1916 г. (Мец А. Г., Кравцова И. Г. Предисловие // Шилейко В. К. Пометки на полях. Стихи. С. 6).

См.: Ронен О. Поэтика Осипа Мандельштама. С. 195–196.

О современной рецепции «Бранда» см.: Ерошкина Е. В., Хализев В. Е. Спектакль и пьеса (Драма Г. Ибсена «Бранд» на сцене Художественного театра) // Известия РАН. Серия литературы и языка. 2007. Т. 66. № 4. С. 54–58.

Несколько сумбурные строки из импровизированного сонета-акростиха Пяста (который непременно должен был поделиться им с Мандельштамом) служат доказательством того, что современники воспринимали Белого как «ходока». Первоначальный вариант, несколько отличный от опубликованного в мемуарах Пяста, воспроизведен в: «Транхопс» и около (по архиву М. Л. Лозинского). Ч. 2 / Публ. И. В. Платоновой-Лозинской; Сопроводит. текст, подгот. и примеч. А. Г. Меца // Габриэлиада: К 65-летию Г. Г. Суперфина — http://www.ruthenia.ru/document/545494.html. Упоминание Роненом Павла Батюшкова, вероятно, вызвано фигурой моста в идиолекте последнего, а также, возможно, ученым каламбуром: долгое время потенциальным прототипом считался здесь поэт начала XIX в. Константин Батюшков (см.: Камень-1990. С. 294).

Лекманов О. Книга об акмеизме и другие работы. С. 449. Разумеется, отношение Мандельштама к Белому не исчерпывается такой критикой даже в тот период (1920‐е гг.). Ср.: СС, II, 327, 343, 423. О Мандельштаме и Белом см., в частности: Cooke O. M. «Abundant Is My Sorrow»: Osip Mandel’stam’s Requiem to Andrei Belyi and Himself // Symbolism and After: Essays on Russian Poetry in Honour of Georgette Donchin. L.: Bristol Classical, 1992. P. 70–84; Kahn A. Andrei Belyi, Dante and «Golubye glaza i goriashchaia lobnaia kost’»: Mandel’shtam’s Later Poetics and the Image of the Raznochinets // Russian Review. 1994. Vol. 53. № 1. P. 22–35; Лекманов О. Книга об акмеизме и другие работы. С. 448–450, 480–484; Лекманов О. Жизнь Осипа Мандельштама. С. 163–165; Он же. «Легкость необыкновенная в мыслях»: Андрей Белый и О. Мандельштам // Вопросы литературы. 2004. № 6. С. 262–267; Павлов Е. Шок памяти: Автобиографическая поэтика Вальтера Беньямина и Осипа Мандельштама. М.: НЛО, 2005. С. 126–136.

Белый А. Стихотворения и поэмы. Т. 1. С. 301–302.

Белый А. Арабески. С. 231–232. Курсив мой.

Там же. С. 343. Курсив мой.

Nietzsche F. Also sprach Zarathustra I–IV. München: Walter de Gruyter; Deutscher Taschenbuch Verlag, 1999. S. 371–372. Перевод автора, подспорьем которому в работе над ним служил английский перевод Вальтера Кауфмана. О Ницше и Мандельштаме см.: Cavanagh C. Mandelstam, Nietzsche, and the Conscious Creation of History // Nietzsche and Soviet Culture: Ally and Adversary. Cambridge: Cambridge University Press, 1994. P. 338–366; Rusinko E. Apollonianism and Christian Art: Nietzsche’s Influence on Acmeism // Nietzsche and Soviet Culture: Ally and Adversary. P. 84–106. Ронен связывает ницшеанство раннего Мандельштама с «Арабесками» Белого (см.: Ronen O. A Functional Technique of Myth Transformation in Twentieth-Century Russian Lyrical Poetry. P. 118, 120).

Стратановский видит в «Пешеходе» полемику с Ибсеном, равно как и с Белым (повод для возражения которому он усматривает в желании Белого «разрушить границу между искусством и жизнью»: Стратановский С. Творчество и болезнь: О раннем Мандельштаме // Звезда. 2004. № 2. С. 216). Однако неприятие пути ибсеновских героев на личном уровне сочетается у Мандельштама с принятием ибсеновской постановки вопросов, с которыми те сталкиваются. Внимательный читатель Ибсена, не ослепленный свойственным эпохе страстным увлечением моральными максималистами типа Бранда, — такой как Мандельштам или, скажем, Анненский («Бранд-Ибсен», 1907) — не мог не заметить, что в «Бранде» праведность героя и вообще его взгляды на жизнь ставятся под вопрос. Белый считал, что Бранд гибнет из‐за минутного сомнения (Белый А. Арабески. С. 34–35), т. е. что он был недостаточно силен! Ясный смысл финала пьесы, однако, заключается в том, что Бранд превратно понимал природу Бога, который, правда, не является Богом комфортной буржуазной морали, но является «Deus Caritatis» — Богом любящим, милосердным. В смерти Бранда и смерти Рубека (о котором см. также: Ронен О. Поэтика Осипа Мандельштама. С. 195) можно также увидеть неизбежную кару за стремление к высотам духовного восхождения, за посягательство на запретную территорию. В этом свете мы можем понять Мандельштама так, что он верит в удел героев Ибсена, гибнущих в попытке восхождения на духовные высоты, а не в самонадеянные заявления лирического героя Белого, наблюдающего с горной вершины, как лавина катится в бездну. Личный выбор Мандельштама между тем состоял в том, чтобы инвертировать (а не просто отвергнуть) траекторию развития ибсеновских героев. Как сформулировал Белый (в пассаже, который приводит Стратановский): «Сидел Рубек за ресторанным столиком, да и шагнул в новое небо, на новую землю. Правда, не перешагнул, разбился» (Белый А. Арабески. С. 33). Переходя от «Пешехода» к четверостишиям, а затем и трехстишиям стихотворения «Казино», расположенного на противоположной странице, Мандельштам переходит и от непосредственного ощущения подлинной угрозы, исходящей от реальной бездны, к созерцанию бездны абстрактной, метафорической и оказывается, наконец, вновь за ресторанным столиком — но не «с окаменелым лицом», как описывает Белый Рубека (там же), а очарованный простыми радостями жизни.

Анализ Марголиной демонстрирует догматическую верность аллегорическому смыслу писаний о. Павла Флоренского, что неуместно применительно к поэзии Мандельштама (см.: Марголина С. М. Мировоззрение Осипа Мандельштама. С. 39–42). К библейским подтекстам «Паденья…» не раз возвращался Ронен; из последних работ см.: Ронен О. Поэтика Осипа Мандельштама. С. 196; о них же см.: Марголина С. М. Мировоззрение Осипа Мандельштама. С. 22–24; Гаспаров М. Л. Сонеты Мандельштама 1912 г.: от символизма к акмеизму. С. 151–152. О кризисе веры в ранних стихах Мандельштама см., например: Мусатов В. Лирика Осипа Мандельштама. С. 45–50.

Камень-1990. С. 204.

Там же.

О возможных мотивах обращения Мандельштама см. особенно: Аверинцев С. С. Конфессиональные типы христианства у раннего Мандельштама. С. 291–292; Микелис Ч. Дж. де. К вопросу о крещении Осипа Мандельштама // «Сохрани мою речь…». Вып. 4. [Ч. 2]. М.: РГГУ, 2008. С. 370–376.

Об этих стихах см.: Ronen O. Mandelshtam, Osip Emilyevich (1891–1938?) // Encyclopedia Judaica: Year Book 1973. Jerusalem, 1973. P. 294–296; Taranovsky K. Essays on Mandel’štam. P. 51–54; Freidin G. A Coat of Many Colors. P. 48–54.

Ср. замечание Александра Бенуа: «В настоящее время католицизм, можно сказать, держится эстетизмом, и красота — его последняя (но сколь могущественная) крепость» (Бенуа А. Художественные ереси // Золотое руно. 1906. № 2. С. 86).

Об этой инверсии см.: Аверинцев С. C. Конфессиональные типы христианства у раннего Мандельштама. С. 289. Ронен и Осповат подробно анализируют семантику и подтекстовую подоплеку тютчевского «камня веры», особенно применительно к произведениям Мандельштама, в статье: Ронен О., Осповат А. Камень веры (Тютчев, Гоголь и Мандельштам) // Ронен О. Поэтика Осипа Мандельштама. СПб.: Гиперион, 2002. С. 119–126. Добавлю к их наблюдениям, что появление в стихотворении «В изголовье черное распятье…» слова «святыня», весьма необычное с точки зрения его употребления, предполагает, что Мандельштам думал здесь об источнике образа камня преткновения в Книге пророка Исаии (8:14). Синодальный перевод: «И будет Он освящением и камнем преткновения, и скалою соблазна для обоих домов Израиля». Французский перевод: «Et il sera un sanctuaire, Mais aussi une pierre d’achoppement, Un rocher de scandale pour les deux maisons d’Israël». Отметим, что образ кораблекрушения потенциально присутствует в приведенном пассаже (в обоих переводах) и что обещанное падение грозит именно домам Израиля. Призыв к христианской вере чреват для Мандельштама особой опасностью ввиду его еврейских корней.

Ср. замечание Шершеневича: «…четкость и плавность стиха обесцвечиваются потрясающим безвкусием. Он не стесняется излагать в стихах такие аксиомы: [приводятся первые две строки „Паденья…“. — С. Г.]» (цит. по: Камень-1990. С. 220).

Ср.: Ронен О. Поэтика Осипа Мандельштама. С. 196. Пунктуация в издании 1916 г. подчеркивает возможность такого интонационного разрыва: «Кто камни к нам бросает с высоты — / И камень отрицает иго праха?» (Камень-1916. С. 33).

О Первом послании Петра в этом контексте см.: Ronen O. An Approach to Mandel’štam. P. 204–205. Замечу, что я не пытаюсь приписать поэту линейность развития, а скорее хочу исследовать логику скрещивающихся текстов, образующих поступательное движение при ретроспективном взгляде.

Аллюзия на тютчевский камень из «Problème» обсуждалась многократно, начиная с: Тоддес Е. А. Мандельштам и Тютчев. P. 77ff. Тоддес называет отсылку к Тютчеву в «Утре акмеизма» «значительно более неожиданной и с историко-литературной, и с логической точки зрения, чем высказывания о Тютчеве символистов» (Ibid. P. 78). О второй главе Книги пророка Даниила как об основе тютчевского «Problème» и мандельштамовской семантики камня в «Утре акмеизма» и связанных с ним стихах см.: Ronen O. Osip Mandelshtam (1891–1938) // European Writers. The Twentieth Century. Vol. 10. N. Y.: Scribner, 1990. P. 1634–1635. Мандельштам и сам ретроспективно активизирует аллюзию на Даниила, когда в статье «О природе слова» (1922) называет символизм группы «Весов» «колоссальной, хотя на глиняных ногах, постройкой» (II, 255). Смысл, разумеется, в том, что акмеизм, вооружившись тютчевским камнем, разрушил этот идол «лжесимволизма».

Гоголь Н. В. Об архитектуре нынешнего времени // Гоголь Н. В. Полн. собр. соч. М.: Изд-во АН СССР, 1937–1952. Т. 8. С. 57. Влияние этого эссе на поэзию Мандельштама отмечает Ронен (Ронен О. Лексический повтор, подтекст и смысл в поэтике Мандельштама. С. 368–369).

Ср. «Во храме» (1903) Белого: «И снова я молюсь, сомненьями томим. / Угодники со стен грозят перстом сухим <…>» (Белый А. Стихотворения и поэмы. Т. 1. С. 94).

Можно предположить, что, сочиняя эту строку, поэт имел в виду таких личностей, как его старший друг, глубоко религиозный С. П. Каблуков, служивший секретарем Религиозно-философского общества. Ср. неоконченное стихотворение «Я помню берег вековой…» (1910), посвященное Каблукову (Камень-1990. С. 242).

Камень-1990. С. 206.

См. статьи «морок» и «обморочить» в: Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. 2-е изд. [1880]. М.: Рус. яз., 1989. Ср. гоголевское оправдание колоссальных масштабов, присущих готической архитектуре: «Великолепие повергает простолюдина в какое-то онемение <…>» (Гоголь Н. В. Об архитектуре нынешнего времени. С. 66); Белый об Иванове: «не успокоится, пока — не пленит» (Белый А. О Блоке: Воспоминания; Статьи; Дневники; Речи. М.: Автограф, 1997. С. 353); послание Блока Иванову: «И много чар, и много песен, / И древних ликов красоты… / Твой мир, поистине, чудесен! / Да, царь самодержавный — ты» (III, 166).

Ср. стихотворение Блока «Дали слепы, дни безгневны…» (1904), завершавшее его сборник «Стихи о Прекрасной Даме» (1905): «Будут вёсны в вечной смене / И падений гнет» (II, 337). Разумеется, падение — это также и ключевой топос для декадентского старшего поколения. См.: Ханзен-Лёве А. Русский символизм. Система поэтических мотивов. Ранний символизм. С. 122–125 и др.

Белый о Блоке: «…символы, как розы, гирляндой закрывают смысл и цельность переживаемых драм; приподымите эту гирлянду: на вас глянет провал в пустоту <…>» (Белый А. Арабески: Книга статей, С. 464).

Связь с Надсоном, указанная Лекмановым (Лекманов О. Книга об акмеизме и другие работы. С. 474–476), не исключает этого круга ассоциаций. См. гл. 6, с. 138–139.

Фантазии о монашестве достигают апогея в «Сергии Радонежском» Сергея Соловьева, где молодая ипостась знаменитого монаха служит маской для лирического «я». Соловьев, стоит заметить, воплотил эту монашескую образность, приняв духовный сан в жизни.

Блок, «Инок» (1907), II, 320.

«Из хрустального тумана» (1909), III, 12. Ср. слова Мандельштама о символистах в «Письме о русской поэзии»: «<…> вздыхают любители большого стиля <…>. — То-то были поэты: какие темы, какой размах <…>» (III, 32). Ронен считает, что в этой строфе поэт обращается к Франсуа Вийону, воображающему свое грядущее повешение (Ронен О. Поэтика Осипа Мандельштама. С. 197–199). Хотя я рассматриваю эту строфу иначе, стоит отметить, что Вийон служит для Мандельштама прототипом поэта, способного разбить теплицу аллегорической поэзии, а значит, является духовным отцом слов «Так проклят будь», как я их понимаю.

Ср. у Мандельштама: «Нельзя зажечь огня, потому что это может значить такое, что сам потом не рад будешь» (II, 255); у Брюсова: «Да будет твоя добродетель — / Готовность взойти на костер» (СС, I, 447).

Ханзен-Лёве А. Русский символизм. Система поэтических мотивов. Ранний символизм. С. 266.

Лекманов О. Язык булыжника. О сонете Мандельштама «Паденье — неизменный спутник страха…» // Лекманов О. Книга об акмеизме и другие работы. С. 477–478.

Камень-1990. С. 204. Ср. у Ронена о «гумилевской философии художественного творчества: формула последнего — „Уничтожиться как единство / И как множество расцвести“» (Ronen O. Osip Mandelshtam (1891–1938). P. 1629). Лозинский, который, несмотря на свои тесные связи с акмеистами, сохранял символистское миросозерцание, писал в стихотворении «Каменья», посвященном Гумилеву: «Ты созидал многообразный бред, / Эдемский луч дробя и искажая» (Лозинский М. Горный ключ: Стихи. Пг: Альциона, 1916. С. 41).

Cavanagh C. Osip Mandelstam and the Modernist Creation of Tradition. P. 72–81.

Гаспаров М. Л. Поэт и общество: две готики и два Египта в поэзии О. Мандельштама. С. 27.

Поправка, внесенная в это стихотворение Гумилевым, но не нашедшая отражения в публикации в «Аполлоне», должна была, по-видимому, сгладить этот «символистский» акцент («И богомольцев гулкое рыданье»). О текстуальной истории стихотворения см.: Мец А. Г. Примечания // ПСС, 531.

Ср. у Каваны о схожей динамике в «Notre Dame»: Cavanagh C. Mandelstam, Nietzsche, and the Conscious Creation of History. P. 347–349; Rubins M. Crossroad of Arts, Crossroad of Cultures. P. 193–194.

Источник этого образа — футуристический манифест «Пощечина общественному вкусу» (декабрь 1912 г.): «Кто же, трусливый, устрашится стащить бумажные латы с черного фрака воина Брюсова?» (Литературные манифесты от символизма до наших дней / Сост. и предисл. С. Б. Джимбинова. М.: XXI век — Согласие, 2000. С. 142).

Об «акме» как острие у акмеистов и современников см.: Тименчик Р. Д. Заметки об акмеизме // Russian Literature. 1974. Vol. 3. № 2–3. P. 39ff.; о нем же у Мандельштама см.: Ронен О. Лексический повтор, подтекст и смысл в поэтике Мандельштама. С. 368–369.

О роли харизмы в русской поэзии см.: Фрейдин Г. Сидя на санях: Осип Мандельштам и харизматическая традиция русского модернизма // Вопросы литературы. 1991. № 1. С. 9–31; Freidin G. A Coat of Many Colors. P. 1–19. О символистском лирическом герое Фрейдин пишет: «Фактически эти аспекты лирической поэзии <…> конституировали особый „исповедальный“ модус, являвшийся делом традиции и выбора, отводивший первостепенное значение „искренности“ поэтического выражения и практиковавшийся Блоком с исключительным мастерством» (Ibid. P. 47).

См.: Brown C. Mandelstam. P. 179–180.

См. статью «Гигантский [гигантские шаги]» в: Словарь современного русского литературного языка: В 20 т. 2-е изд. М.: Русский язык, 1992–. Благодарю проф. Р. Д. Тименчика, указавшего мне на это значение.

См. статью «Гигантский [гигантские шаги]» в: Толковый словарь русского языка / Под ред. Д. Н. Ушакова. М.: Советская энциклопедия, 1935–1940.

Ср.: Гаспаров М. Л. Сонеты Мандельштама 1912 г.: от символизма к акмеизму. С. 149.

Из частной беседы (весна 2006 г.).

Дополнительным стимулом для отождествления часов и «шагов» могли послужить «Часы» Эмиля Верхарна: «Les horloges / <…> / Pareilles aux vieilles servantes / Tapant de leurs sabots ou glissant sur leurs bas» (Verhaeren É. Poèmes: Les Flamandes. — Les moines. — Les bords de la route. P.: Mercure de France, 1927. P. 203). Ср. также перевод Брюсова, в котором к тому же устанавливается открытая связь с болезнью: «Часы! / <…> / Вы стучите ногами служанок в больших башмаках, / Вы скользите шагами больничных сиделок» (см.: Верхарн Э. Стихи о современности / Пер. В. Брюсова. М.: Скорпион, 1906; републ. в: Верхарн Э. Стихотворения. Зори. Метерлинк М. Пьесы. М.: Худ. лит., 1972. С. 67. Курсив мой).

Гаспаров М. Л. Сонеты Мандельштама 1912 г.: от символизма к акмеизму. С. 149.

Жуковский В. А. Полн. собр. соч.: В 12 т. Т. 10. СПб.: Изд. А. Ф. Маркса, 1902. С. 59, 60–61, 58, 61.

Лернер Н. Смерть и похороны Пушкина // Нива. 1912. № 7. С. 133. На то, что эта годовщина имела для Мандельштама личное значение, указывает тот факт, что носить бакенбарды он начал, судя по всему, в 1912 г. См.: Карпович М. Мое знакомство с Мандельштамом // Новый Журнал. 1957. № 49. С. 260–261.

Скачок от «Тихими, тяжелыми шагами» к «Гигантские шаги» подкреплен пушкинским подтекстом: «Каким он здесь представлен исполином!» («Каменный гость» — Полн. собр. соч.: В 10 т. М.: Акад. наук СССР, 1956–1958. Т. 5. C. 390. Курсив мой).

Камень-1990. С. 367; Блок, письмо к Пясту от 22 апреля 1912 г. (Блок А. Переписка с Вл. Пястом / Предисл., публ. и коммент. З. Г. Минц // Литературное наследство. Т. 92. № 2. М.: Наука, 1981. С. 214).

Блок, СС8, VII, 141.

«Подобно Овидию Пушкинских „Цыган“, Александр Блок обладал даром не только поэтического творчества, но и воплощения своих созданий в материю реально звучащей речи. В статьях, посвященных памяти Блока <…>, неизменно встречаем упоминания об „удивительном мастерстве“, с каким он произносил свои стихи, о своеобразии его декламационной манеры, об его „неизгладимом в памяти голосе“» (Бернштейн С. И. Голос Блока [1921–1925] / Публ. А. Ивича и Г. Суперфина // Блоковский сборник II. Труды Второй научной конференции, посвященной изучению жизни и творчества А. А. Блока. Тарту: Тартуский ГУ, 1972. С. 458–459). См. также: Пяст В. Два слова о чтении Блоком стихов // Об Александре Блоке. С. 327–336.

Стоит только нам, простым смертным, усомниться в способности Мандельштама выстраивать содержательные аллюзии на «Шаги Командора», прослушав их один-единственный раз, сомнения эти развеет свидетельство Сергея Рудакова. Он писал жене 16 мая 1935 г., после чтения поэту своей элегии на смерть Константина Вагинова: «Я был свидетель невероятного физического явления: он, прослушав один раз, — все стихотворение повторил, читал, как свои стихи (отчего оно еще лучше звучало)» (О. Э. Мандельштам в письмах С. Б. Рудакова к жене (1935–1936). С. 50).

Возможно, Мандельштам также накладывает «Шаги Командора» на блоковский перевод стихотворения Верхарна «Les pas» (опубл. в новогоднем номере «Нивы» за 1907 г.). Этот перевод, озаглавленный «Шаги», видимо, повлиял на «Шаги Командора» и содержит в себе несколько образов, близких к «Пусть в душной комнате…»: призраки, «пылающий усталостью мозг», «шаги, услышанные в детстве», которые «как вести грозной мести», а также петля и «тусклые ремни» (Блок, СС8, II, 344–345).

«∞» — это, разумеется, математический знак бесконечности.

Анненский И. Стихотворения и трагедии. Л.: Советский писатель. С. 55.

Блок, СС8, V, 82.

Камень-1990. С. 195. Ср. также в «Петре Чаадаеве» (1914): «…„прогресс“, а не история, механическое движение часовой стрелки, а не священная связь и смена событий» (там же. С. 191).

Об образе петуха у Ахматовой, Блока, Мандельштама и других см.: Топоров В. Н. Ахматова и Блок (К проблеме построения поэтического диалога: «блоковский» текст Ахматовой). Berkeley: Berkeley Slavic Specialties, 1981. С. 26, 107–108.

«…начинается „антитеза“, „изменение облика“, которое предчувствовалось уже в самом начале „тезы“» (Блок, СС, V, 428); «Но страшно мне: изменишь облик Ты» (I, 99).

Белый А. Бальмонту [1903] // Белый А. Стихотворения и поэмы: В 2 т. СПб.; М.: Академический проект; Прогресс-Плеяда, 2006. Т. 1. С. 79.

Мережковский, ПСС, XV, 7. О влиянии этого стихотворения на Блока см.: Топоров В. Н. Ахматова и Блок. С. 108.

Благодарю Г. А. Левинтона за это наблюдение.

Фет А. А. Полное собрание стихотворений. С. 260.

См. статью «Вес [Весы]» в: Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. Благодарю Николая Богомолова, указавшего на связь с зодиакальными Весами и на то, что Весы были до революции сентябрьским знаком.

По случайному совпадению сентябрь также стал месяцем «рождения» символизма (или по крайней мере названия этого движения): манифест Жана Мореаса «Символизм» был опубликован в «Le Figaro» 18 сентября 1886 г.

Ср.: Фет, «Шарманщик» (1854): «И — старая песня! — с тоской / Мы прошлое нежно лелеем» (Полн. собр. стихотворений, 464). Мандельштамовская общесимволистская шарманка также окрашена специфически блоковскими аллюзиями. Самую характерную можно увидеть уже в первом четверостишии: «тягучие арии». «Шарманка» датирована 16 июня 1912 г. — это спустя три дня после того, как Мандельштам видел Блока на квартире Владимира Пяста (Блок, СС, VII, 150). В то время Блок работал над «Розой и крестом», а июнь 1912 г. попадает на период, когда Блок считал это произведение оперным либретто (там же, IV, 583–585). Более отчетливые точки соприкосновения с «Шарманкой» обнаруживает следующая запись в дневнике Блока: «Днем шляюсь — зной, вонь, тоска. Город провонял» (там же, VII, 150). Вспомним: «Брожу как тень»; «вод стоячих лень» (курсив мой); саму шарманку, с которой устойчиво ассоциируется тоска; ср. в «Шарманке» Городецкого: «Шарманка, шарманка, тоска и тоска!» (Гофман М. Поэты символизма. С. 355). Кроме того, шарманка играет ключевую роль в становлении «поэта» в стихотворении Блока «Зачатый в ночь, я в ночь рожден…» (1907).

Возможен здесь и биографический подтекст. Пяст отмечает, что Блок зимой и ранней весной 1912 г. был одержим «американскими горами» и катанием на санях по снеговым скатам (Пяст В. Воспоминания о Блоке // Александр Блок в воспоминаниях современников: В 2 т. М.: Худ. лит., 1980. Т. 1. С. 384–385).

Ср.: «В поэзии русского символизма повторы нашли воплощение преимущественно в круговой символике — „круга“, „качелей“, „каруселей“…» (Панова Л. Г. «Мир», «пространство», «время» в поэзии Осипа Мандельштама. С. 359). «Карусель» Юргиса Балтрушайтиса из его книги «Горная тропа», отзыв о которой был опубликован в дебютном номере «Гиперборея» (окт. 1912), соединяет вместе несколько таких образов, объединяющих сонеты Мандельштама: карусель, шарманка, механистическое круговое движение, падение: «И от песни однозвучной / Часто-часто, в час докучный, / Рыцарь валится с коня…» (Балтрушайтис Ю. Дерево в огне. Вильнюс: VAGA, 1983. С. 131).

«Высшее обвинение современной буржуазной цивилизации — обвинение в ее безмузыкальности» (Минц З. Г. Блок и русский символизм [1980] // Минц З. Г. Александр Блок и русские писатели. СПб.: Искусство-СПБ, 2000. С. 505).

Еще в словаре А. Х. Востокова (1847) это слово кончается мягким согласным: «пѣтель». Словарь церковно-славянского и русского языка. СПб.: В Тип. Имп. Акад. Наук, 1847. Т. 3. С. 586.

Об этих трех реализациях пушкинского мифа о статуе см.: Jakobson R. The Statue in Puškin’s Poetic Mythology // Jakobson R. Language in Literature. Cambridge, MA: Belknap Press, 1987. P. 321–329 [Якобсон Р. Статуя в поэтической мифологии Пушкина / Пер. с англ. Н. В. Перцова // Якобсон Р. Работы по поэтике: Переводы / Сост. и общ. ред. М. Л. Гаспарова. М.: Прогресс, 1987. С. 145–180].

Надсон С. Я. Полное собрание стихотворений. М.: Советский писатель, 1962. С. 245–246. Лекманов убежден, что Мандельштам в то время читал дневники и письма Надсона, как раз опубликованные по случаю 50‐й годовщины со дня его рождения (Лекманов О. Книга об акмеизме и другие работы. С. 474). О культе Надсона в 1880‐е гг. см. «Книжный шкап» Мандельштама в: СС, II, 59–61.

Гаспаров М. Л. Сонеты Мандельштама 1912 г.: от символизма к акмеизму. С. 150. Датировка (Гаспаров указывает 1910 г.) взята из: Мец А. Г. Осип Мандельштам и его время. С. 33. Точная дата смерти Синани неизвестна; Мец в частном письме пишет, что, как он узнал от родственника, Синани умер в мае.

Гаспаров М. Л. Сонеты Мандельштама 1912 г.: от символизма к акмеизму. С. 150.

Блок, «О драме» (1907) — в: СС, V, 186–193.

Смерть Пушкина стала играть центральную роль в творчестве и размышлениях Мандельштама. Ср. в «Пушкине и Скрябине»: «Дважды смерть художника собирала русский народ и зажигала над ним солнце. Они явили пример соборной, русской кончины, умерли полной смертью, как живут полной жизнью, их личность, умирая, расширилась до символа целого народа, и солнце-сердце умирающего остановилось навеки в зените страдания и славы. <…> Мне кажется, смерть художника не следует выключать из цепи его творческих достижений, а рассматривать как последнее заключительное звено. <…> Пушкина хоронили ночью. <…> Ночью положили солнце в гроб <…>» (II, 313). См. гл. 11, примеч. 2 на с. 259.

Ахматова назвала Блока «трагическим тенором эпохи» («И в памяти черной пошарив, найдешь…» (1960)); ср. утверждение самого Блока, записанное Ахматовой в ее кратких воспоминаниях о Блоке: «Анна Андреевна, мы не тенора» (Ахматова А. Сочинения: В 2 т. М.: Правда, 1990. Т. 1. С. 365. Т. 2. С. 136).

Блок, «Ирония» — в: СС, V, 345–349.

Быть может, уместно говорить об этом стихотворении как о талисмане, особенно если учесть мандельштамовское использование этого слова в седьмой строке. В первой половине первой строки, кажется, анаграмматически зашифрован Пушкин: «ПУсть в дУШной КомНате». И вообще это стихотворение наполнено тонкой звуковой игрой: СТКкл’АНКИ — ГИгАНТСКИе; пЕТЛИ — верТЕЛИсь; ГРУЗно — КаРУСель; наконец — изящная зеркальность в «В ТУМАнной пАМяти ВИденья ожИВУТ». О месте заклинаний, шаманизма и талисманов в поэзии Мандельштама см.: Ronen O. An Introduction to Mandel’štam’s «Slate Ode» and «1 January 1924»: Similarity and Complementarity // Slavica Hierosolymitana. 1979. № 4. P. 146–158; Freidin G. A Coat of Many Colors. P. 5ff., 180–181, 284–285. Ронен упоминает «Пусть в душной комнате…» в ряду стихотворений Мандельштама, в которых прямо использовано слово «талисман».

См. также статью С. Н. Бройтмана, содержащую каталог блоковских подтекстов (порой слишком вольно приписанных) из самых ранних стихов Мандельштама: Бройтман С. Н. Ранний О. Мандельштам и Блок. С. 282–284.

Мец А. Г. «Камень» (к творческой истории книги) // Камень-1990. С. 283–284.

См., однако, интригующую работу Пановой: Панова Л. Г. «Уворованная» Соломинка: к литературным прототипам любовной лирики Осипа Мандельштама // Вопросы литературы. 2009. № 5. С. 134–143; а также: Горелик Л. Л. «Таинственное стихотворение „Телефон“» О. Мандельштама // Известия РАН. Серия литературы и языка. 2006. Т. 65. № 2. С. 49–52. В обеих статьях мандельштамовские тексты этого переходного периода связываются с «Шагами Командора».

«Так бьемся мы в стенах старой тюрьмы, в которой билось язычество <…>. Причина недуга — наше забвение христианства. Человечество забыло то, что в христианстве уже раскрылось <…>» (Иванов Вяч. По звездам. С. 420. Курсив мой; замечено Мецем в: Мандельштам О. Скрябин и христианство / Предисл. А. Г. Меца, комм. А. Г. Меца, С. В. Василенко, Ю. Л. Фрейдина и В. А. Никитина // Русская литература. 1991. № 1. С. 77). Мандельштам возвещает об этом мифе в «Пушкине и Скрябине»: «Мы требуем хора, нам наскучил ропот мыслящего тростника… Долго, долго мы играли с музыкой, не подозревая опасности, которая в ней таится, и пока — быть может, от скуки — мы придумывали миф, чтобы украсить свое существование, музыка бросила нам миф — не выдуманный, а рожденный, пенорожденный, багрянорожденный, царского происхождения, законный наследник мифов древности — миф о забытом христианстве» (II, 317).

Панова Л. Г. «Мир», «пространство», «время» в поэзии Осипа Мандельштама. С. 359–360.

Брюсов во введении к тому переводов из Верлена так описал последние годы поэта: «Так в течение более десяти лет влачил жалкое существование величайший лирик Франции конца XIX века, то безобразно пьяный, кричащий проклятия с налитыми кровью глазами, то жалкий, больной старикашка, кропающий стихи <…>. По временам Верлена вновь охватывали его религиозные настроения, и тогда этот „двойственный человек“, проведший ночь в кабаке, шел в церковь, падал на колени, плакал, молился… А у дверей церкви поджидала его одна из его любовниц <…> или ее сутенер <…>» (Верлен П. Избранные стихотворения. С. 16).

На то, что внешнее сходство Верлена с Сократом было общим местом, указывает М. Гаспаров (см. его комментарии в: СП, 617).

Амелин Г. Г., Мордерер В. Я. Миры и столкновения Осипа Мандельштама. М.: Языки русской культуры, 2000. С. 72. О Кульбине см., например: Лившиц Б. Полутораглазый стрелец. Л.: Советский писатель, 1989. С. 359–361.

Амелин Г. Г., Мордерер В. Я. Миры и столкновения Осипа Мандельштама. С. 72–73. Авторы делают это замечание лишь мимоходом, перед тем как выдвинуть основной тезис: что «герой „Старика“ — слово, причем именно комическое слово», воплощенное в поливалентной, блуждающей морфеме «мот» и ее звуковых и семантических отголосках (там же. С. 73–74). Если этот уровень стихотворения и существует, то остается в лучшем случае второстепенным.

Блок радикально расширяет употребление глагола «цвести», который становится у него приметой женщины — адресата его поэзии или же знаком ее влияния: «Твоей лазурью процвести» (I, 103), «Новой силой расцветут уста» (I, 166), «Расцвели черты твои» (II, 288).

Шиндин С. Г. Третьи международные Мандельштамовские чтения // НЛО. 1994. № 9. С. 337. Шкуропат также связывает «гротеск» городских стихов Мандельштама раннеакмеистического периода с Петербургом символистов, особенно с блоковским «страшным миром», который становится «пародийной преисподней» (Шкуропат И. И. Гротеск в стихотворениях О. Мандельштама 1912–1913 гг.: К проблеме классического и неклассического образа мира в поэзии // Мандельштамовские дни в Воронеже: Материалы. Воронеж: Изд. Воронежского ун‐та, 1994. С. 93).

К этому образу Блок возвращается — с явно негативными коннотациями — в «Иронии» (СС8, V, 346).

Этот подтекст отмечен А. Д. Михайловым и П. М. Нерлером (см. «Комментарии» в: Мандельштам О. Сочинения. Т. 1. С. 462–463). Его смысл, однако, исследован не был.

Тынянов Ю. Архаисты и новаторы. Л.: Прибой, 1929. С. 433.

Жирмунский В. М. Поэзия Блока. С. 123–124.

См. Введение, примеч. 1 на с. 15. См. также: Бройтман С. Н. Символизм и постсимволизм (к проблеме внутренней меры русской неклассической поэзии) // Постсимволизм как явление культуры. М.: РГГУ, 1995. С. 25–26; Гаспаров М. Л. Антиномичность поэтики русского модернизма // Связь времен: Проблемы преемственности в русской литературе конца XIX — начала XX в. М.: Наследие, 1992. С. 259–260.

Это выражение, восходящее к православной теологии и сочинениям Соловьева, используется Блоком в предисловии к «Возмездию», где относится к «искусству, жизни и политике» (СС8, III, 296). История этого выражения прослежена в: Бройтман С. Н. Поэтика русской классической и неклассической лирики. С. 147–157.

Масштабный и глубоко научный грамматический анализ временных структур в их отношении к конкурирующим моделям времени в поэзии Мандельштама предпринимает Панова: Панова Л. Г. «Мир», «пространство», «время» в поэзии Осипа Мандельштама. С. 340–477. В ее анализе концептуальное свертывание времени, присущее бергсоновскому вееру, может коррелировать с циклической или спиралевидной моделью времени, а также с «синхронизацией событий». «Приметы» этих временных структур в поэзии Мандельштама включают в себя, во-первых, феномен повтора в культуре (с. 427), разрабатываемый прежде всего через выбор сюжетов, расстановку событий, организацию классических сюжетов и подтекстов (с. 440) и наложение классических сюжетов на «личные» (с. 453–455; Панова опирается здесь на исследования Гинзбург и Михаила Гаспарова); во-вторых, динамические сдвиги в грамматическом времени (например, «нарративность, открывающая стихотворение, дающая временную дистанцию и затем сменяемая изложением в настоящих временах, эту дистанцию перечеркивающим» (с. 453)), настоящее описания и настоящее обобщения, а также «узуальное» настоящее (отражающее мир наличный и должный, реальность, концептуализированную через соблюдение закономерностей (с. 426)); и, наконец, лексические маркеры вечного возвращения и синхронизации. Интересно в этом отношении уменьшение числа маркеров субъективности в «Tristia» (с. 428). Оно представляется логичным, поскольку синкретизм эпох, чтобы быть убедительным, должен восприниматься как объективная данность (действительная структура времени), а не как импрессионистический плод воображения поэта.

Первой, кто установил, что этот пассаж содержит неверное истолкование Бергсона, была, по-видимому, Харрис: Harris J. G. Mandelstamian Zlost’, Bergson, and a New Acmeist Esthetic? // Ulbandus Review. 1982. № 2. P. 116, 130. Из недавних работ о влиянии Бергсона на Мандельштама см.: Панова Л. Г. «Мир», «пространство», «время» в поэзии Осипа Мандельштама. С. 343–356, 444; Lachmann R. Cultural Memory and the Role of Literature // Контрапункт: Книга статей памяти Галины Андреевны Белой. М.: РГГУ, 2005. С. 369–370; Пак Сун Юн. Проблема бытия-небытия в раннем творчестве О. Мандельштама // Русская литература. 2007. № 3. С. 181–186.

См.: Панова Л. Г. «Мир», «пространство», «время» в поэзии Осипа Мандельштама. С. 425–426, 432–433.

Там же. С. 439.

См. гл. 6, с. 126. Так или иначе, Блок опубликовал стихотворение той осенью — в № 11 «Русской мысли».

Модернист до мозга костей Валерий Брюсов был смущен «„мотором“ Дон-Жуана» (СС8, III, 520).

См. об этом блоковском подтексте: Ронен О. Поэтика Осипа Мандельштама. С. 76–77.

Камень-1990. С. 298.

Бройтман С. Н. Веницейские строфы Мандельштама, Блока и Пушкина (к вопросу о классическом и неклассическом типе художественной целостности в поэзии) // Творчество Мандельштама и вопросы исторической поэтики / Межвуз. сб. науч. трудов. Кемерово: Кемеровский ГУ, 1990. С. 93–94.

Вне зависимости от богатства интерпретативных возможностей, открываемых выведением на поэтическую сцену Ипполита (см. особенно: Freidin G. A Coat of Many Colors) и изображением молодого левита от третьего лица («Среди священников левитом молодым…», 1917), тексты, в которых они появляются, не подразумевают обязательного отношения «нераздельности и неслиянности» между этими героями и лирическим «я». В этом смысле на стихотворение «На розвальнях, уложенных соломой…» больше других похоже по характеру стихотворение «За то, что я руки твои не сумел удержать…» (1920). О стихотворении «В Петербурге мы сойдемся снова…» см. гл. 10.

Nietzsche F. The Birth of Tragedy and The Case of Wagner / Trans. W. Kaufmann. N. Y.: Vintage Books, 1967. P. 121 [Ницше Ф. Собр. соч.: В 5 т. СПб.: Азбука; Азбука-Аттикус, 2011. Т. 1. С. 128].

Ibid. P. 109ff.

Ibid. P. 59, 67, 74.

Иванов Вяч. Вагнер и дионисово действо // Иванов Вяч. По звездам. С. 67.

Он же. Религия Диониса // Вопросы жизни. 1905. № 7. С. 140.

Там же.

Ср.: Иванов Вяч. Ницше и Дионис // Иванов Вяч. По звездам. С. 19.

Ср.: там же. С. 10–11, 14.

Иванов Вяч. Религия Диониса. 1905. № 7. С. 133–134, 142–143 и др.

Там же. С. 136, 142 и след. В этом раннем сравнительном мифолого-антропологическом исследовании в двух частях («Эллинская религия страдающего бога» и «Религия Диониса»), масштабном и влиятельном, Иванов прослеживает историю религии греческого бога. Согласно исследованию Иванова (который в этой части многое заимствует у Фрейзера из его «Золотой ветви»), культ Диониса вырос из каннибалистических и оргиастических тризн, особенно в Малой Азии, в которых ритуальная жертва брала на себя роль сначала погибшего героя, а затем умершего бога, периодически возрождающегося (Иванов Вяч. Религия Диониса // Вопросы жизни. 1905. № 6. С. 185–220). Этот хтонический культ постепенно приобретал черты греческих дионисийских мифов. В Греции новая религия быстро набирала силу, впитывая в себя множество местных культов, пока ее распространение не было наконец остановлено перемирием с религией Аполлона, в результате которого каждый из богов приобрел многие черты и атрибуты другого (Иванов Вяч. Религия Диониса // Вопросы жизни. 1905. № 7. С. 122–133). «Варварская» религия Диониса вышла из этого синтеза «просветленной» (там же. С. 124), а из дионисийско-аполлонического синтеза родилось искусство древнегреческой трагедии (там же. С. 130). Через эллинскую мысль александрийского периода центральные идеи и символы дионисийской религии подготовили почву для широкого принятия христианства в постэллинском мире (там же. С. 133–134). Другие современные Мандельштаму источники о развитии трагедии и корнях дионисийской религии см. в: Левинтон Г. А. «На каменных отрогах Пиэрии…» Мандельштама. С. 208–209.

Мандельштам Н. Вторая книга. С. 114.

Фрейдин, как и я, считает «миф о забытом христианстве» центральным для поэзии Мандельштама этого периода (Freidin G. A Coat of Many Colors. P. 77–78, 87–88; Фрейдин Г. Сидя на санях. С. 25). Но в понимании смысла этого мифа мы с ним кардинально расходимся: если Фрейдину видится поэт, берущий на себя роль пророка среди беспамятных современников, то я вижу в «Tristia» принадлежащий поэту волевой акт забвения и постепенного вспоминания. Кроме того, фрейдинский ахронологический анализ использования поэтом аналогических «масок» расходится с моим фокусом на этом мифе как на разворачивающемся сюжете. Наконец, хотя Фрейдин и употребляет термин «пролепсис» (предвосхищение) при описании отношения «Tristia» к более поздним произведениям Мандельштама, в которых его «Dichtung и Wahrheit» становятся «обоюдно прозрачными» (Freidin G. A Coat of Many Colors. P. 221), он тем не менее рассматривает творческий путь поэта так, как он отражен в «Пушкине и Скрябине» и «Tristia», — как способный «спасти общность людей, впавших в грех» (Ibid. P. 73). Я же, напротив, трактую творчество поэта как изначально и неизбежно дистанцированное — как игра — от внелитературного спасения, т. е. верю на слово самому поэту (см. ниже, с. 181–182).

О мифопоэтике «Tristia» вообще см. также, в частности: Левин Ю. И. Заметки о «крымско-эллинских» стихах О. Мандельштама // Russian Literature. 1975. № 10/11. P. 5–31; Myers D. «Hellenism» and «Barbarism» in Mandel’shtam; Hansen-Löve A. A. Mandel’shtam’s Thanatopoetics // Readings in Russian Modernism. М.: Наука, 1993. С. 121–157; Terras V. The Black Sun: Orphic Imagery in the Poetry of Osip Mandelstam; Ковалева И. Психея у Персефоны: Об истоках одного античного мотива у Мандельштама // НЛО. 2005. № 73. С. 203–211.

Ср. понимание органической природы подлинной поэтической книги у Надежды Мандельштам: Мандельштам Н. Вторая книга. С. 395. Убедительное обоснование Фрейдиным прочтения «Tristia» как книги (Freidin G. A Coat of Many Colors. P. 84–88) лежит в основе и моего прочтения.

О спорности «Tristia» (1922) и отказе поэта от этого сборника см.: Лекманов О. Книга об акмеизме и другие работы. С. 490; Он же. Жизнь Осипа Мандельштама. С. 102; Левинтон Г. А. Еще раз о литературной шутке (собрание эпиграфов) // Шиповник: Историко-филологический сборник к 60-летию Р. Д. Тименчика. М.: Водолей, 2005. С. 230. Левинтон настаивает на подспудной игривой литературной злости (направленной против Михаила Кузмина) в мандельштамовской (возможно, слишком резкой) записи для потомков: «Книжка составлена без меня против моей воли безграмотными людьми из кучи понадерганных листков». Нетрудно, впрочем, представить себе его негодование по поводу исковерканной композиции тома и ужасных искажений («Когда, соломинка, ты спишь…» — в стихотворении о бессоннице; «из блаженного, певучего притона»). Как бы то ни было, Мандельштам отвергает здесь не концепцию своей второй книги, а ее реализацию.

Freidin G. A Coat of Many Colors. P. 87. О «Второй книге» как о цельной поэтической книге см. также: Руднева Е. П. Метрико-семантическое единство «Второй книги» стихов Осипа Мандельштама // Studia metrica et poetica: Сб. статей памяти П. А. Руднева. СПб.: Академический проект, 1999. С. 131–147.

См.: Freidin G. A Coat of Many Colors. P. 87–88.

Эсхил. Семеро против Фив (стихи 778–1078 в пер. А. И. Пиотровского) // Эсхил. Трагедии в переводе Вяч. Иванова. М.: Наука, 1989. С. 225. Хор противопоставляет эту сугубо ритуальную песнь личным жалобам Антигоны и Исмены.

О влиянии Иванова на «Оду Бетховену» см.: Freidin G. A Coat of Many Colors. P. 366; Марголина С. М. Мировоззрение Осипа Мандельштама. С. 30–31; Сегал Д. Осип Мандельштам: История и поэтика. P. 331–338; Добрицын А. А. Слово-Логос в поэзии Мандельштама («белое пламя» и «сухая кровь») // Quinquagenario Alexandri Il’ušini: oblata. М.: МГУ Фил. фак., 1990. С. 39–40; см. также комментарий Меца в: ПСС, 537.

См.: Przybylski R. God’s Grateful Guest: An Essay on the Poetry of Osip Mandelstam [1980]. Ann Arbor: Ardis, 1987. P. 92–93; Гаспаров М. Л. Поэт и культура: три поэтики Осипа Мандельштама. С. 15. Это стихотворение должно рассматриваться как синхроническое предвосхищение диахронического вызова Мандельштама Иванову и Ницше в «Tristia».

Римские цифры I и II отражают публикацию в «Tristia».

Иванов Вяч. Эллинская религия страдающего бога // Новый путь. 1904. № 1. С. 127.

Тарановский соотносит это высказывание со стихотворением 1917 года «Еще далеко асфоделей…». См.: Taranovsky K. Essays on Mandel’štam. P. 157.

Lattimore R. Introduction to the Oresteia // Aeschylus. The Complete Greek Tragedies. Vol. 1: Aeschylus. Chicago: University of Chicago Press, 1959. P. 30.

Эсхил. Плакальщицы (хоэфоры) // Эсхил. Трагедии в переводе Вяч. Иванова. С. 159.

Копия статуи Афины-Минервы стояла в Адмиралтействе (Свиньин П. П. Достопамятности С.-Петербурга и его окрестностей. Кн. 5. [1828]. СПб.: Лига Плюс, 1997. С. 384).

Ср. «дифирамб» Иванова «Огненосцы» из «Cor Ardens»: «Непрочны и новы / Олимпийские троны, / Древний хаос в темнице святей…» (СС, II, 239). Однако Иванов в этом стихотворении недвусмысленно сочувствует восстанию этих хтонических сил, союзных для него с Прометеем и Дионисом, а через них — с угнетенным человечеством. Мандельштам, очевидно, придерживается более амбивалентного взгляда на тютчевский «древний хаос».

Дионисийский контекст значительно усилен перекличкой с «Еленой Спартанской» Верхарна в переводе Брюсова (первая публ.: Весы. 1908. № 8–12, отдельн. изд.: 1909): «Вакханка: Диониса мы славим. Наше тело / Пылает; мы тебя, Елена, жаждем! / Тьма нас пьянит, как черное вино. / От наших пляск ночных дрожат леса» (Верхарн Э. Елена Спартанская / Пер. В. Брюсова. М.: Скорпион, 1909. С. 81).

Ср. замечание Михаила Гаспарова о необычной насыщенности стихов зимы 1917 и лета 1918 г. отсылками к повседневной печати: Гаспаров М. Л. Поэт и культура: три поэтики Осипа Мандельштама. С. 20.

Наиболее «несвойственные» в этом смысле стихотворения — пугающее и ретроградное «Вернись в смесительное лоно…» и заклинательное «Я наравне с другими…» (оба — 1920).

Интерпретации стихотворения «На каменных отрогах Пиэрии…» см. в: Taranovsky K. Essays on Mandel’štam. P. 83–98; Мандельштам Н. Вторая книга. С. 36–37, 120; Левинтон Г. А. «На каменных отрогах Пиэрии…» Мандельштама; Przybylski R. God’s Grateful Guest. P. 166–189; Сегал Д. Осип Мандельштам: История и поэтика. P. 562–578. Несмотря на весьма обширный материал сравнительного, подтекстового и структурного плана, собранный в этих исследованиях, основополагающая семантическая структура стихотворения, связующая его образы, так и не была в них описана во всем ее богатстве и простоте.

См. об этом: Мандельштам Н. Вторая книга. С. 120.

Несмотря на утверждение Тарановского, что эта черта — синекдоха, отсылающая к музам (Taranovsky K. Essays on Mandel’štam. P. 153), первичный референт здесь — Сапфо, человеческая «десятая муза» (см.: Левинтон Г. А. «На каменных отрогах Пиэрии…» Мандельштама. С. 136; Terras V. Classical Motives in the Poetry of Mandel’štam // Slavic and East European Journal. 1966. Vol. 10. № 3. P. 261). Выражение «десятая муза» также повторяется в ивановском введении в: Алкей и Сафо. Собрание песен и лирических отрывков в переводе размерами подлинников Вячеслава Иванова со вступительным очерком его же. М.: Издание М. и С. Сабашниковых, 1914. С. 17. Поскольку «выпукло-девический лоб» также может отсылать к музам и Надежде Мандельштам, адресату стихотворения (см.: Taranovsky K. Essays on Mandel’štam. P. 153), в этом образе можно увидеть намек на три источника вдохновения для поэта.

Тон этих строк нежен, а тематика релевантна для стихотворения Мандельштама. Ср. особенно фрагмент XLV. См.: Taranovsky K. Essays on Mandel’štam. P. 86; Левинтон Г. А. «На каменных отрогах Пиэрии…» Мандельштама. С. 129.

Иванов завершает введение в свой перевод из Сапфо и Алкея словами самой Сапфо: «Вспомнит со временем / Кто-нибудь, верь, и нас» (Алкей и Сафо. Собрание песен… С. 27).

См.: Taranovsky K. Essays on Mandel’štam. P. 87–92.

Об этой парономазии см.: Hansen-Löve A. A. Mandel’shtam’s Thanatopoetics. P. 142. Утверждение Левинтона, что «черепаха-лира» — это «компрессия» буквального «черепаха», использованного в ивановском переводе фрагмента Сапфо о ее лире, и объяснительного «лира», найденного в переводе Вересаева, представляется безосновательным (Левинтон Г. А. «На каменных отрогах Пиэрии…» Мандельштама. С. 125). «Черепаха-лира» — это просто калька греческого «chelys-lyra» — полного названия древнего инструмента. О смерти как о наказании за поэтическое творчество в поэзии Мандельштама см.: Taranovsky K. Essays on Mandel’štam. P. 78, 81, 160.

«Черепаха-лира» даже напоминает лоб, если посмотреть на нее сзади. Это впечатление усиливается тем, что шейки (иногда изготовлявшиеся из рогов антилопы), соединенные перекладиной, к которой крепятся струны, напоминают вырастающие из этого лба рога.

Алкей и Сафо. Собрание песен… С. 95. Курсив мой.

Эллинские поэты в переводах В. В. Вересаева. М.: Худ. лит., 1963. С. 59.

«Отчего черепаха-лира ожидает Терпандра, а не Меркурия?» — якобы спросила Мандельштама Ирина Одоевцева, когда тот впервые прочел «На каменных отрогах Пиэрии». «Оттого что Терпандр действительно родился, жил на Лесбосе и действительно сделал лиру», — ответил Мандельштам (Одоевцева И. Избранное. М.: Согласие, 1998. С. 336). См. об этом случае: Левинтон Г. А. Гермес, Терпандр и Алеша Попович (Эпизод из отношений Гумилева и Мандельштама?) // Николай Гумилев: Исследования и материалы. Библиография. СПб.: Наука, 1994. С. 563–570.

Taranovsky K. Essays on Mandel’štam. P. 94; ср.: Terras V. Classical Motives in the Poetry of Mandel’štam. P. 261; ср. также комментарий Гаспарова в: СП, 635.

Отметим, что в «Раковине» (1911) поэт — не просто пустой сосуд; в его «раковине» нет жемчужины, но есть что-то — хотя бы «ложь», — что «полюбит» ночь.

Об образе черепа-купола и «внутреннем избытке» выпуклых фигур в поэзии Мандельштама 1930‐х гг. см.: Pollak N. Mandelstam the Reader. P. 21, 35 и др.

Слова: «простоволосая шумит трава» подразумевают скорбь или утрату (ср. «Tristia» (1918) Мандельштама; см. ниже), а «на радость осам пахнет медуница» звучит тревожно. Украинизм «криница» (ключ) локализует строфу, но в то же время обнаруживает внутреннюю связь с греческим наследием (κρηνων) (см.: Левинтон Г. А. «На каменных отрогах Пиэрии…» Мандельштама. С. 125, 135–136, 148–149). В этом смысле мое прочтение расходится с прочтениями Пшибыльского, видящего в этих строках «аркадский образ края вдохновения» (Przybylski R. God’s Grateful Guest. P. 186), и Тарановского, не видящего «совершенно никакой причины отрывать эти две строки от двух центральных строф» (Taranovsky K. Essays on Mandel’štam. P. 96). Напротив, я вижу в этих первых строках заключительной строфы резкий перелом, возвращающий нас в поэтическое настоящее и интонационно подготавливающий наполненный светлой тоской призыв в последних строках.

Отметим, что хотя осы у Мандельштама часто кодируются позитивно, но вообще его образы подвержены постоянной ресемантизации в контексте каждого отдельного произведения. Бухштаб, например, противопоставляет Мандельштама и Блока на основании характерной для словаря Блока тенденции к накоплению устойчивых и кумулятивных значений, обусловленных предыдущими контекстами (Бухштаб Б. Поэзия Мандельштама. С. 137–138, 146). В нашем стихотворении древние поэты сравниваются с пчелами. Эти «пчелы» и метафорический мед их стихов уступают место реальным осам и медунице, принадлежащим к настоящему.

Нет никакого разногласия между исследователями по поводу того неподдельного чувства, которое могло побудить в Мандельштаме подобный идиллический порыв в эти кровавые времена. См.: Przybylski R. God’s Grateful Guest. P. 189; Taranovsky K. Essays on Mandel’štam. P. 98; Сегал Д. Осип Мандельштам: История и поэтика. P. 567.

Schiller F. Werke. Nationalausgabe. Weimar: Hermann Böhlaus Nachfolger, 1983. Bd. 1. S. 123 [Шиллер Ф. Элизиум / Пер. с нем. Г. Данилевского // Шиллер Ф. Собрание сочинений Шиллера в переводе русских писателей / Под ред. С. А. Венгерова. СПб.: Акц. общ. Брокгауз-Эфрон, 1901. Т. 1. C. 23].

Благодарю анонимного рецензента из «Ohio State University Press», указавшего на этот подтекст, а также мою коллегу Беттину Котран за переводы и консультацию по поводу культурного контекста стихотворения Шиллера.

Schiller F. Werke. Bd. 2. II. S. 366 [Шиллер Ф. Боги Греции / Пер. с нем. А. Фета // Шиллер Ф. Собрание сочинений Шиллера в переводе русских писателей. С. 33. В квадратных скобках дан буквальный перевод тех мест, где перевод Фета слишком сильно, с точки зрения наших потребностей, расходится с оригиналом]. Одновременно Мандельштам отсылает к идиллии из третьей элегии первой книги древнеримского поэта Тибулла в «вольном переводе» Батюшкова (1814?). «Зачем мы не живем в златые времена?» — спрашивал Тибулл (и с ним Батюшков) в давнюю, но не менее реальную (и не менее кровавую) эпоху (Батюшков К. Н. Опыты в стихах и прозе. М.: Наука, 1978. С. 207).

Schiller F. Werke. Bd. 2. I. S. 367 [Шиллер Ф. Боги Греции. С. 33].

Сайто Т. Поэтика изгнания в сборниках О. Мандельштама «Камень» и «Tristia» // Acta Slavica Iaponica. 2004. № 21. С. 48. «Tristia» также выразительно «накладывается» на разлуку и воссоединение Тибулла с Делией в упомянутой выше элегии (Бухштаб Б. Поэзия Мандельштама. С. 143–144; Сайто Т. Поэтика изгнания… P. 66). Соперничающий набор ассоциаций для распущенных волос — с сексуальностью, как в конце элегии Тибулла, — в заключительной строфе стихотворения «На каменных отрогах Пиэрии…» не задействуется. Отметим, что и глагол «шумит», и прилагательное «простоволосый» гораздо ближе к словоупотреблению самого Мандельштама в начале «Tristia», чем к концовке элегии.

Schiller F. Werke. Bd. 2. I. S. 366 [Шиллер Ф. Боги Греции. С. 33].

Благодарю анонимного рецензента, указавшего на эту глубокую связь надломленного хлеба с забытым христианством. Ср. следующее описание символизирующей евхаристию сцены из росписей раннехристианских катакомб Святого Каллиста: «Обе части композиции, правая и левая, скоординированы по смыслу через включение в одну и другую стоящего на переднем плане агнца и его метафоры — надломленного хлеба, напоминающего о литургическом хлебе» (Воробьева Т. Ю. Тема трапезы в живописи раннехристианских катакомб. Семантика. Историко-культурный контекст / Автореф. … канд. иск. М.: МГУ, 2009. С. 21).

См. комментарий Михаила Гаспарова в: СП, 635; Brown A. A New Companion to Greek Tragedy. L.: Croom Helm, 1983. P. 120. Здесь Мандельштам вновь тонко — и парадоксально — вписывает в стихотворение смерть. Контраст между христианскими и языческими обрядами особенно усиливается в фетовском переводе шестой строфы стихотворения Шиллера: «Строгий чин с печальным воздержаньем / Были чужды жертвенному дню» («Вечерние огни», 104). Слово «чин» намекает на церковный обряд, такой, например, как чин Причащения.

Аллюзия на «Богов Греции» Шиллера с их образом ухода старых богов, возможно, также втягивает в ассоциативный ряд сборника созвучный миф Плутарха о смерти Пана — покровителя идиллий — в период правления Тиберия. Для христианских авторов этот миф знаменовал собой смерть старых богов в момент рождения христианства.

См. гл. 9, примеч. 3 на с. 217.

Ронен отмечает, что четыре «летейских» стихотворения в «Tristia»: «Еще далеко асфоделей…», «Когда Психея-жизнь спускается к теням…» (1920), «Я слово позабыл…» и «Я в хоровод теней, топтавших нежный луг…» (1920) — «посредством, в частности, монтажа множества классических и современных мотивов [образуют] крайне сложный, эмоционально и семантически нагруженный квазимифологический сюжет, в котором реальность, душа, поэтическое слово и имя выступали как протагонисты в четырех взаимосвязанных текстах <…>, описывающих акт припоминания в терминах орфической или элевсинской катавасии [т. е. спуска в подземный мир. — С. Г.]» (Ronen O. The Dry River and the Black Ice: Anamnesis and Amnesia in Mandel’štam’s Poem «Ja slovo pozabyl, čto ja xotel skazat’» // Slavica Hierosolymitana. 1977. № 1. P. 177).

Блок, CC8, V, 8. Мандельштам (под влиянием Иванова) утверждает: «Эллинство, оплодотворенное смертью, и есть христианство» (II, 318).

Есть все основания задаться вопросом: каким же образом в «Tristia» проявляется миф о забытом христианстве и при этом содержатся христианские стихи? Стихотворение «Вот дароносица, как солнце золотое…» (1915) было одним из последних «трансплантатов» периода «Камня», ни один из которых не вошел в позднейшие издания «Tristia»/«Второй книги». Именно эта евхаристия и должна быть забыта для зачина сборника. Стихотворение «В хрустальном омуте какая крутизна…», хотя и праздничное по настроению, настолько же связано с христианской музыкой Палестрины, насколько и с христианством per se, а стихотворение «В разноголосице девического хора…» (1916) в еще большей степени связано с соборами как с материалом для разговора об архитектуре, искусстве и симбиозе русской и итальянской культур. «Среди священников, левитом молодым…» (1917), очевидно, представляет собой стихотворение об обращенном вспять времени и забытом христианстве. Выражение «уж над Евфратом ночь» — во время утренней стражи — подразумевает, с точки зрения Иерусалима, не столько ознаменование затмения (Надежда Мандельштам), сколько противоестественное движение времени вспять. Кроме того, такая Суббота, что названа старцами, не может быть Христом, понимать ли этих старцев как наделенных памятью иудейских евреев или же как пораженных потерей памяти русских христиан, и в любом случае их «тяжелый семисвещник» может восприниматься лишь как вполне иконическая отсылка к иудаизму (ср.: Мандельштам, СС, II, 65). Мусатов в своем прочтении (Мусатов В. Лирика Осипа Мандельштама. С. 160–165) отмечает аспекты этого ретроградного времени, но настойчиво отождествляет Субботу с Христом. О стихотворении «О, этот воздух, смутой пьяный…» (1916) см. ниже.

См.: Жив Бог: семейный катехизис, составлен группой православных христиан / Пер. с фр. прот. Г. Сидоренко под ред. прот. К. Фотиева. L.: Publications Interchange Ltd., 1988. С. 328.

См., например, ивановское «Вызывание Вакха», а также его «Суд огня», пересказывающий то, что для Иванова является, вполне возможно, главнейшим дионисийским мифом, — миф об Эврипиле (Стихотворения, I, 319, 232–235).

Иванов Вяч. По звездам. С. 7, 10; Зелинский Ф. Ф. Древне-греческая религия. Пг.: Огни, 1918. С. 35.

Иванов, СС, III, 188. Это (последнее для Александра Скрябина) синтетическое и синэстетическое сочинение, к которому он успел написать лишь поэтическую часть и несколько музыкальных набросков «Предварительного действа», прежде чем его постигла внезапная смерть в 1915 г., должно было по завершении стать в буквальном смысле преобразующим.

Ср.: «Дионис, „зажигатель порывов“ <…>. Дионис в России опасен: ему легко явиться у нас гибельною силою, неистовством только разрушительным» (Иванов Вяч. Спорады // Иванов Вяч. По звездам. С. 356, 360).

Мандельштам предпочел затушевать символизм процитированных здесь вступительных строк. Этот вариант «Исакия…» из «Tristia» является, по-видимому, ранним, поскольку первые пять строк, измененные в журнальной публикации 1922 г., вычеркнуты в экземпляре «Tristia», переданном Государственному литературному музею. Рядом с этими строками Мандельштам написал: «искажено». Однако почти невозможно представить, что эти пять строк, функционально схожие, но более слабые по сравнению с журнальным вариантом, были сочинены Кузминым или кем-то еще из редакторов.

На евхаристию тонко намекает и форма стихотворения с его «семантической» анафорой в ключевой, центральной строфе:

«Анафора» — центральная часть православной литургии, включающая в себя молитвы благодарения, от которых и произошло слово «евхаристия» и во время которых священник держит над головой Дары (см.: Жив Бог. С. 319 и след.).

Вариант «Tristia» в: ПСС, 512, 415.

См.: Тоддес Е. Поэтическая идеология // Литературное обозрение. 1991. № 3. С. 38; Мандельштам, ПСС, 652. См. также гл. 11, с. 258–259.

Жив Бог. С. 309–310.

См.: Przybylski R. God’s Grateful Guest. P. 94. В рукописи, хранящейся в РГАЛИ (фотокопия. ГЛМ. Ф. 352-к), Мандельштам вписал и затем вычеркнул заглавие к строфе, в которой он прямо обращается к Бетховену как к Дионису: «Князь винограда!»

Дионисийская окраска высказываний о Скрябине, анализ музыки (фригийский лад, Бетховен), требование хора, упоминание ночного солнца (параллельно с солнцем-сердцем), разговор о припоминании (опять-таки возникающий рядом с именем Диониса) — все это прямо указывает на Иванова. О роли Иванова в «Пушкине и Скрябине» см.: Freidin G. A Coat of Many Colors. P. 70–73, 310; введение Меца и примечания Меца и др. в: Мандельштам О. Скрябин и христианство. С. 68, 76–77; Лекманов О. Книга об акмеизме и другие работы. С. 125–126; Мусатов В. Лирика Осипа Мандельштама. С. 137–141; Terras V. The Black Sun: Orphic Imagery in the Poetry of Osip Mandelstam. P. 52.

Согласно Надежде Мандельштам, поэт сказал об этом сохранившемся лишь частично эссе: «Это самое главное из написанного [мною]… потеряно… мне не везет…» (Мандельштам Н. Воспоминания. С. 183). Сама Надежда Мандельштам называет эту статью «настоящим спутником „Тристий“, начиная с Федры и кончая стихами о закромах, где сохранилось „зерно глубокой, полной веры“» (Мандельштам Н. Вторая книга. С. 114).

Этот отрывок очевидным образом находится в противоречии со следующим утверждением Фрейдина по поводу смерти христианского художника в эссе Мандельштама: «Важнее, что такая смерть, подражающая страстям Христовым, обладала силой самопожертвования невинного, т. е. силой „внеличностного“ искупления» (Freidin G. A Coat of Many Colors. P. 73).

См.: Geertz C. Deep Play: Notes on the Balinese Cockfight // Daedalus. 1972. № 101. P. 1–38. [Гирц К. Глубокая игра: заметки о петушиных боях у балийцев / Пер. с англ. Е. М. Лазаревой под ред. А. В. Матешук // Гирц К. Интерпретация культур. М.: РОССПЭН, 2004. С. 494.] Для Гирца эти уровни значения включают в себя маскулинность и суррогатное «я», животность, а также социальные иерархии и соперничество. Ср. мандельштамовское описание поэзии как «чудовищно-уплотненной реальности» в «Утре акмеизма» (II, 320).

Стоит заметить, что в «Tristia», книге, насквозь пронизанной образами смерти и подземного царства и написанной во время мировой войны, революций и Гражданской войны, не упоминается ни об одной конкретной смерти современника. После ухода Блока и Гумилева смерть приобретает в стихах Мандельштама качественно иную непосредственность.

«Cor Ardens» Иванова — обширный вступительный раздел одноименного двухтомного сборника, — как и «Tristia», идет путем, грубо говоря, от дионисийского к христианскому. Хотя дионисийская образность и христианская образность в нем сильно перемешаны (иногда сливаются внутри одного стихотворения, иногда рассеиваются по разным), однако первое стихотворение «книги» — дионисийская «Менада» (о которой Мандельштам отзывается положительно (II, 343)), а последнее изображает мировую евхаристию: «Гляди: в краях глубокого потира / Закатных зорь смесился желтый мед / И тусклый мак, что в пажитях эфира расцвел луной. / И благость темных вод / Творит вино божественных свобод / Причастием на повечерьи мира…» (Иванов, СС, II, 281–282). Таков, в целом, и путь самого Иванова как религиозного мыслителя.

Ср.: «Ощущение прошлого, как будущего, роднит его [Иванова] с Хлебниковым» (II, 343). Сравнение анализа того и другого поэта в этом эссе Мандельштама («Буря и натиск») показывает, насколько глубокое родство он в них видит.

«Есть ценностей незыблемая скала…» (1914).

Наиболее масштабный анализ театральных мотивов у Мандельштама можно найти в: Сегал Д. М. Фрагмент семантической поэтики О. Э. Мандельштама // Russian Literature. 1975. № 10/11. P. 59–146. См. также, в частности: Broyde S. Osip Mandel’štam and His Age: A Commentary on the Themes of War and Revolution in the Poetry, 1913–1923. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1975. P. 76–102; «Оперный театр» в: Мандельштам, СС, III, 401–404; Malmstad J. A Note on Mandel’štam’s «V Peterburge my sojdemsja snova» // Russian Literature. 1977. Vol. 5. № 2. P. 193–199; Myers D. «Hellenism» and «Barbarism» in Mandel’shtam // Symbolism and After: Essays on Russian Poetry in Honour of Georgette Donchin. L.: Bristol Classical, 1992. P. 89ff.

Мейерхольд В. О театре. СПб.: Просвещение, <1912?>. С. 145.

В общем и целом аналитические работы об Александре Блоке и театре распадаются на три категории. Это, во-первых, работы о пьесах, статьях и театральных постановках Блока и их роли в развитии русского театра (например: Westphalen T. C. Lyric Incarnate: The Dramas of Aleksandr Blok. Amsterdam: Harwood Academic Publishers, 1998; Борисова Л. М. На изломах традиции: Драматургия русского символизма и символистская теория жизнетворчества. Симферополь: Таврический национальный университет, 2000), во-вторых, биографические работы об отношениях Блока с театром и отражениях этих отношений в его стихах, а в-третьих, работы о профессиональной причастности Блока к пореволюционному русскому театру. Разборы театральных стихов иногда включаются в работы о Блоке и театре (например: Волков Н. В. Александр Блок и театр. М.: , 1926), и взаимосвязанность блоковских стихотворений и драм является широко признанной (ср.: Родина Т. М. А. Блок и русский театр начала XX века. М.: Наука, 1972. С. 14). Особенно чувствителен к «театральности» блоковской лирики Громов: Громов П. А. Блок, его предшественники и современники. С. 111–112. Есть и замечательные работы о пространственности в поэзии Блока в целом: Bowlt J. Here and There: The Question of Space in Blok’s Poetry // Aleksandr Blok Centennial Conference. Columbus, OH: Slavica, 1984. P. 61–71; Минц З. Г. Структура «художественного пространства» в лирике Ал. Блока [1970] // Минц З. Г. Поэтика Александра Блока. СПб.: Искусство-СПБ, 1999. С. 444–531. Однако, насколько мне известно, до сих пор не было серьезной работы о влиянии блоковского театрального чутья на структурирование пространства в его театральных стихах.

Лотман Ю. М. Театр и театральность в строе культуры начала XIX в. // Лотман Ю. М. Об искусстве. СПб.: Искусство-СПБ, 1998. С. 618.

О символистском жизнетворчестве и его романтических параллелях и истоках (по отношению к Иванову и Новалису) см.: Wachtel M. Russian Symbolism and Literary Tradition. P. 143–156. О феномене жизнетворчества у символистов в более широком контексте см., например: Ходасевич В. Некрополь. С. 19–29; Creating Life: The Aesthetic Utopia of Russian Modernism; Бройтман С. Н. Творчество жизни («жизнестроение») // Бройтман С. Н. Поэтика русской классической и неклассической лирики. М.: РГГУ, 2008. С. 194–201.

Белый А. Арабески. С. 344.

См.: Bakhtin M. Rabelais and His World / Trans. H. Iswolsky. Bloomington: Indiana University Press, 1984. P. 7 [Бахтин М. М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. 2-е изд. М.: Худ. лит., 1990. С. 12]. У Бахтина речь идет о карнавале, но он описывает его именно в этих терминах.

Ср. у Вяч. Иванова: «Дионис приемлет и вместе отрицает всякий предикат; в его понятии а не-а <…>» (Иванов Вяч. По звездам. С. 8). Как отметил Олег Лекманов (Лекманов О. Книга об акмеизме и другие работы. С. 121), Мандельштам ударяет по этому постулату, заявляя: «A = A: какая прекрасная поэтическая тема» («Утро акмеизма», II, 324).

«Чрез святилища Греции ведет путь к той Мистерии, которая стекшиеся на зрелище толпы претворит в истинных причастников Действа, в живое Дионисово тело» (Иванов Вяч. По звездам. С. 67).

О «гомологии» этих двух художественных систем см.: Ханзен-Лёве А. Русский символизм. Система поэтических мотивов. Ранний символизм. С. 15.

В своих размышлениях о природе театра и рампы я во многом опираюсь на статьи Лотмана: Лотман Ю. М. Семиотика сцены // Лотман Ю. М. Об искусстве. СПб.: Искусство-СПБ, 1998. С. 583–603; Он же. Театр и театральность в строе культуры начала XIX века.

Коммиссаржеская писала свою фамилию и, соответственно, название своего театра с двумя «м». Практика Блока отражает эту норму. В «Шуме времени» Мандельштама (опуб. 1925) уже встречается другая, советская норма с одним «м». Мы в цитатах и заглавиях следуем написанию данного автора, а в тексте отдаем предпочтение правописанию самой Коммиссаржевской.

«Театр для себя» — лозунг Николая Евреинова и название теоретической работы (1915–1917), в которой он призвал к «созданию театра в повседневной жизни». См.: Clark K. Petersburg, Crucible of Cultural Revolution. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1995. P. 105–106.

Гинзбург Л. О лирике. С. 283. Курсив мой.

Цит. по: Pyman A. The Life of Aleksandr Blok. 2 vols. Oxford: Oxford University Press, 1979–1980. Vol. I. P. 273. В. И. Веригина, подруга Волоховой и (как и она) актриса театра Коммиссаржевской, задним числом описывала это поэтизированное существование именно как маскарад: «Наша жизнь того периода также проходила в некоем нереальном плане — в игре. <…> мы не догадывались, что чары поэзии Блока почти лишили всех нас своей реальной сущности, превратив в северных баутт <…>» (Веригина В. И. Воспоминания об Александре Блоке // Александр Блок в воспоминаниях современников: В 2 т. М.: Худ. лит., 1980. Т. 1. С. 437–438). В воспоминаниях Веригиной встречаются интересные наблюдения о психологии маскарада: от неловкого поначалу фамильярного обращения на «ты» на первом бале-маскараде до того, как постепенно выстраивались атмосфера и настроение «Снежной маски», прежде чем воплотиться в жизнь (там же. С. 428, 424).

Театр как рамка выступает на первый план только в начальных стихотворениях «Фаины», которые я буду обсуждать ниже, хотя схожая динамика обнаруживается и в других стихах (см. ниже примеч. 1 на с. 193). Поскольку цикл обрел форму лишь в 1916 г. (его стихи входили в другие объединения в «Земле в снегу» (1908) и «Собрании стихотворений» (1911–1912)), меня интересует не столько его структура или развитие героини, как оно реализовано в некоторых более поздних стихах, сколько сами театральные стихи, представляющие собой относящуюся к тому же самому времени альтернативу маскарадной эстетике «Снежной маски». Как показывает датировка стихотворений, было бы ошибкой усматривать в творчестве Блока линейную эволюцию от символистского маскарада к постсимволистскому театру, несмотря на впечатление, явно создаваемое самим Блоком при помощи итоговой циклизации стихотворений во втором томе: от маскарада «Снежной маски» к театральным стихам и прозаическому заключению «Фаины», а затем и к «реализму» и белым стихам «Вольных мыслей» (1907). О выстраивании Блоком его поэтического пути посредством окончательного оформления этих циклов см.: Максимов Д. Е. Поэзия и проза Ал. Блока. С. 92–94; Минц З. Г. Лирика Александра Блока. С. 152, 167–168; Sloane D. A. Alexander Blok and the Dynamics of the Lyric Cycle. P. 251–252.

Блок, СС8, VI, 273.

Боулт отмечает в поэзии Блока отсутствие среднего плана, который соединял бы передний план (конвенционально рассматриваемую пространственность) и задний план, «пространство вне пространства», в восприятии которого «перспектива, пропорция, рацио, светотень получают неортодоксальные, „нереальные“ значения» (Bowlt J. Here and There: The Question of Space in Blok’s Poetry. P. 63). Я бы сказал, что рампа в театральных стихах служит в пространственном плане заменой среднего плана, не только разделяя, но и соединяя — самобытно и в соответствии с законами театра, как их понимал Блок, — передний и задний планы, «здесь» и «там».

Ср. письмо Блока к Федору Сологубу и Анастасии Чеботаревской от 22 января 1909 г.: «Если будете настаивать, значит Вы любите не меня, а мою тяжелую и неповоротливую маску, которая мне всегда доставляет мучение» (СС8, VIII, 271).

Заметим, что на открытом пространстве солнце садится за горизонт, освещая мир, как рампа, снизу.

Вуаль как маска являет в себе смещенную динамику видимого и действительного. Глаза маски могут давать выход реальному (ср. глаза на иконе), создавая игру между сознательно разыгрываемым и реальностью, которая, будучи лишена социальной определенности и социальных условностей, является в известном смысле большей реальностью, чем та, которой можно достичь, не скрывая лица. Вуаль — архиблоковская маска: она дает неполное и изменчивое (или мерцающее) ви́дение реальности, ею скрываемой.

Та же базовая структура (недосягаемая героиня / ясно очерченная граница / ощущение героем «дуновения» ее сущности) повторяется и в «нетеатральных» стихотворениях «Фаины». В «Снежной деве» (1907) в качестве границы выступает кольчуга, а снега, атрибут героини, «врываются» в «дух» героя. В «Иноке» (1907) границу образуют река и монастырская ограда, а «цветистый хмель» героини «захлестывает» героя (II, 320–321).

Интуитивно кажется, что стихотворение «Я в дольний мир вошла…» несет на себе чрезмерную семантическую нагрузку в цикле. Интересно, что в момент своего появления (перед основной частью «Снежной маски») оно «обратило на себя исключительное внимание потому, что оно явилось разрешением смятенного состояния души, в котором находился Блок <…>» (Веригина В. И. Воспоминания об Александре Блоке. С. 415). Заметим, однако, что, когда пишется это стихотворение, Фаине еще только предстоит воплотиться в социально конкретной форме, разработанной в пьесе или более поздних стихах цикла, чего пока нет даже в плане.

Вертикальная иерархия пространства также подсказывается «космичностью» Героини («Я — звезда <…>, Ты горишь, мой узкий пояс — / Млечная стезя!»).

Балет Александра Бенуа и Игоря Стравинского «Петрушка» — выдающийся современный пример использования топоса трагического героя как куклы. Более того, в статье Блока «О современном состоянии русского символизма» (1910) поэт изображает себя — в своей поэтической «антитезе» — как демиургического директора кукольного театра, который тоже играет роль на сцене. «Пристальное прочтение» этой статьи см. в: Masing-Delic I. The Symbolist Crisis Revisited: Blok’s View // Issues in Russian Literature Before 1917: Selected Papers of the Third World Congress for Soviet and East European Studies. Columbus, OH: Slavica, 1989. P. 216–222); см. также анализ ее в контексте оккультных течений того времени: Богомолов Н. А. Русская литература начала XX века и оккультизм: Исследования и материалы. М.: НЛО, 1999. С. 186–202.

Ср. использование этого топоса в «Евгении Онегине» (Пушкин, ПСС10, V, 18).

Можно, правда, представить себе героя на сцене, глядящего вверх на ложу героини, хотя это и требует большей фантазии, учитывая переход от «Я был смущенный и веселый» и темноту «театра», которая, казалось бы, означает, что представление на сцене пока не началось. Но еще важнее, что в этом стихотворении нижний уровень театра представляет собой одно единое пространство. Совершенно неважно, оказывается ли герой на сцене или в партере, поскольку в метафизическом плане он находится на сцене, даже находясь среди публики, а представление началось в тот момент, когда глаза героини (выполняющие функцию рампы) осветили дольний мир.

Гинзбург Л. О лирике. С. 290.

Эткинд Е. «Кармен»: Лирическая поэма как антироман // Эткинд Е. Там, внутри: О русской поэзии XX века: Очерки. СПб.: Максима, 1997. С. 65.

Минц З. Г. Структура «художественного пространства» в лирике А. Блока [1970] // Минц З. Г. Поэтика Александра Блока. СПб.: Искусство-СПБ, 1999. С. 526–527.

Эткинд Е. «Кармен»: Лирическая поэма как антироман. С. 67.

Там же. С. 68.

Блок А. Записные книжки: 1901–1920. С. 211–212.

Блок А. Записные книжки: 1901–1920. С. 211.

Возможность «односторонней», эротически заряженной встречи с героиней усиливается на фоне знаменитой блоковской «Незнакомки» (1906).

Минц З. Г. Структура «художественного пространства» в лирике Ал. Блока. С. 526–530.

Двуединство — как основополагающее свойство богочеловечества — играло центральную роль в теологии Владимира Соловьева. «Дельмас», единосущная жизни и искусству, а значит, открывающая лирическому герою доступ к внутреннему или «иному» миру музыки, демонстрирует полусекуляризированное двуединство.

Эти строки — часть повторяющихся в цикле аллюзий к двум стихотворениям Пушкина, связанным с памятью Амалии Ризнич: «Под небом голубым страны своей родной…» (1826) и «Для берегов отчизны дальней…» (1830).

О месте музыки в мировоззрении Блока и ее отношении к «Мировой Душе» см.: Максимов Д. Е. Поэзия и проза Ал. Блока. С. 361–364. Минц называет музыкальность «главным критерием ценности явлений» в третьей книге (Минц З. Г. Блок и русский символизм. С. 505). Примечательно, что музыка фигурирует в блоковском видении рампы в стихотворении «Я был смущенный и веселый…»: «И музыка преобразила / И обожгла твое лицо».

Ср.: «до ужаса знакома». Минц интерпретирует это воспоминание в ином, но по сути комплементарном ключе — сквозь призму блоковской «первой любви» (Минц З. Г. Лирика Александра Блока. С. 326), которая также направлена за пределы этого мира и за пределы его опыта.

В этом отношении интересно развитие шестого четверостишия в рукописи. Первый вариант (записанный карандашом) кончается словами: «И не блеснет мне ряд жемчужный». (Строфа остается неоконченной, без четвертой строки.) Возможно, под влиянием стихотворения «Бушует снежная весна…» (1914), где лирический герой переносится в действие повести под впечатлением схожего блеска зубов Кармен (на страницах повести Мериме), Блок изначально отождествляет своего героя с Хосе из оперы. Однако это находится в явном противоречии со строкой выше: «А там, под круглой лампой, там». Во втором варианте (чернильной правке) читаем: «И не блеснет уж ряд жемчужный / Зубов страдальцу моему». Хотя и не сливаясь уже с Хосе, лирический герой все еще выражает собой «онегинскую» близость к герою на сцене. Лишь в финальном варианте (где «страдальцу моему» вычеркнуто — тоже чернилами — и вписано: «несчастному тому…») Блок окончательно отграничивает себя от исполнителя на сцене, заново утверждая обсуждаемую здесь динамику контраста между сценой и залом, истинным и ложным театром (Блок, черновик-автограф «Сердитый взор бесцветных глаз…» в: ИРЛИ РАН. Ф. 654. Оп. 1. № 72).

Или в той мере, в какой герой сам является артистом: «Я сам такой, Кармен» (III, 272).

Гумилев, СС, IV, 169.

Первым влияние «Образов Италии» на это стихотворение отметил Ронен: Ronen O. An Approach to Mandel’štam. P. 353. Муратов описывает разгульную жизнь в Венеции XVIII в. в контексте ее репрезентации в работах Пьетро Лонги всего через несколько страниц после обсуждения Тинторетто и полностраничной репродукции «Купающейся Сусанны», подписанной: «Сусанна и старцы» (Муратов П. Образы Италии. 2-е изд. Т. 2. М.: Научное слово, 1912). См. также: Панова Л. Г. «Мир», «пространство», «время» в поэзии Осипа Мандельштама. С. 447–449.

Понятие «амбивалентная антитеза» широко применяется по отношению к «Веницейской жизни…» в обстоятельном структуралистском прочтении Сегала (Сегал Д. М. Фрагмент семантической поэтики О. Э. Мандельштама. P. 61–86 и др.; см. также: Он же. Осип Мандельштам: История и поэтика. С. 607–608 и след.). Марголина пишет, что «„лирическим героем“ этого стихотворения <…> является антиномия» (Марголина С. М. Мировоззрение Осипа Мандельштама. С. 84–85). См. также: Freidin G. A Coat of Many Colors. P. 150 (о частичном разрешении противоборствующих начал); Гаспаров М. Л., Ронен О. О «Веницейской жизни…» О. Мандельштама: Опыт комментария // Звезда. 2002. № 2. С. 197.

Crone A. L. Blok’s «Venecija» and «Molnii iskusstva» as Inspiration to Mandel’štam. P. 80. Стихотворение «Веницейской жизни…» много исследовалось в связи с «венецианским» циклом Блока. См.: Иваск Ю. Венеция Мандельштама и Блока // Новый журнал. 1976. № 122. С. 113–126; Ronen O. An Approach to Mandel’štam. P. 353; Crone A. L. Blok’s «Venecija» and «Molnii iskusstva» as Inspiration to Mandel’štam; Бройтман С. Н. Веницейские строфы Мандельштама, Блока и Пушкина.

Matich O. Erotic Utopia. P. 152 [Матич О. Эротическая утопия. С. 159].

Блок, СС8, III, 302.

Matich O. Erotic Utopia. P. 302–303 [Матич О. Эротическая утопия. С. 351–352]; Сегал Д. Осип Мандельштам: История и поэтика. С. 625.

См.: Сегал Д. М. Фрагмент семантической поэтики О. Э. Мандельштама. P. 72.

«Вече» отсылает к народным собраниям в городах домосковской Руси. О необычном употреблении слова см.: Иваск Ю. Венеция Мандельштама и Блока. С. 114.

Марголина и Сегал приписывают голос, произносящий эти строки, «поэту» (Марголина С. М. Мировоззрение Осипа Мандельштама. С. 86; Сегал Д. М. Фрагмент семантической поэтики О. Э. Мандельштама. P. 81–82). Действительно, слова «Адриатика зеленая, прости!» — можно понять как игру самого говорящего в «венецианскую смерть». Однако строки «Что же ты молчишь, скажи, венецианка, / Как от этой смерти праздничной уйти?» отнюдь не указывают на то, что прощание с Адриатикой не может быть произнесено венецианкой, которая, вероятнее всего, в этот момент мертва или притворяется мертвой.

Подтекст указан в: Crone A. L. Blok’s «Venecija» and «Molnii iskusstva» as Inspiration to Mandel’štam. P. 79–80.

Сам Блок считал мелодраму желательной, народной стихией, которая может влить свежую кровь в истощенный русский театр (см. «О театре» (1908) в: СС8, V, 272–273).

Полный текст восстановлен по: Мандельштам О. Сочинения. Т. 1. С. 488. Редакторы Михайлов и Нерлер указывают, что получили полный текст от Гришунина.

Сегал Д. Осип Мандельштам: История и поэтика. С. 615. Ср. также: Freidin G. A Coat of Many Colors. P. 341.

Отметим тон, с каким Надежда Мандельштам сообщает: «Один [из всех символистов] Блок чуть-чуть поколебался, но все же записал в дневнике про жида и артиста» (Мандельштам Н. Вторая книга. С. 344. Курсив мой).

Taranovsky K. Essays on Mandel’štam. P. 1.

Связь образов этого стихотворения с венецианским искусством, почти наверняка осознававшаяся Блоком, судя по его дневниковой записи, и отмеченная уже Иваском (Иваск Ю. Венеция Мандельштама и Блока. С. 116), привлекала внимание многих исследователей.

Об ассоциативных заменах параномазических обыгрываний Венеции в этом стихотворении: Веспер — Венера, склянка — venena (лат. яды — из блоковских «Плясок смерти» (1912)), кольцо Сатурна — свинец (его элемент) и т. д. см.: Freidin G. A Coat of Many Colors. P. 150–151; Гаспаров М. Л., Ронен О. О «Веницейской жизни…» О. Мандельштама. С. 197, 200–201. В иконической композиции вступления прячется, возможно, еще одна Венера.

См., например: Hadeln D. B. von. Veronese’s Venus at Her Toilet // The Burlington Magazine for Connoisseurs. 1929. № 54/312. P. 115; Goodman-Soellner E. Poetic Interpretations of the «Lady at Her Toilette» Theme in Sixteenth-Century Painting // The Sixteenth Century Journal. 1983. Vol. 14. № 4. P. 426–442; Santore C. The Tools of Venus // Renaissance Studies. 1997. Vol. 11. № 3. P. 179–207. Любопытно, что в последних двух статьях традиция «дамы за туалетом» интерпретируется как, с одной стороны, визуальный аналог петрарковской любовной лирики, а с другой — как визуальные репрезентации венецианских куртизанок. Наше прочтение только подкрепляет традиционный поэтический топос Венеции как царицы моря, глядящей в зеркало своих каналов. См. указание на подтексты из Каролины Павловой и Аполлона Григорьева в: Полякова С. В. «Олейников и об Олейникове» и другие работы по русской литературе. СПб.: Инапресс, 1997. С. 74; Гаспаров М. Л., Ронен О. О «Веницейской жизни…» О. Мандельштама. С. 199–200.

Ср. примечание Блока к публикации в 1912 г. «Девушки из Spoleto» (1909): «Художники Возрождения любили изображать себя на своих картинах в качестве свидетелей или участников. Одни — сладострастно подсматривают из‐за занавески, как старцы за купающейся Сусанной <…>» (III, 339).

Влияние картины Тинторетто отмечено в: Иваск Ю. Венеция Мандельштама и Блока. С. 116; Ronen O. An Approach to Mandel’štam. P. 353; Crone A. L. Blok’s «Venecija» and «Molnii iskusstva» as Inspiration to Mandel’štam. P. 74, 84.

Мейерхольд в русской театральной критике: 1892–1918. М.: Артист. Режиссер. Театр, 1997. С. 234.

Неожиданная образность этой строки находит объяснение в арбенинском описании толпы в «Маскараде» (1835) Лермонтова: «Пестреет и жужжит толпа передо мной…» (Лермонтов, СС, III, 271). «Маскарад» — еще одна знаменитая постановка Мейерхольда и Головина (Александринский театр, 1917), причем в ней играла Ольга Арбенина, которой посвящено стихотворение «Чуть мерцает призрачная сцена…».

Сегал Д. М. Фрагмент семантической поэтики О. Э. Мандельштама. P. 88ff.; Broyde S. Osip Mandel’štam and His Age. P. 82–84; Аверинцев С. C. «Чуть мерцает призрачная сцена»: Подступы к смыслу // «Отдай меня, Воронеж…»: Третьи международные Мандельштамовские чтения. Воронеж: Изд. Воронежского ун-та, 1995. С. 116.

На связь со смертью итальянской певицы Анджолины Бозио, изображенной в поэме «О погоде» (1858–1865) Николая Некрасова, первой указала Гинзбург (см.: Гинзбург Л. О лирике. С. 384–385).

«И кромешна ночи тьма» (ПСС, 462).

См.: Мандельштам, СС, III, 402–404; Мандельштам Н. Воспоминания. С. 148; Broyde S. Osip Mandel’štam and His Age. P. 83ff.; Malmstad J. A Note on Mandel’štam’s «V Peterburge my sojdemsja snova». P. 193ff. Даже Александр Бенуа, художник-постановщик «Петрушки» (1911) Дягилева и единственный критик, в целом осудивший эту постановку, отмечал: переход к Элизиуму «принадлежит к самым волшебным из когда-либо мною виденных» (Мейерхольд в русской театральной критике: 1892–1918. С. 244).

Так Мейерхольд и Головин надеялись повторить искусное соединение самим Глюком «реального с условным в одном плане» (Мейерхольд В. О театре. С. 204).

Мейерхольд и художники: Альбом. М.: Галарт, 1995. С. 114.

Мандельштам, ПСС, 462.

Примечательно, что театр Коммиссаржевской, как Элизиум Глюка и Элизиум его собственных «летейских стихов», был для Мандельштама «бестелесным, прозрачным мирком» (II, 101). Занавес был оформлен Львом Бакстом, а центральная часть даже содержала в себе изображение «Элизиума». Мандельштам ссылается на Блока в негативном смысле в своем эссе о Коммиссаржевской: его едко метатеатральный «Балаганчик» (1906, реж. Мейерхольд) разрушает «театральное чудо» театра Коммиссаржевской. Между тем весьма вероятно, что на его определение «театрального чуда» повлияла статья самого Блока о Коммиссаржевской и «чуде» ее постановки «Сестры Беатрисы» Метерлинка («Драматический театр В. Ф. Коммиссаржевской (Письмо из Петербурга)», 1906).

Мейерхольд В. О театре. С. 205.

В стихотворении «Я слово позабыл…» «поэт» — орфическая фигура, пытающаяся вернуть потерянное слово из подземного царства и получающая за свои труды лишь «Стигийского воспоминанье звона» на губах (и стихотворение). О загробных ассоциациях ласточки см.: Taranovsky K. Essays on Mandel’štam. P. 158. Интересную и развернутую параллель между стихотворением «Я слово позабыл…» и блоковским «Художником» (1913) см. в: Кихней Л. Г. Гиератическое слово в акмеистической традиции (Мандельштам — Гумилев — Тарковский). С. 189–191.

Ср.: Сегал Д. М. Фрагмент семантической поэтики О. Э. Мандельштама. P. 96–97.

Тоддес Е. А. Мандельштам и Тютчев. P. 83–84. Гаспаров и Ронен видят здесь подтекст (Гаспаров М. Л., Ронен О. Похороны солнца в Петербурге. С. 219).

Сегал вспоминает мандельштамовскую «Евхаристию» в связи с мотивами этой заключительной строфы (Сегал Д. М. Фрагмент семантической поэтики О. Э. Мандельштама. P. 96).

Аверинцев С. C. «Чуть мерцает призрачная сцена»: Подступы к смыслу. С. 121. Вяч. Вс. Иванов ранее отмечал влияние размера (а в какой-то степени и образности и ритма) «Шагов Командора» на стихотворения «Веницейская жизнь», «Чуть мерцает призрачная сцена…» и «В Петербурге мы сойдемся снова…» (1920) (Иванов Вяч. Вс. К исследованию поэтики Блока («Шаги командора») // Russian Poetics: Proceedings of the International Colloquium at UCLA, September 22–26, 1975. Columbus, OH: Slavica, 1983. P. 175–176).

Мандельштам Н. Вторая книга. С. 37 (см. также с. 119).

Анализ Тарановского см. в: Taranovsky K. Essays on Mandel’štam. P. 83–98.

Эта аллюзия отмечена в: Freidin G. A Coat of Many Colors. P. 211.

Пушкин, ПСС10, V, 19. Подтекст указан в: Malmstad J. A Note on Mandel’štam’s «V Peterburge my sojdemsja snova». P. 194–195.

Этот пассаж сравнивается со стихотворением «Чуть мерцает призрачная сцена…» в: Полякова С. В. «Олейников и об Олейникове» и другие работы по русской литературе. С. 106.

Ср. в этой связи: Аверинцев С. C. Судьба и весть Осипа Мандельштама. С. 43.

Полякова отмечает, что форма множественного числа («снега») не используется для обозначения простой физической реальности (Полякова С. В. «Олейников и об Олейникове» и другие работы по русской литературе. С. 112).

Там же. С. 104.

Broyde S. Osip Mandel’štam and His Age. P. 86.

См. гл. 9, примеч. 1 на с. 221.

Бройтман С. Н. «В Петербурге мы сойдемся снова…» О. Мандельштама в свете исторической поэтики // Сохрани мою речь. Вып. 3. Ч. 1. М.: РГГУ, 2000. С. 145. В «Письме о русской поэзии» (1922), которое Мандельштам не включил в свой сборник «О поэзии», поэт пишет: «Блоком мы измеряли прошлое, как землемер разграфляет тонкой сеткой на участки необозримые поля. Через Блока мы видели и Пушкина, и Гете, и Боратынского, и Новалиса, но в новом порядке, ибо все они предстали нам как притоки несущейся вдаль русской поэзии, единой и неоскудевающей в вечном движении» (СП, 526). Отметим, однако, временные и географические ограничения такого видения при сопоставлении его со всем диапазоном западной культуры, находившимся в распоряжении Мандельштама. Общая направленность статей Мандельштама состояла именно в том, чтобы подчеркнуть блоковскую близорукость в этом отношении (см. гл. 12).

Оба этих подтекста указаны в примечаниях Харджиева в: Мандельштам О. Стихотворения. С. 279.

Частное собрание А. А. Ивича (И. И. Бернштейна), фотокопия, Государственный литературный музей (ГЛМ), Москва, ф. 352-к. В «Tristia» есть дополнительное существенное исправление: «цветут» в восьмой строке; в рукописи — «живут».

В более общем смысле Мандельштам действительно видел Петербург 1920 г. как «полу-Венецию, полутеатр» (Ахматова А. Сочинения (1986). Т. 2. С. 206). О пореволюционном массовом театре см., например: Clark K. Petersburg, Crucible of Cultural Revolution. P. 122–134. Роль Вячеслава Иванова в развитии советской идеологии массового действа подсказывает глубокое потенциальное родство этих двух видов театра (массового действа и мистерии). См.: Бёрд Р. Вяч. Иванов и массовые празднества ранней советской эпохи // Русская литература. 2006. № 2. С. 174–197. О семиотике маскарада и мистерии в контексте теоретических работ Лотмана и Бахтина см. гл. 8.

Обширный список литературы о стихотворении «В Петербурге мы сойдемся снова…» вплоть до 2003 г. дан в: Гаспаров М. Л., Ронен О. Похороны солнца в Петербурге. С. 208. См. особенно: Eng-Liedmeier J. van der. Mandel’štam’s Poem «V Peterburge my sojdemsia snova» // Russian Literature. 1974. № 7/8. P. 182–201; Broyde S. Osip Mandel’štam and His Age. P. 86–102; Ivask G. Osip Mandel’štam’s «We Shall Gather Again in Petersburg» // Slavic and East European Journal. 1976. Vol. 20. № 3. P. 253–260; Malmstad J. A Note on Mandel’štam’s «V Peterburge my sojdemsja snova»; Crone A. L. Petersburg and the Plight of Russian Beauty: The Case of Mandel’štam’s «Tristia» // New Studies in Russian Language and Literature. Columbus: Slavica, 1986. P. 91–93; Freidin G. A Coat of Many Colors. P. 180ff.; Сегал Д. М. Фрагмент семантической поэтики О. Э. Мандельштама. P. 106–107; Сегал Д. Осип Мандельштам: История и поэтика. P. 620–624; Мусатов В. Лирика Осипа Мандельштама. С. 200–206; Бройтман С. Н. «В Петербурге мы сойдемся снова…» О. Мандельштама в свете исторической поэтики; Гаспаров М. Л., Ронен О. Похороны солнца в Петербурге. С. 207–214; Gillespie A. D. Between Myth and History: An Interpretation of Osip Mandel’štam’s Poem «V Peterburge my sojdemsja snova» // Russian Literature. 2004. Vol. 56. № 4. P. 363–395.

Мандельштам, ПСС, 154; строки 25–28 приведены в первоначальном варианте (как в «Tristia»), взятом там же, с. 461.

Об орфическом у Мандельштама и его истоках в сочинениях Вяч. Иванова см. особенно: Ronen O. An Approach to Mandel’štam. P. 198–199; Terras V. The Black Sun: Orphic Imagery in the Poetry of Osip Mandelstam; ср. также: Freidin G. A Coat of Many Colors. P. 155–158; 183–186. Расширение предметного поля за счет дионисийства у Мандельштама или вообще ночного и черного солнца в разных аспектах потребовало бы составления очень большого списка литературы. Было бы упущением, однако, не упомянуть «Черное солнце»: Мандельштам, СС, III, 404–411.

К числу важных наблюдений о присутствии Блока в стихотворении «В Петербурге мы сойдемся снова…», помимо замечаний Харджиева и Вяч. Вс. Иванова (см. гл. 9, примеч. 1 на с. 221), относятся: Тоддес Е. А. К теме: Мандельштам и Пушкин // Philologia: рижский филологический сборник. 1994. № 1. С. 97–98; Бройтман С. Н. «В Петербурге мы сойдемся снова…» О. Мандельштама в свете исторической поэтики. С. 145–149; Гаспаров М. Л., Ронен О. Похороны солнца в Петербурге. С. 213–214.

Надежда Мандельштам и Кирилл Тарановский оспаривали ассоциацию с любовной поэзией (Мандельштам Н. Вторая книга. С. 65; Taranovsky K. Essays on Mandel’štam. P. 164). Прочтение, вырастающее из этой тематики, отстаивают Гаспаров и Ронен: Гаспаров М. Л., Ронен О. Похороны солнца в Петербурге. С. 210–211. Обобщение этой полемики см. там же.

См., например: Freidin G. A Coat of Many Colors. P. 182.

Блок, СС8, VII, 371. Курсив мой.

«Мы же, песнью похоронной, / <…> / Страсти дикой и бессонной / Солнце черное уймем». Ср.: «Но светило златокудрое / Выздоравливает вновь» — из варианта, содержащегося в экземпляре «Камня» С. П. Каблукова (ПСС, 453). Фраза «За блаженное, бессмысленное слово / Я в ночи советской помолюсь» имеет два одинаково возможных смысла: молитва за здравие или убережение Слова — и молитва об обретении Слова как оберегающего и целительного в советской ночи талисмана. Об этом последнем смысле см.: Ronen O. An Approach to Mandel’štam. P. 5–7; Freidin G. A Coat of Many Colors. P. 181–183.

Логика этого круга идей, особенно очевидная в эссе Мандельштама «Пушкин и Скрябин», в целом такова: ночное солнце — это солнце искупления, которое было изгнано в подземный мир, а черное солнце вины — это такое, которое восходит заменить его в моменты ретроградного движения истории. Россия, возлагая веру на ретроградного и забывающего о Христе/искуплении Скрябина (который выполняет функцию антитетической ипостаси пушкинского солнца), поднимает из глубин черное солнце вины и изгоняет (хоронит) солнце христианской культуры, представленное Пушкиным. (О нем Владимир Гиппиус написал как о христианском художнике par excellence в «Пушкине и христианстве» (1915).). Заметим, однако, что в «Пушкине и Скрябине» и стихотворении «Эта ночь непоправима…» (1916) термины (ночное солнце vs. черное солнце) инвертированы по сравнению со стихотворениями «Как этих покрывал и этого убора…» и «В Петербурге мы сойдемся снова…». О влиянии книги Гиппиуса на Мандельштама см.: Freidin G. A Coat of Many Colors. P. 69–70.

Сравним гностическое понимание Иуды как удостоенного предпочтения апостола, основанное на том, что его предательство сыграло непосредственную роль в осуществлении божественного спасения. См.: Аверинцев С. C. Иуда Искариот // Мифологический словарь / Под ред. Е. М. Мелетинского. М.: Сов. энциклопедия, 1990. С. 257–258; Wilford J. N., Goodstein L. In Ancient Document, Judas, Minus the Betrayal // New York Times. 7 Apr. 2006. Ср. также у Блока: «Что изменнику блаженства звуки» (Блок, «Стихотворения», III, 93. Курсив мой).

«На поле Куликовом» (1908). Отметим замечание Блока в «Народе и интеллигенции» (1908): «<…> любовь к России в целом, которую может быть и „обожествляет“ разум Горького <…>; сердце же Горького тревожится и любит, не обожествляя, требовательно и сурово, по-народному, как можно любить мать, сестру и жену в едином лице родины — России» (Блок А. Россия и интеллигенция. С. 12).

Блок, Предисловие к «Возмездию» (опубл. 1921), СС8, III, 298.

Фрейдин указывает на несоответствие (для 1920 г.) «столицы» и названия Петербург (Freidin G. A Coat of Many Colors. P. 182); ср. также: Eng-Liedmeier J. van der. Mandel’štam’s Poem «V Peterburge my sojdemsia snova». P. 185, 193–194. Хотя и можно отметить, что почти в половине книг, опубликованных в этом городе в 1920 г., было указано: «Петербург» (вместо «Петроград»), все же важно, что черновик стихотворения датирован так: «24 ноября 1920. Петербургъ». Твердый знак на конце украшает, кажется, и довольно неразборчивую подпись поэта. Эти единственные случаи использования твердого знака в черновике, как кажется, графически передают ту живую связь между прошлым, настоящим и будущим, что тематически разрабатывается в стихотворении.

Блок, «Безвременье» (1906).

Ср. стихотворение Мандельштама «Где ночь бросает якоря…» (1920), в котором «Глухие созвездия зодиака» явно служат обозначением эпох, не граничащих с утопической Эрой Водолея (и не эквивалентных ей).

Синтаксически это выражение будет тогда сходно с «ночь безлунна», а морфологически — с «многотонный». Ср. также ресемантизацию церковного термина «неневестная» в стихотворении Сергея Городецкого «Невеста» (опубл. в: Нива. 1909. № 43. С. 737). Городецкий с ощутимой горечью изображает свою музу, Русь, похищенной и оскверненной — т. е. больше не «невестной» — «женихом», прозрачно читающимся как блоковский лирический герой. В восприятии этого героя Анны не найти: «Дева Света! Где ты, донна Анна? / Анна! Анна! — Тишина».

О связи с «Евгением Онегиным» см.: Malmstad J. A Note on Mandel’štam’s «V Peterburge my sojdemsja snova». P. 194–197.

Отметим также присутствие патруля, которое Сегал небезосновательно связывает с поэмой Блока «Двенадцать» (Сегал Д. Осип Мандельштам: История и поэтика. P. 623). В другом месте он уже с натяжкой связывает мандельштамовское «слово» — через Слово Гумилева — с Христом как Словом из Евангелия от Иоанна и тем самым с концовкой блоковской поэмы (там же. P. 123–124).

«Афишами» во времена Пушкина назывались брошюры с программой. См. Введение, примеч. 1 на с. 37. Очевидно, что именно они, а не театральные плакаты сыплются с галереи.

См., в частности: Brown, Mandelstam, 231–233; Broyde S. Osip Mandel’štam and His Age. P. 90–92; ср.: Ахматова А. А. Сочинения: В 2 т. М.: Правда, 1990. Т. 2. С. 162.

Блок, «„Без божества, без вдохновенья“ (Цех акмеистов)» — в: СС8, VI, 178; Стихотворения, III, 71. «Мужественно-твердый» — цитата из гумилевского манифеста акмеизма; впрочем, Блок не совсем безосновательно утверждает, что это понятие было взято из его статьи «О современном состоянии русского символизма». О влиянии гностицизма на Блока см. особенно: Магомедова Д. М. Автобиографический миф в творчестве А. Блока. С. 70–83.

См.: Блок А. Интеллигенция и революция // Блок А. Россия и интеллигенция. С. 37.

Отметим, однако, что, на орфический манер, эти позитивно заряженные явления черпают свою витальность из окружающих ночи и смерти. Ср.: Terras V. The Black Sun: Orphic Imagery in the Poetry of Osip Mandelstam. P. 57. См. также: Ivask G. Osip Mandel’štam’s «We Shall Gather Again in Petersburg». P. 255; Gillespie A. D. Between Myth and History. P. 364.

Гаспаров М. Л., Ронен О. Похороны солнца в Петербурге. С. 210.

Напротив, в стихотворении «Веницейской жизни, мрачной и бесплодной…» страх и любовь — равные противовесы на Сатурновом кольце существования.

Возможно, «заводная кукла офицера» в версии этих строк в «Tristia» тоже выросла из ряда блоковских ассоциаций. Как отмечает Гиллеспи, смысл этого выражения неоднозначен. Она связывает его с блоковскими развенчаниями Прекрасной Дамы (Gillespie A. D. Between Myth and History. P. 379). Блок является возможным прототипом и в том случае, если понимать под заводной куклой самого офицера. Один из анонимных рецензентов «OSU Press» приводит следующую интригующую сводку: «Блок <…> многим казался человеком военной выправки, и он действительно был офицером (снабжения) во время Первой мировой войны, и к тому же жил на Офицерской улице <…>. Более того, к этому времени Блок уже страдал медицинскими и психологическими проблемами, и то, как он двигался, могло быть похоже на движения „заводной куклы“». Конечно, такое отождествление помещало бы самого Блока в святая святых театра, даже если он изображается в самом двусмысленном свете. В то же время Гумилев, соперник Мандельштама в борьбе за Арбенину, тоже был офицером весьма чопорных манер; Шубинский видит здесь его (Шубинский В. Неуязвимый // НЛО. 2006. № 82. С. 472).

Тщательно изучив почерк черновика, я смог показать ошибочность прочтения, предполагающего отрицание «причастия» у ночного солнца («не пригубишь ты»). «Не погубишь» было принято редактором (А. Г. Мецем) и дано в новейшем изд.: Мандельштам О. Полн. собр. соч. и писем: В 3 т. М., 2009–2011. Т. 1. С. 459.

Ср.: Гаспаров М. Л., Ронен О. Похороны солнца в Петербурге. С. 210.

Пушкин, «Кривцову» (ПСС10, I, 326).

Бройтман С. Н. «В Петербурге мы сойдемся снова…» О. Мандельштама в свете исторической поэтики. С. 154; Блок, «На снежном костре» (II, 284).

Тоддес Е. А. К теме: Мандельштам и Пушкин. С. 97; Гаспаров Б. Тридцатые годы — железный век (к анализу мотивов столетнего возвращения у Мандельштама) // Cultural Mythologies of Russian Modernism: From the Golden Age to the Silver Age / Eds. B. Gasparov, R. P. Hughes, I. Paperno. Berkeley: University of California Press, 1992. Заметим, что в изданиях сочинений Пушкина по крайней мере до 1887 г. стихотворение «Кривцову» ошибочно датировалось 1819 г. (Гаевский В. П. Пушкин и Кривцов: По неизданным материалам // Вестник Европы. 1887. № 6. С. 456).

Это глубокое подражание Пушкину поверхностно отзывается в появлении Мандельштама на бале-маскараде в доме Зубова (11 января 1921 г.) одетым Пушкиным (Мусатов В. Лирика Осипа Мандельштама. С. 201). О «многослойном» подражании Мандельштама Пушкину в 1930‐е гг. см. особенно: Гаспаров Б. Тридцатые годы — железный век (к анализу мотивов столетнего возвращения у Мандельштама). P. 150–179; Рейнолдс Э. Смерть автора или смерть поэта?: Интертекстуальность в стихотворении «Куда мне деться в этом январе?..»; Reynolds A. «The Return of the Dead»; Сурат И. Мандельштам и Пушкин.

«Как видно по позднейшим намекам, Кривцов „развращал“ своего молодого друга, особенно своим безверием, вернее — поверхностным материализмом» (Гершензон М. Декабрист Кривцов и его братья. М.: М. и С. Сабашниковы, 1914. С. 93). Гаевский, впрочем, описывает Кривцова как «всегда веселого и счастливого» (Гаевский В. П. Пушкин и Кривцов: По неизданным материалам. С. 456), и это утверждение, кажется, вполне подтверждается приведенными им свидетельствами из биографии.

Пушкин, ПСС10, I, 326.

Строка Мандельштама «Часовых я не боюсь» напоминает о зловещем бое часов в «Шагах Командора». О выборе «часовых» вместо «милиционеров», якобы являющихся ранним вариантом, в качестве абстрагирующего маркера «времени как такового» см.: Gillespie A. D. Between Myth and History. P. 368.

См., однако: Линдеберг О. А. Воспоминания Вл. Гиппиуса об А. Блоке (по архивным материалам) // Александр Блок и мировая культура: Материалы науч. конф. 14–17 марта 2000 г. / Под ред. В. В. Мусатова и Т. В. Игошевой. Новгород: НовГУ, 2000. С. 255.

Гиппиус В. [Вл. Бестужев]. Ночь в звездах: Стихотворения Вл. Бестужева. Пг.: Р. Голике и А. Вильборг, 1915. С. 113. Ср. также «И во мраке иди, как в свету!» из его книги «Возвращения»: Он же. Возвращение: Стихотворения Вл. Бестужева. Пг.: Цех поэтов, 1912. С. 37. Любопытно, что на одном из экземпляров «Возвращения» в Российской национальной библиотеке (под шифром 37.35.5.14) можно увидеть, судя по всему, черное солнце — изображенное от руки чернилами и аккуратно помещенное по центру нижней трети обложки над нижней строкой текста (единственное изображение на не орнаментированной в остальном обложке).

Гиперборей: Ежемесячник стихов и критики. 1912. № 2. С. 3.

Там же. С. 4. Ср. также стихотворение Блока «Когда я прозревал впервые…» (1909), где день — на самом деле немая ночь: «Немотствует дневная ночь» (III, 84).

Сам Гиппиус отмечает, что хотя Блок так и не ответил на это «длиннейшее поучение» (выражение Гиппиуса), он все же ответил надписью на собрании своих стихотворений (Грачева А. М. История творческой полемики А. Блока и Вл. Гиппиуса // Александр Блок и мировая культура. С. 247–248). Надпись представляла собой четверостишие из «Возвращения» Гиппиуса. Однако Грачева, излагающая этот эпизод со слов Гиппиуса, ошибается, когда заключает: «Блоковская надпись свидетельствовала о желании поэта закончить полемику на примирительной ноте» (там же. С. 248). При внимательном прочтении вроде бы ясно, что эта надпись должна означать: сам Гиппиус в глубине души понимает, что Блок прав. В конце концов он проговорился:

В плане их образной структуры и природы их иронии (возможно, Гиппиусом не предусмотренной?) эти строки могли бы принадлежать к какому-нибудь стихотворению Блока. Прямое сообщение воды, что сумраку, бессознательной ночи скоро придет конец, — это просто сладкая песня сирены, убаюкивающая незадачливого поэта, мешающая ясному видению и активной волевой борьбе, к которым призывает сам Блок.

Блок, Стихотворения, III, 72. Подтекст указан в: Ronen O. An Approach to Mandel’štam. P. 125.

Ахматова А. Сочинения (1990). Т. 2. С. 151. Сергей Борисович Рудаков замечает в письме к жене (21 июля 1935 г.): «…я Оську ругнул за Блока (за психованье etc.)» (О. Э. Мандельштам в письмах С. Б. Рудакова к жене (1935–1936). С. 77).

См. в этой связи: Broyde S. Osip Mandel’štam and His Age. P. 101; Eng-Liedmeier J. van der. Mandel’štam’s Poem «V Peterburge my sojdemsia snova». P. 199. См. также емкую интерпретацию этой строки у Иваска: Ivask G. Osip Mandel’štam’s «We Shall Gather Again in Petersburg». P. 258.

«Голос из хора» было единственным стихотворением, напечатанным не по хронологическому порядку. Так была недвусмысленно подчеркнута его функция — задать тон сборника. Проницательный читатель также заметит, что завершается том стихотворением «Ты твердишь, что я холоден, замкнут и сух…» (1916), представляющим собой явный контрапункт к «Голосу из хора» (хотя и по-прежнему предполагающим источник света вне мира).

Этот подтекст впервые подмечен в: Гаспаров М. Л., Ронен О. Похороны солнца в Петербурге. С. 213–214. Его смысл, хотя и не исследуется авторами, кажется вполне прозрачным. Один особенно занимательный источник образа потушенных свечей из стихотворения «В Петербурге мы сойдемся снова…» — «Тьма» (1907) Леонида Андреева: «Если нашими фонариками не можем осветить всю тьму, так погасим же огни и все полезем в тьму. <…> Выпьем за то, девицы, чтобы все огни погасли» (Андреев Л. Собр. соч.: В 6 т. М.: Худ. лит., 1990. Т. 2. С. 298; благодарю Александра Жолковского за указание на эту связь). Блок любил Андреева и писал о нем (а Мандельштам не любил), при этом «Тьма» особенно на него подействовала (см.: там же. С. 536). Непреходящее значение этого рассказа для Блока подтверждает письмо поэта к двоюродной сестре, С. Н. Тутолминой, от 16 января 1916 г., в котором он прямо ссылается на «Тьму» (хотя и не упоминая этого названия) и пишет: «…иногда даже эти отдельные светлые точки кажутся кощунственным диссонансом, потому что слишком черна, а в черноте своей величава, окружающая нас ночь» (СС8, VIII, 454).

В строках 29–31 можно увидеть инверсию театральной образности, которой открываются и обрамляются «Шаги Командора» («Тяжкий плотный занавес у входа»). Ср.: Бройтман С. Н. «В Петербурге мы сойдемся снова…» О. Мандельштама в свете исторической поэтики. С. 146–147; Дмитриенко С. Ф. О проблематике стихотворения А. А. Блока «Шаги Командора» // Александр Блок и мировая культура: Материалы науч. конф. 14–17 марта 2000 г. С. 50–51. В концепции Мандельштама, изложенной в его эссе «Яхонтов» (1927), «цельный» театр включает в себя «площадь и морозную ночь» снаружи (СС, III, 113). Полякова сопоставляет этот пассаж со стихотворениями «Чуть мерцает призрачная сцена…» и «Летают валькирии, поют смычки…» (Полякова С. В. «Олейников и об Олейникове» и другие работы по русской литературе. С. 106).

Ср. у Блока: «Театр взволнованный погас» (II, 290). Исторически, разумеется, до середины XIX в., когда театры действительно освещались при помощи свечей, последние не гасились во время действия. Ср. стихотворение «Я не увижу знаменитой „Федры“…».

Блоковское полуучастие (в глазах Мандельштама) в круге культуры должно также восприниматься в свете культурной ситуации Петербурга 1920 г. Мандельштам, кажется, принимал участие в проекте, зачинателем которого в узком смысле, возможно, был Гумилев, но который, очевидно, питался и более общими культурными веяниями того времени, — проекте, суть которого состояла в попытке обновить и преобразовать, постичь и вновь приветить Слово. Важным отражением этого труда был альманах «Дракон» (опубл. в феврале 1921 г.), который включил в себя такие манифесты новой поэтики Слова, как «Слово» (1919) Гумилева, его же «Поэма начала. Книга первая. Дракон» (1918–1919?), «Отрывки из Глоссолалии (Поэмы о звуке)» (1917) Андрея Белого и «Слово и культура» Мандельштама. Вкладом Блока было стихотворение «Сфинкс» (1902 [sic!]), в котором он объявлял: «Я постигну забытое слово Любовь, / На забытом живом языке!..» (Дракон: Альманах стихов. Пг., 1921. С. 4). Как верно заметил Георгий Иванов в своей рецензии, блоковское стихотворение, хотя и неплохое, едва ли как-то дополняло читательское представление о его авторе (Иванов Г. О новых стихах // Дом искусств. 1921. № 2. С. 97). Стоит также отметить, что блоковский вариант мифа о Слове выполнен в глубоко личном ключе. Сторонящиеся мифологизирующих абстракций Гумилева, Белого или Мандельштама, строки Блока относятся к его собственному «я». Более того, слово, которое он постигнет, лежит в основе его личной поэтической мифологии: Любовь, имя его позабытой Героини (ср. «Забывшие тебя» (1908)). Об антагонизме Блока и Гумилева и их борьбе за руководство литературными организациями в Петербурге 1920–1921 гг. см., например: Ходасевич В. Блок и Гумилев // Ходасевич В. Некрополь. С. 87–91.

«Есть ценностей незыблемая скала…» (1914).

В число этих имен несомненно входит имя Блока, поскольку Анненский посвящает этому поэту несколько абзацев своей статьи.

Анненский И. О современном лиризме. С. 6–7. Согласно Мандельштаму, сдержанность Анненского питалась «сознанием невозможности трагедии в современном русском искусстве благодаря отсутствию синтетического народного сознания, непререкаемого и абсолютного <…>». «Рожденный быть русским Еврипидом», Анненский вместо этого «с достоинством нес свой жребий отказа — отречения» (СП, 527–528).

В самом «падении» Белого, однако, ощущается трагедия: «…над Белым смеяться не хочется и грех: он написал „Петербург“» (II, 423).

Ср.: «Аптекарю из Христиании [т. е. Ибсену] удалось сманить грозу в профессорский курятник и поднять до высот трагедии зловеще-вежливые препирательства Гедды и Брака» (II, 101).

Этот текст точно повторяет первое издание. Филиппов и Струве допустили досадную ошибку в последней строке эссе.

Эйхенбаум Б. Судьба Блока // Об Александре Блоке. С. 59.

Там же. С. 44–46, 45. Схожим образом Сергей Соловьев писал Белому под свежим впечатлением от смерти Блока: «Мы не верили в искренность его „снежных костров“, но теперь он доказал, что тема смерти не была для него „литературностью“» (цит. по: Гайденко П. Соблазн «святой плоти» (Сергей Соловьев и русский Серебряный век) // Вопросы литературы. 2006. № 4. С. 109).

Об этой 84‐й пушкинской годовщине см.: Ходасевич В. Некрополь. С. 85–87; Hughes R. P. Pushkin in Petrograd, February 1921 // Cultural Mythologies of Russian Modernism: From the Golden Age to the Silver Age / Eds. B. Gasparov, R. P. Hughes, I. Paperno. Berkeley: University of California Press, 1992. P. 204–213.

См. примечания Меца в: Мандельштам, ПСС, 652; Сурат И. З. Мандельштам и Пушкин. С. 34–35. Сурат цитирует описание Надежды Павлович и добавляет выразительную деталь — что Пушкин схожим образом заказал панихиду по Байрону на годовщину его смерти.

См.: Фрейдин Г. Сидя на санях: Осип Мандельштам и харизматическая традиция русского модернизма; Гаспаров Б. Тридцатые годы — железный век (к анализу мотивов столетнего возвращения у Мандельштама). P. 151, 153; Рейнолдс Э. Смерть автора или смерть поэта?: Интертекстуальность в стихотворении «Куда мне деться в этом январе?..». С. 200–214, особ. 212–213; Reynolds A. «The Return of the Dead»; Сурат И. З. Мандельштам и Пушкин. С. 16–46. О феномене проецирования на пушкинскую биографию вообще в период Серебряного века см.: Паперно И. Пушкин в жизни человека Серебряного века // Cultural Mythologies of Russian Modernism: From the Golden Age to the Silver Age / Eds. B. Gasparov, R. P. Hughes, I. Paperno. Berkeley: University of California Press, 1992. P. 36. О гибели Пушкина как о части существенным образом сформированной поэтом трагедии см.: Лотман Ю. М. Александр Сергеевич Пушкин: Биография писателя // Лотман Ю. М. Пушкин: Биография писателя; Статьи и заметки, 1960–1990; «Евгений Онегин»: Комментарии. СПб.: Искусство-СПБ, 1995. С. 180 и след.; Bethea D. M. Realizing Metaphors. P. 44, 137ff.

Странным образом не был, кажется, замечен очевидный подтекст стихотворения «В Петербурге мы сойдемся снова…», который, казалось бы, лежит в основе интерпретаций Иваска и других исследователей: «Угас, как светоч, дивный гений» (Лермонтов, «Смерть поэта» (1837) (Собр. соч.: В 4 т. Л.: Наука, 1979–1980. Т. 1. С. 372). Обратим также внимание на картину Василия Сурикова «Утро стрелецкой казни» (1881), где стрельцы держат зажженные свечи, а один из солдат Петра Великого свечу задувает.

«Блок умирал несколько месяцев, на глазах у всех, его лечили врачи, — и никто не называл и не умел назвать его болезнь» (Ходасевич В. Некрополь. С. 93). О болезни Блока см.: Щерба М. М., Батурина Л. А. История болезни Блока // Литературное наследство. 1987. Т. 92. № 4. С. 729–735; а также резкий ответ Матич: Matich O. Erotic Utopia: The Decadent Imagination in Russia’s Fin de Siècle. Madison, WI: University of Wisconsin Press, 2005. P. 106–111 [Матич О. Эротическая утопия: Новое религиозное сознание и fin de siècle в России. М.: НЛО, 2008. С. 116–120].

Разумеется, мы не говорим здесь о какой-то простой линейности, а скорее о сложно означающей связи. В «Пушкине и Скрябине» смерть художника — часть его христоподобной игры. Однако игра эта чревата значением. См. гл. 7, с. 182–183. Схожим образом в «Разговоре о Данте» поэт описывает тюрьму как «резонатор» для «виолончельного голоса Уголино» (II, 398).

О «Концерте на вокзале» см. особенно: Гинзбург Л. О лирике. С. 372–374; Taranovsky K. Essays on Mandel’štam. P. 7–17; Ronen O. An Approach to Mandel’štam. P. XVII–XX; Freidin G. A Coat of Many Colors. P. 187–194; Гаспаров Б. М. Еще раз о функции подтекста в поэтическом тексте («Концерт на вокзале») // Гаспаров Б. М. Литературные лейтмотивы: Очерки по русской литературе XX века. М.: Наука; Восточная литература, 1993. С. 162–186; Фарыно Е. Археопоэтика Мандельштама (На примере «Концерта на вокзале») // Столетие Мандельштама: Материалы симпозиума. P. 183–204; Пурин А. Воспоминания о Евтерпе. СПб.: Звезда, 1996. С. 72–79; Мусатов В. Лирика Осипа Мандельштама. С. 231–240; Сурат И. З. Мандельштам и Пушкин. С. 37–39, 266. О блоковских отголосках см. ниже примеч. 4 на с. 263. Изложение Сурат совпадает в нескольких важных моментах с моей докторской диссертацией 2001 г. К этим моментам относятся пушкинская речь Блока (впервые отмеченная Мусатовым: Мусатов В. Мифологема «смерти поэта» в стихотворении Осипа Мандельштама «Концерт на вокзале» // Пушкин и другие: Сб. статей к 60-летию профессора Сергея Александровича Фомичева. Новгород: Новгородский ГУ, 1997. С. 284) и последние слова Пушкина как подтекст первой строки; пассаж о Скрябине из «Шума времени» как подтекст третьей строфы (Сурат приводит комментарий Морозова (2002)); наконец, панихида по Пушкину как важнейший подтекст для тризны здесь.

Схожий, радикальный пересмотр отношения поэта к современнику можно наблюдать в связи с самоубийством Маяковского в 1930 г. Как показывает Лекманов, представление Мандельштама о Маяковском как о «благополучном советском писателе» было в одну минуту опрокинуто, говоря его собственными словами, «океанической вестью о смерти Маяковского». Взахлеб, преувеличенно восхвалял Мандельштам Маяковского на поэтическом вечере в 1932 г. (Лекманов О. Мандельштам и Маяковский: Взаимные оценки, переклички, эпоха // Сохрани мою речь. 2000. Вып. 3. Ч. 1. С. 223).

См. особенно: Ходасевич В. Некрополь. С. 83 и след.

Гаспаров Б. М. Еще раз о функции подтекста в поэтическом тексте («Концерт на вокзале»). С. 176.

Цитируется по СП, 86, но с указанием даты, напечатанной в «Стихотворениях» 1928 г. В угловых скобках дана строка, опущенная в «Стихотворениях».

Taranovsky K. Essays on Mandel’štam. P. 15–17; Тарановский К. О поэзии и поэтике. М.: Языки русской культуры, 2000. С. 30, 38.

Ronen O. An Approach to Mandel’štam. P. XVII; Гаспаров Б. М. Еще раз о функции подтекста в поэтическом тексте («Концерт на вокзале»). С. 171–172, 178–180.

С оглядкой на пушкинскую речь, в которой Блок пересматривал свою концепцию застойной цивилизации и подвижной, но разрушительной культуры, Мандельштам писал: «Поэтическая культура возникает из стремления предотвратить катастрофу, поставить ее в зависимость от центрального солнца всей системы, будь то любовь, о которой сказал Дант, или музыка, к которой в конце концов пришел Блок» (II, 275). Раскаяние Блока в прежних взглядах можно непосредственно наблюдать в его письме к Н. А. Нолле-Коган от 8 января 1921 г. (СС6, VI, 300).

Ronen O. An Approach to Mandel’štam. P. XVIII–XX; Freidin G. A Coat of Many Colors. P. 191–192. К их числу относятся пассажи из «Дитя Гоголя» (1909), «Иронии», «Крушения гуманизма» (1919, опубл. 1921), «Интеллигенции и революции» и «Молний искусства» (1909, опубл. 1923). О Блоке в «Концерте на вокзале» см. также: Гаспаров Б. М. Еще раз о функции подтекста в поэтическом тексте («Концерт на вокзале»). С. 172–173; Пурин А. Воспоминания о Евтерпе. С. 74–78; Сурат И. З. Мандельштам и Пушкин. С. 37–39. Пурин, если его высказывания о Блоке предполагают сходные представления и у Мандельштама, приходит к такому пониманию мандельштамовского отношения к Блоку до и после его смерти, которое диаметрально противоположно моему: согласно ему, в игру Блока изначально верится, но с его физическим уходом эта вера расшатана и остается лишь «туманный призрак — вечный спутник неразборчивой юности» (Пурин А. Указ. соч. С. 76). Доводы Пурина основаны не на анализе текстов Мандельштама, а на превратной трактовке «Блока и Гейне» (1921) Тынянова и на видении Блока, характерном для конца XX в. Более того, насколько я могу видеть, Мандельштам демонстрировал подобную юношескую неразборчивость в отношении Блока лишь в одном месте — в стихотворении «Темных уз земного заточенья…» (1910?), да и то если допускать (а так, по-видимому, и обстояло дело), что его примеривание блоковских масок в этом стихотворении не подразумевало иронии.

См. гл. 2, примеч. 1 на с. 48.

Подтекст подмечен Роненом: Ronen O. An Approach to Mandel’štam. P. XIX.

Ср. в его письмах: «трудно дышать» (матери — 4 июня 1921 г., СС8, VIII, 539), «постоянно задыхаюсь» (Н. А. Нолле-Коган — 2 июля 1921 г., СС6, VI, 306). Это, возможно, вторичный источник слухов, будто Блок «задохнулся», — слухов, которые Ходасевич возводит (конечно, не без оснований) к пушкинской речи (Ходасевич В. Некрополь. С. 92–93). См. также: Сурат И. З. Мандельштам и Пушкин. С. 37–38.

Мусатов В. Мифологема «смерти поэта» в стихотворении Осипа Мандельштама «Концерт на вокзале». С. 287.

«Здесь же — купол, кишащий червями, из небесного свода превращается в свод могильного склепа (этот образ подкрепляется, конечно, и такой деталью, как „запах роз в гниющих парниках“)» (Гаспаров Б. М. Еще раз о функции подтекста в поэтическом тексте («Концерт на вокзале»). С. 166).

См.: Павлович Н. Воспоминания // Осип Мандельштам и его время. С. 63–64. Ср. слова Бориса Гаспарова о строке «Ночного хора дикое начало» и ее возможной реминисцентной связи с хором фурий из «Орфея и Эвридики»: Гаспаров Б. М. Еще раз о функции подтекста в поэтическом тексте («Концерт на вокзале»). С. 180.

В образе вокзала, возможно, отразился подземный зал из блоковского стихотворения «Песнь ада» (1909), строки 22–33. Ср. следующие фрагменты:

О третьей строке как полемичной по отношению к Лермонтову см.: Taranovsky K. Essays on Mandel’štam. P. 15; Тарановский К. О поэзии и поэтике. С. 27–28, 31.

О блоковских скрипках см., например: Магомедова Д. М. О брюсовском источнике названия цикла А. Блока «Арфы и скрипки» // В. Я. Брюсов и русский модернизм: Сб. статей. М.: ИМЛИ РАН, 2004. С. 65–66.

Все это не означает, что «родная тень» из этой строфы — Скрябин (с этой возможностью играет Пшибыльский: Przybylski R. God’s Grateful Guest. P. 99), хотя нельзя этого и исключать. (Тогда слово «родной» должно пониматься в смысле: родственный, близкий к XIX в. и музыке — и, следовательно, вокзалу, — а не говорящему и в сравнении с теми, кто лишь проходит через него.) В целом мы можем допустить Скрябина как «родную тень» и Пушкина как «милую тень» (поскольку именно по нему совершалась «тризна» в 1921 г., незадолго до того, как безвременно покинули «вокзал» Блок и Гумилев). Отметим также, что эти два художника — две ипостаси одного и того же солнца для Мандельштама: «солнце искупления» и «солнце вины» («Пушкин и Скрябин»). Вопрос об Анненском, поставленный Пуриным (Пурин А. Воспоминания о Евтерпе. С. 73–74, 78–79), довольно интересен, хотя Пурин в конечном счете отводит ему чересчур большую роль в этом стихотворении.

Ronen O. An Approach to Mandel’štam. P. XVIII.

См.: Гинзбург Л. О лирике. С. 373; Пурин А. Воспоминания о Евтерпе. С. 72. Об онтологии текста см., например: Фарыно Е. Археопоэтика Мандельштама (На примере «Концерта на вокзале»). С. 183–184.

См., в частности: Гинзбург Л. О лирике. С. 374; Аверинцев С. C. Судьба и весть Осипа Мандельштама. С. 44, 64.

О влиянии «Заблудившегося трамвая» Гумилева на стихотворение Мандельштама см.: Freidin G. A Coat of Many Colors. P. 193; Гаспаров Б. М. Еще раз о функции подтекста в поэтическом тексте («Концерт на вокзале»). С. 173–175. О релевантности даты 1837 г. и открытия железнодорожной линии см.: Гаспаров Б. М. Еще раз о функции подтекста в поэтическом тексте («Концерт на вокзале»). С. 171. Павловский участок дороги был открыт в 1838 г.

См.: Гаспаров Б. М. Еще раз о функции подтекста в поэтическом тексте («Концерт на вокзале»). С. 171, 175–176; Пурин А. Воспоминания о Евтерпе. С. 72–73.

Пурин А. Воспоминания о Евтерпе. С. 73.

«Транхопс» и около (по архиву М. Л. Лозинского). Ч. 2.

Гаспаров Б. М. Еще раз о функции подтекста в поэтическом тексте («Концерт на вокзале»). С. 168 и след. Самое сильное текстуальное свидетельство из приводимых Гаспаровым — связь с «милой тенью» из стихотворения «Я в хоровод теней, топтавших нежный луг…» (1920), пронизанного явными пушкинскими подтекстами. Хьюз отмечает присутствие «Пушкина» Кузмина в качестве подтекста в заключительной строфе «Концерта на вокзале», тем самым подкрепляя и без того убедительное суждение Гаспарова (Hughes R. P. Pushkin in Petrograd, February 1921. P. 211).

Учитывая отмеченные выше парадоксы, стеклянная дверь не так уж и смущает.

Мусатов В. Лирика Осипа Мандельштама. С. 235–236. Мусатов также странно упрощает дело, настаивая, что в стихотворении изображен именно павловский вокзал 1890‐х гг. (там же. С. 233–234, 236).

«Блок — сложнейшее явление литературного эклектизма, — это собиратель русского стиха, разбросанного и растерянного исторически разбитым девятнадцатым веком. Великая работа собирания русского стиха, произведенная Блоком, еще не ясна для современников, и только инстинктивно чувствуется ими, как певучая сила» (Мандельштам, СС, II, 347–348). См. также гл. 12, с. 277–279.

См.: Pyman A. The Life of Aleksandr Blok. Vol. II. P. 365–366. Мы говорим здесь об относительной тишине, но при этом такой, которую и современники Блока, и сам поэт считали психологической реальностью: «Все звуки затихли. Разве не слышишь, что больше нет никаких звуков»; «Было бы кощунством и ошибкой пытаться каким бы то ни было рациональным образом вспомнить звуки в беззвучном пространстве» (ibid.). Об удивительно устойчивой продуктивности Пушкина в его тяжелые последние годы см.: Лотман Ю. М. Александр Сергеевич Пушкин: Биография писателя. С. 167 и след.

Элементы полемики с блоковской концепцией XIX в., отмеченные Роненом (который видит в Мандельштаме союзника Гоголя: Ronen O. An Approach to Mandel’štam. P. XIX–XX), представляются в конечном счете вторичными по сравнению с интеграцией Блока в мандельштамовский составной образ музыкального XIX в.

Статья «А. Блок: 7 августа 1921 г. — 7 августа 1922 г.» была опубликована в: Россия. 1922. № 1. С. 28–29.

О композиции сборника «О поэзии» см.: Фрейдин Ю. Л. Авторизованный набросок плана и композиция книги статей Мандельштама «О поэзии» // Russian Literature. 1997. Vol. 42. № 2. P. 153–170.

Отсылки Мандельштама к консерватизму Блока затрагиваются в кн.: Мусатов В. Лирика Осипа Мандельштама. С. 11–12. Мусатов приводит два пассажа, цитируемых чуть ниже. См. также: Гурвич И. Мандельштам: Тип текста и тип прочтения // Известия РАН. Серия литературы и языка. 2001. Т. 60. № 5. С. 36. В целом полемическая статья Гурвича, к сожалению, представляет собой основанную на сочетании неучета лучших исследований и подмены тезисов попытку дискредитировать весь конструктивный корпус семантических прочтений Мандельштама.

Ср. «Блок и революция» Иванова-Разумника в «Знамени» (1921), где выдвигается тезис, что «Блок — носитель „великой правды“ революции» (Блок в критике современников. С. 809). Мандельштам говорит о «болотных испарениях», «ядовитом тумане» критических отзывов Иванова-Разумника и других авторов после смерти Блока (II, 270). Ср. также упоминание Мандельштама о «праздных толкованиях» поэмы «Двенадцать» (II, 274).

См.: Мусатов В. Лирика Осипа Мандельштама. С. 11. Мусатов ссылается на дневниковую запись С. П. Каблукова о мандельштамовском «Собирались эллины войною…» (1916). Каблуков отмечал у поэта «нелюбовь, недоверие и неуважение к Англии, которую он считает высокомерной, самоуверенной и мещански-самодовольной нацией-островитянкой, по духу чуждой и враждебной Европе (континентальной)» (Мандельштам, ПСС, 545).

Мандельштам здесь явно симпатизирует Хлебникову, как ясно из его стихотворения «Нет, когда ничей я не был современник…» (1924). О переходе Мандельштама к позитивному пониманию современности в начале 1930‐х гг. см., например: Ronen O. An Approach to Mandel’štam. P. 335–336.

Касательно блоковских познаний в области Античности см.: Магомедова Д. М. Автобиографический миф в творчестве А. Блока. С. 60–83.

Ср. слова Лекманова о желчной предсмертной статье Блока «„Без божества, без вдохновенья“ (Цех акмеистов)» (1921): «Презрительное уподобление Николая Гумилева иностранцу красной нитью проведено через всю статью Блока» (Лекманов О. «Пусть они теперь слушают…»: о статье Ал. Блока «„Без божества, без вдохновенья“ (Цех акмеистов)» // НЛО. 2007. № 87. С. 215). Хотя статья и не вышла, как планировалось, в № 2 «Дома искусств» за 1921 г., ее общий пафос был, вероятно, известен Мандельштаму, и возможно, что здесь Мандельштам возвращает долг Блоку.

Об анаграммах см.: Гаспаров М. Л. Записи и выписки. С. 8.

«Поэтическая судьба Блока теснейшим образом связана с девятнадцатым веком русской поэзии» («Буря и натиск», II, 341). Об «одностороннем» понимании Блока Мандельштамом в этой связи см.: Громов П. А. Блок, его предшественники и современники. С. 359.

Sloane D. A. Alexander Blok and the Dynamics of the Lyric Cycle. P. 328. Отметим, что пассаж, к которому отсылает Слоун, — о том, что «вся современная русская поэзия вышла из родового символического лона», — конкретно связан с именем Вяч. Иванова (II, 230).

Ср. слова Ахматовой: «Календарные даты значения не имеют. Несомненно, символизм — явление XIX века. Наш бунт против символизма совершенно правомерен, потому что мы чувствовали себя людьми XX века и не хотели оставаться в предыдущем…» (цит. по: Тименчик Р. Д. Заметки об акмеизме. P. 46).

Мандельштам, СП, 526.

Струве и Филиппов дают «измеряем» и «видим» (III, 33), цитируя «Молот» (Ростов-на-Дону, 1922) и не упоминая о разделе про имажинистов. В русских изданиях начиная со «Слова и культуры» (1987) дается текст, воспроизведенный здесь, а в качестве источника указывается «Советский юг» (Ростов-на-Дону, 21 янв. 1922 г.). Там Мандельштам в начале 1922 г. впервые опубликовал несколько статей.

Мандельштам, СП, 527.

«Живи еще хоть четверть века — / Все будет так. Исхода нет» (Блок, III, 42). См.: Сегал Д. М. Фрагмент семантической поэтики О. Э. Мандельштама. P. 118; Ronen O. An Approach to Mandel’štam. P. 77, 297–298. Кроме того, «Шум времени» как целое начинается с аллюзии на Блока (или с ответа Блоку): «Я помню хорошо глухие годы России — девяностые годы <…>» (II, 45). Это аллюзия на стихотворение «Рожденные в года глухие…» (1914): «Рожденные в года глухие / Пути не помнят своего» (III, 319), — а также на вступление ко второй главе «Возмездия». Уже в 1925 г. Д. Святополк-Мирский заметил, что книга Мандельштама начинается с «полуцитаты» из Блока (цит. по: Мандельштам, Сочинения, II, 384).

Мочульский К. Александр Блок. Париж: YMCA-Press, 1948. С. 93.

Пяст В. Стихотворения. Воспоминания. Томск: Водолей, 1997. С. 260.

Блок в поэзии его современников / Вступ. ст. и публ. Ю. М. Гельперина // Литературное наследство. 1982. Т. 92. Кн. 3. С. 585–586.

Там же. С. 584.

Как отмечается во Введении, у них был общий друг, Владимир Пяст. К слову, в декабре 1913 г. Пяст вызвал скандал своей лекцией, в которой противопоставил Блока и Мандельштама так, что «было видно, что Пяст считает Мандельштама поэтом гораздо крупнейшим, чем А. Блок» (И. В. Евдокимов, цит. по: Лекманов О. Два поэта (из набросков к биографии Мандельштама) // Тыняновский сборник. Вып. 10. Шестые — Седьмые — Восьмые Тыняновские чтения. M.: , 1998. С. 286). Об антисемитизме Блока см. Введение, с. 17–18 и примеч. 3 на с. 17.

Ronen O. An Approach to Mandel’štam. P. 308.

Блок, СС8, III, 296. Составители отмечают, что Блок во время тех событий подписал воззвание, разоблачавшее провокацию (там же. С. 615). О реакции Мандельштама на отсылку к Бейлису в «Возмездии» см.: Герштейн Э. Мемуары. С. 27.

Вероятно, «Шубу» в той или иной форме видел Шкловский, который в следующем году как будто отвечает в своих воспоминаниях на виньетку Мандельштама вполне в духе «литературной злости»: «Мандельштам истерически любил сладкое. Живя в очень трудных условиях, без сапог, в холоде, он умудрялся оставаться избалованным» (Мандельштам и его время. С. 109). Шкловский также является прототипом в следующих строках «Египетской марки» (1927–1928), в которых продолжился этот обмен репликами: «Никто их никогда особенно не баловал, но они развращены, будто весь век получали академический паек с сардинками и шоколадом. Это путаники, знающие одни шахматные ходы [ср. „Ход коня“ (1923) Шкловского. — С. Г.], но все-таки лезущие в игру, чтоб посмотреть, как оно выйдет» (II, 13–14). В недавней статье «Поединки» Ронен касается схожего обмена «острыми, но дружелюбными» выпадами между Мандельштамом и Шкловским (Ронен О. Поединки // Звезда. 2008. № 9. С. 220–221). Прямо противоположную, позитивную трактовку образа Шкловского в «Шубе» см. в: Тоддес Е. А. Мандельштам и опоязовская филология // Тыняновский сборник: Вторые Тыняновские чтения. Рига: Зинатне, 1986. С. 81–82.

Пушкин, ПСС10, V, 419.

Этот отрывок, касающийся биографии разночинца, несет на себе отпечаток прямого влияния Владимира Гиппиуса, которому будет посвящено следующее эссе и который написал собственную биографию в виде цикла сонетов, служащих летописью его чтения («Томление духа», сонеты LIII–LXX).

Мандельштам сказал Семену Липкину, что «„Возмездие“ у Блока не получилось, потому что ритм рабски заимствован у Пушкина <…>. Гимназический ямб!» (в противоположность позднейшему развитию четырехстопного ямба у Тютчева, Некрасова и у самого Блока) (Мандельштам и его время. С. 304).

Описание отца Блока, Александра Львовича, см. в: Pyman A. The Life of Aleksandr Blok. P. 12.

См. примечание Харрис в: Mandelstam O. The Collected Critical Prose and Letters [1979] / Ed. J. G. Harris; Trans. J. G. Harris, C. Link. L.: Collins Harvill, 1991. P. 621, n. 7.

Ср., например, «Из старых записей» Гинзбург в: Мандельштам и его время. С. 275–276.

Пушкин, ПСС10, III, 208.

Эта ассоциация возникает из «Петербургских строф» Мандельштама: «Чудак Евгений — бедности стыдится, / Бензин вдыхает и судьбу клянет!»

Вийон был также «le pauvre Villon» (II, 303) — ср. о Данте как о «бедняке» — и, в позднейшем стихотворении, «наглый школьник и ангел ворующий» и «беззаботного праха истец» («Чтоб, приятель и ветра и капель…»). Константин Батюшков, несмотря на его «в светлой перчатке холодную руку», назван в весьма благосклонном стихотворении «горожанин и друг горожан» («Батюшков», 1932). Благодарю Г. А. Левинтона за указание на Вийона и Батюшкова в этом контексте. О Вийоне и разночинстве Мандельштама см. также: Гаспаров М. Л. Поэт и общество: две готики и два Египта в поэзии О. Мандельштама. C. 29–30.

О герое массового кино Чаплине как о последнем двойнике Мандельштама см.: Cavanagh C. Osip Mandelstam and the Modernist Creation of Tradition. P. 286–303.

Ср. в «Четвертой прозе» (1930): «Моя кровь, отягощенная наследством овцеводов, патриархов и царей, бунтует против вороватой цыганщины писательского племени» (II, 187).

Kahn A. Andrei Belyi, Dante and «Golubye glaza i goriashchaia lobnaia kost»: Mandel’shtam’s Later Poetics and the Image of the Raznochinets // Russian Review. 1994. Vol. 53. № 1. P. 22–35. Кан, несомненно, прав, что Мандельштам в 1930‐е гг. солидаризировался с Белым как разночинцем. Не столь убедительно его утверждение, что Данте из «Разговора…» списан со старшего поэта. Стоит отметить, что в то время как Белого-творца Мандельштам мог запечатлевать в своих мемориальных стихах с искусной точностью (это иллюстрирует Кан), Белый-человек был ему глубоко непонятен (что показано на основе писем Белого и мемуаров современников в: Лекманов О. Жизнь Осипа Мандельштама. С. 163–165).

Ср. следующие выражения из эссе Мандельштама, подчеркивающие независимость и элитизм Чаадаева: «„частный“ человек»; «абсолютная свобода», «строй избранных умов», «„гордый“ ум», «суверенная личность», «гиератическая торжественность» (II, 284–291).

Ахматова А. Записные книжки Анны Ахматовой: 1958–1966. М.: Российский гос. архив лит-ры и искусства, 1996. С. 301; цит. по: Лекманов О. Книга об акмеизме и другие работы. С. 447. Ср. также: Таборисская Е. М. Петербург в лирике Мандельштама. С. 516.

«…„дворянское поведение“ как система не только допускало, но и предполагало определенные выпадения из нормы <…>. Стремление дворянина приобщиться на короткие периоды к иному быту — жизни кулис, [цыганского] табора, народного гулянья <…>» (Лотман Ю. М. Театр и театральность в строе культуры начала XIX века // Лотман Ю. М. Об искусстве. СПб.: Искусство-СПБ, 1998. С. 628). Ср. о блоковской самоидентификации как Дмитрия Карамазова в его статье «О современном состоянии русского символизма»: Masing-Delic I. The Symbolist Crisis Revisited: Blok’s View. P. 220. Иосиф Бродский дает замечательное, чуткое прочтение этих строк, в котором упоминает «купеческое сословие» (Бродский И. «С миром державным я был лишь ребячески связан…» // Столетие Мандельштама: Материалы симпозиума. Tenafly, NJ: Hermitage, 1994. P. 12–13).

Ronen O. An Approach to Mandel’štam. P. 286.

Ср. также «смущенье, надсаду и горе», которые Мандельштам «принял» в Крыму от нежных красавиц-«европеянок» в стихотворении «С миром державным я был лишь ребячески связан…», и обращенные в привычку романтические навыки Блока: «И, тонкий стан обняв, лукавить» (III, 22); «И осталось — улыбкой сведенная бровь, / Сжатый рот и печальная власть / Бунтовать ненасытную женскую кровь, / Зажигая звериную страсть» (III, 182). О «четвертом сословье» см. особенно: Ronen O. An Approach to Mandel’štam. P. 314–318. О разночинстве Мандельштама см. также: Мандельштам Н. Воспоминания. С. 183–184.

Герштейн Э. Мемуары. СПб.: Инапресс, 1998. С. 27.

См. примеры в: там же. С. 30; О. Э. Мандельштам в письмах С. Б. Рудакова к жене (1935–1936). С. 126, 77.

«Пышно развернулся невежественный культ дантовской мистики <…>. У нас в России жертвой этого сластолюбивого невежества со стороны не читающих Данта восторженных его адептов явился не кто иной, как Блок:

^>Тень Данта с профилем орлиным

^>О Новой Жизни мне поет…

^>Внутреннее освещение дантовского пространства, выводимое только из структурных элементов, никого решительно не интересовало» (II, 378). О Блоке в «Разговоре о Данте» см. у Гришунина, который цитирует черновой вариант: «Дантовское чучело из девятнадцатого века» (Мандельштам, СС, III, 181; Гришунин А. Л. Блок и Мандельштам. С. 157–158); Пинский Л. Магистральный сюжет. Ф. Вийон, У. Шекспир, Б. Грасиан, В. Скотт // М.: Советский писатель, 1989. С. 391–396. В воронежской ссылке Мандельштам также подготовил радиопередачу о Блоке, содержание которой, однако, нам неизвестно (см. «Комментарии» Михайлова и Нерлера в: Мандельштам, Сочинения, I, 442).

Это, конечно, не исключает индивидуальных перекличек и откликов. Так, Ронен анализирует создание Мандельштамом своего «русского голоса» на фоне блоковской поэзии в стихотворении «Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма…» (1931) (см.: Ронен О. Поэтика Осипа Мандельштама. С. 51–52); Жолковский (по подсказке Магомедовой) находит источник образа «ясной тоски» из стихотворения «Не сравнивай: живущий не сравним…» (1937) в замечании Блока о Данте (Жолковский А. К. Клавишные прогулки. С. 174, 182).

Ср. в этой связи совершенно верную контекстуализацию Громовым колкости Блока: «Рубанович лучшего сорта (по имени Мандельштам)» (Громов П. А. Блок, его предшественники и современники. С. 357–358).

Набросок «Разговора о Данте», кажется, подтверждает эту трактовку: Данте — «самое орудие в метаморфозе свертывающегося и развертывающегося литературного времени, которое мы перестали слышать, но изучаем и у себя и на Западе как пересказ так называемых „культурных формаций“» (III, 181).

Представление Тынянова о потребности поэзии в постоянной трансформации во многом схоже с представлением Мандельштама: «Я говорю о той новизне взаимодействия всех сторон стиха, которая рождает новый стиховой смысл» (Промежуток // Архаисты и новаторы. С. 549).

Ронен указывает на вероятный источник этого образа в поэзии Гиппиуса (Ronen O. An Approach to Mandel’štam. P. 293). Его характеристика практики самого Мандельштама, однако, не вполне точна: «Сам М. использовал три любимые рифмы Гиппиуса „энергично и счастливо“» (ibid.). Эта характеристика подразумевает недостаток рефлексии или напряжения в употреблении и, вероятно, повторение. Мандельштам действительно использует все три рифмы, но «плоть — Господь» — лишь в двух ранних, символистских стихотворениях, а «пламень — камень» появляется в одном стихотворении, где семантика пылкости/инертности, которую, видимо, предполагает его критика, не воспроизводится, и еще одном, очень раннем и неопубликованном стихотворении. В 1906 г. Мандельштам рифмовал «любовь» и «кровь» весьма энергично и счастливо в надсоновско-гражданском стиле. Эта рифма, однако, повторится лишь дважды: один раз в раннем любовном стихотворении, которое не было опубликовано, а другой — с сохранением ее традиционной семантики — в стихотворении, явно являющемся частью его основного корпуса, — «Я наравне с другими…» (1920). Понятно, что это редкое использование не должно сравниваться с рефлексивностью, которую критикует Мандельштам.

Надсон рифмует «кровь — любовь» и «захлебнется в крови — к беззаветной любви» в стихотворении «Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат…» (1880), которое имело известное значение для Мандельштама. «И струится невинная кровь, — / Верь: настанет пора — и погибнет Ваал, / И вернется на землю любовь» (ПСС, 110). Ср. у Блока (с вариацией в схеме рифмовки): «Пройдет весна — над этой новью, / Вспоенная твоею кровью, / Созреет новая любовь» (III, 102). В целом Блоку эта традиционная рифма вовсе не чужда. (Ср. один из многочисленных примеров — концовку «Перстня-Страданья» (1905).)

«Стансы» (1935). Курсив мой. Хотя и не оспаривая — наоборот, утверждая — «целостность миропонимания» Мандельштама, я не вижу ничего, что указывало бы на то, что сам Мандельштам видел в этом, говоря словами Надежды Мандельштам, «мерило подлинности поэта». Она, впрочем, несомненно права, когда связывает подлинность с понятиями «правота» и «прямизна». Именно этими терминами оперирует сам Мандельштам: «Где прямизна речей, / Запутанных, как честные зигзаги» («10 января 1934»). (Прямизна и мощное поступательное движение — дальнейшее развитие сравнения вводит образ конькобежца — здесь возникают в синтезе вроде бы противоположных векторов.) Не менее точна вдова поэта, когда связывает ниже подлинность поэта с его ролью «колебателя смысла» («Разговор о Данте») и неприятием предсуществующих «суждений-формул» (см. «Читатель одной книги» в: Мандельштам Н. Воспоминания).

Возмужание Блока между тем Мандельштам имплицитно рассматривает как перерастание романтизма по пушкинской модели (СП, 526).

Это смущение весьма сильно передано, например, в: Ходасевич В. Некрополь. С. 91–92. Можно только гадать, как был воспринят Блоком блестящий мандельштамовский экспромт 1911 г.: «Блок / Король / И маг порока. // Рок / И боль / Венчают Блока» (ПСС, 367).

Мандельштам, конечно, тоже реагирует на быстро и радикально меняющийся мир. Разница вновь в акценте или, скажем так, в удельном весе того или другого вида перемен в их поэтиках. Блок: «<…> мне больно, когда он [Иванов] <…> восклицает о κάθαρσις тем же тоном в 1912 г., как в 1905 г.» (СС8, VIII, 386); Мандельштам: «Автор „Бориса Годунова“, если бы и хотел, не мог повторить лицейских стихов, совершенно, как теперь никто не напишет державинской оды. А кому что больше нравится, дело другое» (II, 244).

См.: Гаспаров М. Л. Записи и выписки. С. 245.

«Обреченный» (1907).

Основываясь на наблюдениях Житенева (Житенев А. А. «Оскорбленный и оскорбитель»: эстетика вызова в прозе О. Мандельштама // Миры Осипа Мандельштама: IV Мандельштамовские чтения: материалы международного научного семинара. Пермь: ПГПУ, 2009. С. 258–270), можно сказать, что при помощи коммуникативных стратегий «скандала» в «Четвертой прозе» Мандельштам на деле достигает выхода за пределы «цивилизованной» литературы, который Блок отстаивает в своих статьях, а тем самым и подлинности в духе Триллинга (Trilling L. Sincerity and Authenticity. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1973. P. 11) и самого Блока.

Блок, «Стихотворения», I, 343. Это свидетельство служит важным дополнением к более романтическим утверждениям Блока: «Самые произведения художников в свете такого сознания отходят на второй план, ибо все они до сих пор — несовершенные создания; обрывки замыслов, гораздо более великих <…>» (Блок, СС8, VI, 109). В то же время, когда Блок спрашивает: «…почему нас волнует далеко стоящая от искусства „Жизнь Человека“ Андреева <…>?» (СС8, V, 278), — он демонстрирует, что способен оценить художественное мастерство и констатировать его отсутствие, и одновременно идет на компромисс, невообразимый для Мандельштама.

Иванов Вяч. По звездам. С. 250.

О восприимчивости в эстетике Иванова см.: Wachtel M. Russian Symbolism and Literary Tradition. P. 64–65.

Этот сдвиг имел серьезные последствия. Если искренность сосредоточена в личности поэта (или если предполагается избранность поэта-помазанника), то этика произведения не имеет первостепенного значения для ценности последнего (в отличие от точности, с которой оно передает привилегированное ви́дение поэта). Для Блока отдельные стихотворения, явно «неверные» по отраженному в них миропониманию, сохраняют истинность как верные отражения этапов его поэтического пути. Их правда — частная правда поэта. И наоборот, если подлинность стихотворения является внешней по отношению к поэту, а печать искренности — это «слышимая» верность произведения самому себе, то этика — совесть, как активно ищущая способность — оказывается ключевым элементом в пределах отдельного стихотворения.