– По кому, по Тайшренну?
– Ното, ты вообще понимаешь хоть что-нибудь из того, что я говорю?
– Стараюсь не понимать, сэр. Без обид. Вы говорили о страхе.
– Не растопчите ни одного ребенка внизу.
– Как получится, Первый Кулак. И потом, их слишком много.
– Ното!
– Мы – армия, а не детский приют, я только об этом. Осажденная армия. Малочисленная, окруженная, растерянная, – кроме тех случаев, когда помирает от ужаса. – Он снова вынул изо рта рыбий хребет, выдохнул со свистом через зубы. – Пещеры полны детей – что с ними со всеми делали? Где их родители?
– Ното!
– Их надо вернуть обратно, я только об этом, сэр.
– А ты не заметил – сегодня первый день, когда они наконец ведут себя как обычные дети. О чем это говорит?
– Мне – ни о чем, сэр.
– Кулак Рита Буд. Немедленно.
– Есть, сэр. Уже бегу.
Ганос Паран снова обратился к осаждающей армии; аккуратные ряды палаток казались костями мозаики на волнистом полу; фигурки, крохотные как блохи, шевелились у катапульт и больших фургонов. Смрадный воздух битвы, похоже, никогда не покинет долину. Похоже, они готовы снова двинуться на нас. Предпринять еще одну вылазку? Маток так и сверлит меня жадным взглядом. Рвется на них. Паран поскреб лицо. И снова, поразившись ощущению бороды, поморщился. Ну что ж, никто не любит перемен. А я – особенно.
На глаза попался шелковый дракон, вынырнувший из дымной тучи. Паран нашел взглядом мальчика на башне – тот с трудом держался на ногах. Тощий, из тех, что с юга. Покаянный. Когда станет совсем плохо, парень, отпусти.
В далеком лагере началась суета. Сверкали пики, скованные рабы шагали к упряжкам больших фургонов; появились Старшие Водянистые в окружении гонцов. К небу медленно поднималась пыль, поднятая катапультами, которые рабы толкали вперед.
Да, они и в самом деле еще не пришли в себя.
– Я знавал одного воина, который, очнувшись после ранения в голову, решил, что он собака, а что есть собака, как не бездумная преданность? И вот, женщина, я стою здесь, и мои глаза полны слез по этому воину, по моему другу, который умер, считая себя собакой. Слишком преданный, чтобы отправить его домой, слишком полный веры, чтобы уйти самому. Вот павшие мира. Во сне я вижу тысячи их, кусающих свои раны. Так что не говори мне о свободе. Он был совершенно прав. Мы живем в цепях. Верования сковывают, клятвы душат; клетка смертной жизни – вот наш удел. Кого винить? Я обвиняю богов. И кляну их с пылающим сердцем.
Что касается меня, когда она скажет «пора», я возьмусь за меч. Ты говоришь, что я слишком немногословен, но против моря потребностей слова бесполезны, как песок. И теперь, женщина, снова расскажи, как тебе скучно, как тянутся дни и ночи за пределами города, охваченного скорбью. Я стою перед тобой, глаза полны слез от горя по мертвому другу, и все, что я получаю от тебя, – осада молчания.