Брегир напряжённо всматривался в красивое, ещё молодое лицо правителя, пытаясь найти хоть малейшую подсказку в его сдержанном, чуть отстранённом выражении. И нашёл, когда его взгляд встретился со взглядом мягких серых глаз, что смотрели на него со скорбью и искренним сочувствием, будто лежал он не на больничной койке, а в белых цветах на деревянном помосте, приготовленный для ритуального посмертного сожжения.
– Это был яд? – вспомнил он мысль, мелькнувшую перед тем, как угасло сознание. Цесарь покачал головой.
– Проклятие. Предназначавшееся мне. Снять которое могла лишь моя королева.
Брегир хотел было облегчённо вздохнуть – всё-таки с проклятием, каким бы оно ни было, можно жить, но что-то неуловимое в лице цесаря заставило насторожиться.
– Оно обращает в белого медведя каждую новую и полную луну, – продолжил цесарь, не дожидаясь вопросов. – Через два дня полнолуние. Мы должны запереть тебя на случай… Если оно подействует, ты будешь слишком опасен.
Огромная волна, тёмная и душная, накрыла раненого мужчину, но он ухватился за единственную надежду, шёлковой нитью блеснувшую перед его взором:
– Оно может не подействовать?
– Будем молиться, чтобы было именно так, – обронил цесарь, подавив тяжкий вздох.
– А если этого не произойдёт? – спросил Брегир, и тут же об этом пожалел: брови правителя резко сдвинулись к переносице, словно он пытался сдержать острый приступ боли.
– Брегир… – он вновь поднял серые глаза на телохранителя. Он не привык извиняться, да и не должен был, но в его взгляде читались отголоски вины. И бессилие что-либо изменить. – Если ты обратишься в чудовище… У нас не будет выбора. Мы не сможем сдерживать тебя вечно, – голос цесаря был тих и твёрд, и страшная волна схлынула, унося с собой всё, оставляя лишь ослепительно-белую, холодную пустоту. В оглушающей тишине, будто замедлившись, тяжело стучало сердце. В опустевшую голову по одной возвращались мысли. Два дня. Два дня, и всё может закончиться. И он никогда уже не обнимет её, не вдохнёт запах сосновой смолы от её шёлковых волос, не утонет в дерзких, смеющихся карих глазах. Не прикоснётся к загорелой коже, не сомкнёт пальцы чуть выше обнимающего тонкое запястье кожаного браслета, украшенного янтарём, который Брегир сам сплёл ей минувшей осенью, и с тех пор она его не снимала.
Гленнвен. Лесная девушка, что носит мужские порты и льняную рубаху, стреляет из арбалета лучше, чем добрая часть цесарских воинов. Дочь охотника, которую он назвал бы своей на исходе нынешнего лета. Маленькая отважная Гленн…
– У тебя же… есть невеста, – будто прочитав его мысли, прервал молчание цесарь, и Брегир лишь кивнул, не в силах вытолкнуть из сведённого спазмом горла ни единого слова.