- Спал бы ты, что ли, Мойше, - ну тебя к чертовой мамi!
- А может, наши!
- Наши и наши... Тодi найдуть... Лежи мовчки...
И шепотом на ухо полтавцу бормотал еврей:
- А если они нас... если они нас... расстреляют завтра?..
- Струсил?
Но было так жутко об этом думать и говорить, что сказал еврей:
- А ты в нашем Каменце не был?
Полтавец ответил зло:
- А на черта вiн мiнi здався, той Каменец?
И замолчал еврей.
Рязанец, пока видно было, неутомимо смотрел в окошко.
Часовые менялись, как и полагается по уставу, через каждые два часа, но большей частью позволяли это, и только один, из молодых, тот самый, который бежал вместе с другим парнем, теперь убитым, оказался так строг, что с первого же раза крикнул:
- Отойди прочь! Стрелять буду!
И ловко в два приема взял с плеча на изготовку. А когда рязанец, улыбаясь, сказал:
- Ого!.. Сурьезный дядя!.. - так решительно взял на прицел, что тот мгновенно сел на пол и бормотнул оторопело:
- Вот так сукин сын, черт!
Зато сменивший этого к ночи Митрий Пашков, если и служил когда, то разве только в ополченцах, винтовку держал как грабли, а главное, был он как-то необычайно добродушен и говорлив, твердо верил в прочность дверей и решетки, и в здравый смысл арестантов, и, может быть, хотел им что-то разъяснить и внушить.
Ночь в первой половине своей была месячная: новая, девически узкая в талии луна дробила свой тонкий свет на серебряной серьге мужика, на лакированном переломанном козырьке его нахлобученного картуза и на мощной запутанной бороде, когда, походив немного около, он стал против окна, затяжно зевнул и сказал:
- То бы я себе лежал кверху жаворонкой, спал теперь, а то, беды-горя, ходи тут возле вас, суматошные!..
- Дядя Митрий!.. Как они нас? - тихо спросил сухорукий, тщательно отделяя его от них.
- А вот завтра все узнаешь, - все, все решительно, как и за что, точно с малым ребенком говоря, ответил Митрий, но осерчал тут же: - Сволочь вы, сволочь!.. Чтоб спроти свово брата хресьянина итить, а?.. Разве это революция?.. Называется это денной грабеж, а не то!.. Я когда в Ялтах за дворника на постоялом дворе жил, я, брат, сам видал, как надоть!.. К примеру, будучи сказать, посты... Присматриваюсь я, - чего это чуть благородные - никаких постов не соблюдают?.. Жрут себе барашку почем зря, как так и надо!.. Нужно, думаю, допытаться, - полагаются им посты, благородным, или не полагаются?.. Я к учителю, тут наспроти жил. - Так и так, - почему это?.. Он и давай объяснять: "Пишшая, - говорит, - ваша простая, грубая... Ее ежель под стекло такое положить - посмотреть, так там кишат, там кишат, - прямо, кишмя-кишат черви такие вроде, - несосветимо!.. Так что простую пишшую вашу мы, благородные, есть не можем... Вот поэтому мы постов не блюдем..." - Ага! - говорю... - Та-ак!.. Не ндравится, стало быть, вам?.. Та-ак!.. Пони-маем!.. - Подался я от него, - аж сумно мне стало... А тут еще зачали говорить все: - Николай, мол, наш не по закону себя ведет: никудышный совсем царишка!.. Вертит им его баба, как хочет, - царица-то, немка... И пьяница!.. "Ага, - думаю себе, - та-ак!.. Ты эдак, сукин сын? Волю себе дал?.. Раз ты в царях сидишь, как же ты смеешь волю себе давать?.. У тебя дед, Александр Невский был, хресьян ослобождал, - вроде как за святого его за это почитают, - тридцатого августа память, и войскам апарад, а ты со шлюхой своей тут?" - Казнить его, говорю, бесприменно надоть, и чтоб другого царя построжей! Ца-арь!.. Ты ежель царь, - должон войско свое в порядке содержать, а не та-ак!.. Спроти японца вышли - не можем, - один только на себя приняли страм; спроти немца - опять все не можем!.. Вот через что я полковников, енаралов в Ялтах с молу за ноги кидал!.. Нехай по морю плавають, ежели они на сухом берегу не могут!.. И пишшую грубую есть не могут, и воевать тоже их нет... нехай плавають!..