Мы помчались с приятелем на машине в Тарусу. У въезда в город нас встретила группка людей, по одежде и манере держать себя было видно, что это деревенские жители, несколько женщин в черных платьях, аккуратно причесанные мальчики при пионерских галстуках и среди них высокий крепкий старик с седой бородой лопатой, он вышел нам навстречу, сжимая белую, свежеструганую палку, к которой прикреплен был на кусок картона обведенный черной тушью портрет писателя, аккуратно вырезанный из книги. Старик степенно поклонился, спросил негромко: «Сам далеко?» — тогда мы узнали, что люди эти пришли из деревни за двенадцать километров от Тарусы и ждут тут, на обочине, процессию из Москвы, которую мы опередили.
Город увешан был траурными флагами, он хоронил почетного гражданина.
Около дома, где жил писатель, стали молча собираться люди, они стояли, тесно прижимаясь к заборам и цоколям домов, заполнили проезжую часть, и когда подъехала процессия, сняли гроб с машины, понесли его к воротам, мне показалось — выключились все звуки вокруг, стояла немая толпа под немым небом. Сколько это длилось, не помню, первое, что я услышал, был голос вдовы:
— Вынесите. Пусть попрощаются те, кто его любил.
Открыли ворота, поставили по центру улицы две табуретки, на них установили гроб, и двинулась толпа, она двигалась по кругу, обходя покойного, шли медленно, не толкаясь, и многие шептали: «Вечная память». Тут-то я и увидел его, он лежал, невысокий, сложив на груди рабочие руки, на окоченевшем лице его проступила жестокая усталость, не распрямились глубокие складки морщин — следы мучительной борьбы за жизнь, теперь покинувшей его. Гроб подняли, мягко понесли на руках, двинулись люди по еловым ветвям, устилавшим путь на кладбище. Его похоронили под старым пышным деревом, и когда зарыли могилу, над Окой, которая хорошо видна с этого места, ударила молния с такой ослепительной силой, что темная вода, другой берег и деревья стали белыми, и хлынул ливень — прощалась природа с тем, кто любил и пел ее.
А потом мы сидели на застекленной веранде в доме, где снимали квартиру наши знакомые; по странному стечению обстоятельств это был дом, где жил Паустовский, впервые приехав в Тарусу. На улице шел дождь, чавкали шаги прохожих; мы пили чай, и те, кто знал Константина Георгиевича, рассказывали о нем, а мне казалось — он тут, среди нас, сидит в полутьме такой, каким видел я его в воображении много лет; и хотя теперь я знал, что он невелик ростом, не курил, болея астмой, все равно мне виделся высокий человек с английской трубкой, набитой медовым табаком, и я слышал его басовитый голос: «Сотни раз я говорил вам: не пристраивайтесь к жизни, скитайтесь, будьте бродягами, пишите стихи, любите женщин, но обходите за два квартала солидных людей».