для восприятия, лишает его увлекательности, отталкивает от него читателя. Но хуже всего то, что этот скучный хаос в конце концов начинает восприниматься публикой как правдоподобный, то есть оборачивается всеобщим тотальным капитулянтством и примирением с действительностью.
Нарастающая зачарованность литературы описанием трактуется Лукачем как негативный социальный симптом. Правда, при этом у него самого возникают проблемы с реалистическим романом XIX века: взаимосвязь между познанием необходимости и возможностью сопротивления социальной несправедливости даже в самых «прогрессивных» его образцах не обнаруживается. От революционного, прогрессистского оптимизма Лукач движется постепенно к старой идее трагической сцепки познания с несчастьем, которая куда ближе Аристотелю, чем Марксу. В Москве 1930-х годов он приходит к парадоксальному для себя выводу: все более глубокое познание капиталистического строя обусловливает нарастающую неспособность ему противостоять (на эту противоречивость позиции Лукача указывает Ж. Раньсер[253]).
Критику эстетики жизнеподобия как производной от конформизма и подразумевающей конформизм продолжат в 1960-х годах Ролан Барт (в эссе «Эффект реальности», 1962), Ю. Кристева, Ф. Соллерс, другие идеологи новой волны культурного революционаризма. Обилие подробностей, которые как бы самодостаточны, поскольку «сверхинформативны», они объясняют заботой о создании «референциальной иллюзии», а актуальность этой иллюзии обусловливают политической позицией пишущего — бессознательным «сговором» с господствующей идеологией. В связи с этим под подозрение попадает категория эстетического в целом, на предмет осуществления ею — косвенно и негласно — «полицейской» функции.
Это влиятельная, но не единственная и, кажется, не самая актуальная на сегодня линия преемственности критической мысли. Начало другой линии мы обнаружим у Э. Ауэрбаха, который, развернув в «Мимесисе» (1946) масштабную панораму жизнеподражательных усилий литературного вымысла, заканчивает свой труд неожиданно: в качестве апофеоза разбирает фрагмент из романа «К маяку» В. Вулф. Миссис Рамзи вяжет носок и примеривает сынишке… Эта сцена прописана в мельчайших подробностях, лишена сюжетного значения, но осенена неким потенциальным смыслом, природа которого не уточняется. Тем не менее на последней странице «Мимесиса» мы читаем: «Еще далеко до времени, когда люди станут жить на земле совместной жизнью, однако цель уже видна на горизонте; а яснее и конкретнее всего она выступает уже теперь в адекватном и непреднамеренном изображении внешней и внутренней действительности, произвольно выбранного мгновения в жизни разных людей»